Строфа она есть клетка с птицей
Мысль пленная щебечет в ней

Елена Шварц

Частное мнение (оно же частная собственность): школьный канон стихотворений Б.Л. Пастернака — лицемерие (его), хохма (учителей) и танец на костях (наш).

Вот например: записываем в дневники соколов ты что заснул записывай к понедельнику прочитать во всём мне хочется дойти до самой нет не ручки ларцова, а сути до самой сути — и восклицательный знак.

Каждый раз, когда я читаю это стихотворение, мне хочется спросить: Борис Леонидович, это вообще что? Это кто сделал? Вам через четыре года помирать, а вы чем занимаетесь? Кому какая разница, куда вы там идёте? И не идёте даже — а только хотите дойти. Вы дневники пробовали вести, туда вы это не могли записать? Семнадцатое — там — февраля, пятьдесят шестого — там — года. Не любил и не трудился. Хочу дойти до самой сути. Как Шопен. Зачем про это стихотворение-то?

Следующий вопрос к учителям (или кто отбирает стихотворения в школьную программу, министр ли, президент?): это такая тонкая издёвка, да? Прочесть в классе пять стишков — так сказать, дойти до сути — и сразу же выдать задания егэ, рас-пе-ча-точ-ки? Пастернак (для теста имя запоминать необязательно) — он великий русский (вот как?) поэт, гордость нашей (вашей?) литературы, он может себе позволить думать о локтях, ладонях, свойствах страсти и прочей похабщине, он-то может идти хоть до берлина, а вот вы, школьники в ватничках и ушаночках, вы прыгайте по а, бэ, вэ, по МЕТОНИМИЯм (через «е»!) и АЛЛИТЕРАЦИЯм (две «л»!), по предложенным текстам, по назовите приём, по попробуйте сопоставить — по верхам, по верхам, — и в туалетах не целуйтесь, возлюбленных имён инициалы на полях писать не смейте! Вы лучше имя-отчество Пушкина не перепутайте, Тургенева без мягкого знака запишите. Какая там суть, зубрите план сочинения: тезис, аргумент, вывод, во-первых, во-вторых, в-третьих. И, занося ответы в бланк, цифры не перепутайте!

А чем случайней, тем вернее, — подмигивает ваш Пастернак. Как бы провоцируете, да? И нагоняете следующим стихотворением туч, нагоняете, чтобы трагичнее, контрастнее: достать чернил и плакать, перенестись туда, где ливень ещё шумней. Какой там будущего зов, когда, окунувшись в неизвестность, мальчики и девочки ревут, и слеза всё каплет на голубые бланки, а бланки то одни-единственные, больше распечатать нельзя, нецелевое расходование бюджетных средств, ручка упадёт, чиркнет — и всё, оставляй пробелы, убегай из этой чужой школы (хотя бывает ли школа своя), будь притчей на устах у всех, но помни, что пораженья от победы ты сам не должен отличать, понимаешь, максим, понимаешь, ты главное будь живым — пиши про энциклопедии русской жизни, про небо аустерлица, про милосердие этой идиотки-сонечки, про лучик света, про лишнего человека — пиши, пиши, и будь живым и только, живым, но только — до конца экзамена отступися от лица, а, ну пожалуйста, а то как нам объективно оценивать, мы же как лучше хотим, чтобы справедливо, а не как в совке, в этом поганом совке, откуда Борису Леонидычу не дали уехать за премией, у нас теперь равенство, дерьмократия, правда ведь, правда?

(А потом он — царь Борис в белом венчике из роз, пастырь Пастернак — написал: быть знаменитым — некрасиво. В знаменитости ли дело, в ней ли ой ли?)

Теперь давайте (педагогическое притворство, лисицына хитрость) обратимся к этому чудесному, прелестному (какие ещё дёшево шелестящие слова вынем мы из шкатулки пошлости?) романсу: мело, мело по всей земле во все пределы, свеча горела на столе, свеча горела, максим готовится к егэ, как угорелый, мело весь месяц в феврале, свеча горела. Да, да, про одиночество, про ожидание, про судьбу, про егэ, егэ…

(Вроде бы милый, но — страшный, задыхающийся, тухнущий — стих, тих, тих.)

