Русский логос: горизонты осмысления, том 2

Материалы международной философской конференции 25-28 сентября 2017 г.

Maria Arndt / Мария Арндт

Санкт-Петербург

arndtmaria3@gmail.com

Жанровый подклад художественного произведения принципиально влияет на его содержание; в этом заключается сущность их разнообразия. А.С. Пушкин работал во всех современных ему европейских литературных формах. В 20-е гг. его заботят вопросы, связанные с назревающими в кругах его друзей далеко от него государственными интригами. В тот же период, по мнению С. Франка, вызревает и политический консерватизм Пушкина, главным памятником которого является трагедия «Борис Годунов». Пушкин пишет «Годунова» за 4 года до того, как впервые было высказано сомнение в том, что угличское преступление вообще было совершено; он живет в парадигме романовских летописей.

Жанры трагедии и романа наиболее глубоко раскрывают механизмы действия желания. Реалистический роман раскрывает его истину; характерной чертой всей европейской беллетристики является разоблачение метафизического желания. Метафизическое желание отличается от спонтанного и возникает, когда герой желает объект через посредника/образец. В трагедии обнаружена взаимность репрессий, восстановлена симметрия насилия; в трагедии мы наблюдаем осознание людьми собственного насилия. Пушкин сам называет «Годунова» «истинно романтической трагедией», но его романтизм — иной, нежели присущий его современникам. Романтическая ложь — в том, что «никто не любит так, как я». Однако любая любовь, кроме агапе, не существует без третьего.

Пушкин сам называет «Годунова» «истинно романтической трагедией», но его романтизм — иной, нежели присущий его современникам. Романтическая ложь — в том, что «никто не любит так, как я». Однако любая любовь, кроме агапе, не существует без третьего.

С. Франк обращает внимание на то, «какое существенное место в творчестве Пушкина занимает объективное описание трагического начала в человеческой жизни… […] Об этом свидетельствует прежде всего драматическое дарование Пушкина, которое в «Борисе Годунове» бесспорно достигает шекспировской силы. Все маленькие драматические сцены посвящены описанию — и сколь мастерскому! — темных демонических сил, властвующих над человеческой душой и губящих её» [6]. В многочисленных письмах своих Пушкин безо всякого страха влияния указывает на Шекспира как на вдохновителя и пример для подражания: «…я расположил свою трагедию по системе отца нашего Шекспира и принесши ему в жертву пред его алтарь два классические единства и едва сохранив последнее»; «По примеру Шекспира я ограничился изображением эпохи и исторических лиц, не гонясь за сценическими эффектами, романтическим пафосом и т. п.». И хоть посвящена трагедия Н. Карамзину, для В. Вейдле очевидно: «в “Борисе Годунове” больше Шекспира, чем Карамзина» [4].

Хотя Д. Мережковский и называет пушкинского Годунова героем-неудачником, старшим братом Раскольникова, «преступившим закон и ужаснувшимся, не имеющим силы для бесстрастия истинных героев», но «мысль важная» отменить разрядные книги, родившаяся в уме Бориса, все–таки характерна для него и подобных ему — перешагнув через ограждение священного обряда, легко творить и другие беззакония. У Пушкина не один Лжедмитрий — самозванец; в этом смысле и Годунов, и Басманов — самозванцы, и это самозванчество — гораздо менее удобоваримое для русского сердца. Оно связано с недобросовестностью, с нарушением традиции. Через лазейку трансгрессии Годунова энтропия проникла в более или менее установившийся порядок престолонаследия. С какой легкостью эти минуту назад еще уверенные в поддельности воскресшего царевича люди вверяют ему свою судьбу («Что толковать? Боярин правду молвил»). Столь разительная перемена настроений становится возможной именно из–за вмененной народу легитимности Димитрия; поддельное богопомазанничество предпочтительнее очевидно самовольного захвата власти. Б. Успенский утверждает: «самозванчество как типичное для России явление связано именно с сакрализацией царя». Стоит ли упоминать, что и юный царевич едва ли мог бы с полным правом претендовать на престол: вопрос о законности брака Грозного и Марии Нагой не решен; Годунов же решительно всеми признавался как занявший престол самовольно. Желание Бориса сесть на престол очевидно для всех. Он хочет быть царем «в законе» — а значит, что, вопреки жажде власти, приходится себя сдерживать, провоцируя народ умолять себя. Борис двигался к трону тихо, и волей-неволей приходилось поддерживать легенду, будто он «державными заботами наскучил». Однако Борис помнит, что если морщиться («Что пьяница пред чаркою вина») слишком долго, то престол займут другие, законнейшие, наследники Рюрика.

У Пушкина не один Лжедмитрий — самозванец; в этом смысле и Годунов, и Басманов — самозванцы, и это самозванчество — гораздо менее удобоваримое для русского сердца.

