Перед онлайн-парой вышел на полчаса, поморозить руки во дворах. Немножко капало, ого какая у него там люстра — извините, началась пара. Одну сторону пустыря освободили от забора, и значит, всё стало пустырём. Внимательно смотрел на явленную весной плитку — и видел её, как во вчерашнем рассказе, «с дотошной отчётливостью, с какой видит её собака». Подготовляя обгон женщины с коляской, я глазел на её ноги и квадратные материнские каблуки и почему-то думал о том, что сейчас кто-то умирает. Дома стояли шеренгой. Деревянную даль заволокла артиллерийская дымка. Сделав крюк, я без всякого триумфа прошёл сквозь арку. Перед узкой внутридворовой дорогой притормозил — слева ползла машина. Но машина заехала в карман — случайная учтивость. Кое-где лежал снег, кой-какие полянки были затоплены. В мимолётном асфальтовом зеркале проскользнуло небо, всё в облачных трещинах. Под низко сползшими шапками розовели родственные детские щёки. Я почему-то (снова) подумал о Чубайсе и стал представлять Авдотью в самолёте, стягивающей шарф, с несколько циничным выражением лица («с искажённым лицом», как пропел бы её герой). Раньше я считал, что платоновское «Андрюша, разве это ты? что с тобой сталось? — Это я: я прожил жизнь» — про то, как судьба уродует человека. И только теперь понял, что, живя жизнь, человек становится уродом сам — и знает об этом: «Это я». На подходе к дому казалось, что вот-вот сзади наедет велосипедист. И я, как Анна Каренина, хотела этого.