Кто прочтёт нам чудесную реминисценцию (заучивала слово по слогам в институте) из «Гамлета» (которого никто не читал)?

(Вкрадчиво-мило — на уроке завуч) Лизонька, может быть ты?

(Впервые не повышая голос, в соседнем кабинете — директор) Быть может, Света хочет?

А умная Света не дура, Света скажет:

Я люблю твой замысел упрямый,
И играть согласна эту роль.
Но сейчас идёт другая драма, дорогая нинамихална,
И на этот раз меня, дорогая класснуха, уволь.

Класс в восторге, завуч звонит в полицию, светин сосед Женя в экстатических чувствах молится: если только можно, авва, абба, чашу эту мимо пронеси!

А ведь вот пролетает крикливая сойка, вот шлёпается снег со стрех, вот выводок утиный пруд переплывает поперёк, вот водою с солнцем пополам затоплены проталины, вот тополь удивлён, вот дом упасть боится, вот свет с опушки на грузди и волнушки, а один гриб прячется за пень, и ты — по щиколку (так и написано!), по-щи-кол-ку в росе! Только стой да наблюдай!…

Но разве это наблюдать — нет, это блядовать, блядовать, а мы тут готовимся к егэ, нам нужны аргументы, жизнь пройти — уж послушайте старших — не поле перейти, а целину — поднимать, поднимать.

Женя взывает к Богу, но уж рассчитан средний балл, выстроен план урока, продуман распорядок действий — и неотвратим конец пути.

* * *

Вы же — вслушайтесь в тишину (не сонечкин вздох, а ти-ши-ну) его смирения:

Плетёмся по грибы.
Шоссе. Леса. Канавы.
Дорожные столбы
Налево и направо.

Но вслушиваться можно лишь читая вслух — даже в тишину. Вдох — выдох. В Пастернаке, кажется, самое главное и есть — слушать и дышать, только под конец (жаль, не увидал этого Мандельштам) не упражнения в дыхании — а одышка спешащего времени, — но также и сознание, скользящее — меняем метафору — над тихою бездною вод этого времени и колеблемое его волнами, — как будто жизнь качнулась вправо, качнувшись влево. Маятник. И вместе с тем из сборника Пастернака каждый раз на меня (и на зеркало Леты — разбивая его, отменяя забвение) сыплются не предложения, не фразы — слова: градом ли, крупными каплями, — так ливень въезжает в кассеты отстроившейся красоты. Его стихотворения — ларцы, полные подобранных на тропинке, схваченных по пути образов — перемешанных, случайных, самостоятельных.

Вечный, невозмутимый, тихий, но вездесущий метроном — и острые, случайные, тут же исчезающие вспышки звуков: так кошка пробегает по клавишам фортепиано.

Смирение, заключённое не в подавлении силы — а в самой этой силе, в наложении, в стихотворной решётке.

* * *

И орёл высыпает свои богатства: гору, края, лишь ветер да я, — но сам амфибрахий качает головой, сама ткань этого мира не предполагает ничего, кроме решётки, темницы сырой. Узник не отвечает — потому что смирение бессловесно и тихо; оно — в ритме, которого нет без слов, но которому всё же слова не нужны.

* * *

В Венеции во времена, числовое обозначение которых не помню я и не запомните вы, был красивый обычай — караван лодок исчезал за горизонтом затем, чтобы там, на границе пятен Ротко, дож бросил в воды Адриатики золотой перстень — в знак «обручения» со стихией. Представим, что однажды святой глава перепутал газету, посмотрел устаревший прогноз погоды, — и процессия попала в бурю. Представим также, что дож был настоящий, — то есть, по меньшей мере, христианин. И если расставить все фигурки именно так, то получаем: смиренная молитва человека, полная власть стихии и сакральность (то есть крайняя важность и совершенная ненужность) момента, — вот о чём я думаю, читая Пастернака.

* * *

Но всё это из другого — дивного и свободного — мира; в школе же — помни:

Нам вехой — наша тень,
Чтобы с пути не сбиться.