Именно в таких зыбких местах и обнаруживаются чаще всего самозванцы. Царей, прибегающих к «антиповедению», легче обличить в неистинности и подложности; тут же можно и начать с усердием искать царя истинного. Безмолвствующий и безразличный к благодеяниям Бориса народ сам подготовил трон для любого, кто рискнул бы заявить о себе как о «земном Боге». Когда это истинное «праведное солнце» докажет (солярными ли знаками, священными ли книгами или подкупленными свидетелями) свою легитимность, тогда никакой престолодержец, сколь бы он ни «думал свой народ / В довольствии, во славе успокоить, / Щедротами любовь его снискать», все равно его власть будет признана бесовской и неправедной. «Если истинные цари получают власть от Бога, то ложные цари получают ее от дьявола» [2]. В прозаической сцене беседы игумена с патриархом первый называет Отрепьева «еретиком». В народном сознании Лжедмитрию и правда приписывались черты колдуна, причем многие слухи были тщательно и искуссно насаждены самим Борисом.

Что касается зарождения желания власти у Отрепьева, то оно насквозь подражательно. Пимен заронил семя в очень плодородную почву — беспокойный ум Григория истерзан нереализованностью, неполноценностью, мнимой потерей молодых лет («Зачем и мне не тешиться в боях,/ Не пировать за царскою трапезой?»). У отчаянного юноши с кризисом идентичности нет прививки от миметического желания — и он заражается им. Пимен рисует законного претендента на власть таким, что Отрепьев узнает в нем «чудовищного близнеца» — лета, наружность; так, святой старец буквально толкает его на неправедное дело. Фигура же Пимена для Пушкина этого периода вообще, как замечает В. Иванов, во многом автобиографична: «Заметка на полях в черновой рукописи сцены меж летописцем и Григорием: “Приближаюсь к тому времени, когда перестало земное быть для меня занимательным” — согласуется, как бы мы её ни толковали, с тогдашним умонастроением поэта, впервые прознающего — и именно через создание Пимена — красоту духовного трезвения и смиренномудрой отрешенности.» [1]

Страсть к Марине тоже повязана на желанном бытии другого. «Глаза, уста без жизни, без улыбки…» К чему улыбка, если Марина — это ключ к новой жизни, к жизни, где можно «тешиться в боях, […] пировать за царскою трапезой». Мнишек холодна как ее алмазный венец, в ее голосе звенят деньги, а глядит она «помощницей московского царя». Ради такой жизни можно поступиться спокойный монашеским бытом. И нареченный царевич заявляет, что он знает, что он возложит на алтарь:

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла,

Вокруг меня народы возмутила

И в жертву мне Бориса обрекла.

Мнишек холодна как ее алмазный венец, в ее голосе звенят деньги, а глядит она «помощницей московского царя». Ради такой жизни можно поступиться спокойный монашеским бытом.

Тема искупительной жертвы вообще пронизывает трагедию с начала и до конца. В ситуации кризиса неразличимости, когда каждый может силой взять престол в обход церемониала, необходимость сделать хоть что-нибудь ради воцарения порядка очевидна. Реплики Лжедмитрия и Шуйского выглядят почти зеркальными отражениями друг друга — Борис ради установления своего «порядка» пожертвовал малолетним наследником, возмужавший Димитрий — Борисом — ради своего. Каждый на свой лад расписывает то жертвоприношение, которое наконец будет достаточным для установления прочной богочеловеческой иерархии:

— Что ежели правитель […] на престол безвластный не взойдет?

Что скажешь ты?

— Скажу, что понапрасну

Лилася кровь царевича-младенца;

Что если так, Димитрий мог бы жить.

Из острого миметического кризиса, когда иерархии разрушены, а идентичности стерты, возможны только два выхода: один из них — жить по заповедям — противен амбициям Отрепьева и невозможен для народа, чья связь с Богом разорвана. С другой стороны, принять благодеяния Бориса невозможно, ведь если он — не проводник Божьей воли, то он — проводник воли Дьявола. Остается единственный путь, и путь этот — насилие, «бессмысленное и беспощадное», ведь смысл его должен быть сокрыт ото всех, чтобы трагичная взаимность насилия не была вскрыта. Народ под знаменами самозванцев, не веря до конца ни одному из них, бросается в схватку сам с собой, не ища истины и не требуя справедливости, но ожидая катарсиса, который (как до последнего надеются все герои трагедии) обязательно наступит — и если не в счастье, то в раскаянии.

Литература

1. В. Иванов. Два маяка. Пушкин в русской философской критике. М.: Книга, 1990. С. 249-262

2. Б. Успенский. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен. Избранные труды. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 75-109

3. А. Пушкин. Борис Годунов. М.: Игра слов, 2008.

4. В. Вейдле. Пушкин и Европа. Умирание искусства / Сост. И авт. послесл. В.М. Толмачев. — М.: Республика, 2001. С. 125-132

5. Д. Мережковский. Пушкин. Вечные спутники: портреты из всемирной литературы. СПб: Наука, 2007. С. 229-298

6. C. Франк. Светлая печаль. Пушкин в русской философской критике. М.: Книга, 1990. С. 465-482