Недавно (не так давно, намедни, давеча, месяц тому, считай только что, словно вчера, как сейчас помню) Бунину исполнилось, впрочем, сейчас я не помню, плохо считаю, гуманитарий видите ли, так что, господа математики, уж уважьте, сосчитайте и подчеркните нужное: 137, 143, 149, 150, 162. Но нет, сто шестьдесят два — это я совсем загнул, это простите-извиняйте. Так вот, про Бунина-то, собственно, я ничего не знаю, верней, я имею в виду, что вы всё сами про него знаете, всё-всё, что ж я вам буду, да, что ж, вон на ваших полках синенькие томики, конечно же вы читали про солнечный удар корнета Елагина, и про дело Арсеньева, и про митькину жизнь, и про тёмную любовь, и про тень птицы в аллее, и про чистое дыхание в лёгкий понедельник, читали, знаете, правда ведь? А вот про спектакль — не знаете.

На взгляд моего глаза, работа оператора — уф, даже не знаю, что сказать, остаётся лишь отвести взгляд, в общем, не видели бы мои глаза такой работы. Но даже из этих глупых общих планов мелькает необщье выраженье Мельпомены: то очи чёрныя, то руца, то ещё что — ну, прямо как великанша Алиса, раздавшаяся ввысь и вширь за поиском перчаток Герцогини (это вы тоже знаете). И название — такое же огромное, вытянутое чрез всю сцену, не вмещающееся в пространство между раковинами ушными ошую и одесную: «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня…»

Режиссёр — Дмитрий Крымов.

А вчера (нонеча, вот-вот, ныне, на днях, буквально сегодня) мы с бабушкой были на его же «Серёже», это по (или про, или апропо) «Анне Карениной». Волновался: как? Но в первой сцене, в поезде, наша Анна читала матери Вронского: «Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни; на графине должно было быть лиловое бархатное платье, на Соне и Наташе белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже,» — и я понял: всё будет хорошо.

Каренин достал многоуважаемую дрель, а потом многоуважаемый шуруп, и апарте: у нас тут всё многоуважаемое. Каренина стягивала чёрное платье: что это я, откуда такая грусть, что за траур по. Потом спрашивала у нас: а можно я помолчу? что уж тут говорить, и так всё понятно, должна же быть какая-то, прости господи, мхатовская пауза. Конец цитаты. А до этого: ой, у меня же есть толстовская фраза, это-то я всё от себя говорила, так, сейчас (выдохнула, собралась): ЗДОРОВ ЛИ СЕРЁЖА. ЗДОРОВ-ЗДОРОВ, — Каренин. Этот всё никак не мог сказать Анне о своих подозрениях, предостеречь, даже решил, что что-то пропустил, забыл слова, оттого и не клеится — но нет, суфлёр подал текст, и нет, ничего не пропустил, не забыл, всё так. Всё так и есть, и персонажи, знающие, что они персонажи, бьются в стекло, пытаются соскрести амальгаму, вырваться, стать обычной семьёй, радостной, дружной, чтобы похожи друг на друга, чтобы ничего не смешалось в доме, чтобы.

Передо мной сидела раздражающая девушка, и я понял, что именно в театре эпитеты «высокая» и «весёлая» означают скорее недостатки. Она хохотала залихватски, задыхаясь, гогоча, далее в мою голову приходят только сорокинские тропы, так что воздержусь. И ещё я подумал — ведь Анна была такой же. В дверях зала STAFF флиртовал со STAFFиней, другая STAFFиня ревностно полуобернулась на ходу. У женщины в фойе была оранжево-розовая маска, и казалось, что её подбородок и нос изуродованы проказой. Правда, я не знаю, проказничают ли женщины, в Википедии не указано. На улице шёл снег. Шёл одиннадцатый час. Шли мы. Эскалатор предвещал скорую смерть: стук-стук стук-стук, или, если угодно, чух-чух чух-чух. Вскоре засинели и сами вагоны. Проводница наклонилась между колоннами, девушка тащила чемодан, мужчина снял маску. На платформе целовались влюблённые, и никто не кидался под поезд.