Третья годовщина русской войны в Украине.

Новый рубеж. Ещё одна точка монтажа понимания, знания и намерения. Время снова обводить внутренним взглядом когнитивные карты, сложенные на очередном витке бытия-с-войной. Повод вновь и вновь искать то значимое, что было опрокинуто в забвение инерциями империи и не смогло помочь в противостоянии её разрушениям. Как много значимого было опрокинуто в эти колодцы…

Одна из бесценных страниц на их дне — документальная повесть "Цинковые мальчики" нобелевской лауреатки Светланы Алексиевич. Книга представляет собой полифонию свидетельств о советской войне в Афганистане — одной из самых абсурдных и циничных войн новейшей истории (с давних пор стыдливо замалчиваемой официальной риторикой).

Как работала колониальная мифология ветхого советского Левиафана? Какие нарративы обрамляли и питали его циничную авантюру? Чем они очаровывали простодушных советских граждан и почему так безотказно работали? Что думали об этом их родственники и почему? Как включалась в логику войны и как преломляла её консервативная советская маскулинность? Где было скрыто двойное дно "Афганского проекта" и почему шутки с Левиафаном всегда плохи (а любые соглашения обречены)? Чем на самом деле были заняты советские солдаты в Афганистане, и какой антропологический паттерн они формировали годами — в наследство будущим поколениям? Что такое "Афганский синдром" и почему он не остался в прошлом? Какие инерции вызрели из этих — так и не понятых — [воспалительных] процессов? И как имперское беспамятство сделало в итоге возможными дальнейшие военные преступления в современной Украине?

Эти и многие другие вопросы затрагиваются в рассказах непосредственных участников и участниц войны — солдат, командиров, врачей, медсестёр, а также их ближайших родственников. Их жизнь, их мечты, мысли и страхи — до войны, во время, и после — главный предмет исследования документальной прозы С. Алексиевич.

Часть пространств, в которых разворачиваются эти сюжеты, — тривиально повседневные, мучительно знакомые каждому из нас — ровно такие, в каких нелегко вообразить катастрофическое — вообще что-либо за пределами баюкающего ум быта: деревенское хозяйство, продовольственный магазин, фабрика утром вторника, институт во время новогодней сессии, аэропорт, железнодорожная станция — места, где война непредставима, а значит, её "приручение" (или: нормализация) — почти неизбежны. "Я шёл по Арбату и останавливал людей: — Сколько лет идёт война в Афганистане? — Не знаю…", — пространства будней империи не знают войны.

Парадоксально, но именно оттуда рукой подать до миров "через стенку" — мест, где несвоевременное прозрение ("Я сама его туда отправила. Сама!") подкрадывается к домашним уютам ближе всего: до мрачных квартир, которых уже не покинуть изувеченным; до кладбищ, на которых матери погибших формируют запоздалые, буквально загробные сети солидарности, сплетая последние в своей жизни дружбы с сёстрами по несчастью; до навсегда опустевших комнат в избах; до новых, немыслимых степеней ненужности и одиночества — внутри никому неинтересных биографических историй. Призраки Афганской войны обречены неприкаянно бродить среди безразличного мира, как бы при жизни попадая в лимб — прочно спаянные с собственной причастностью к чудовищному.

Экзистенциальные основания этой причастности — главный интерес С. Алексиевич. Очевидно, что с каждым интервью их взрывоопасная синкретичность открывается ей всё больше, побуждая всё пристальнее вглядываться в этот токсичный палимпсест — из американской мечты, советской метафизики войны, житейской мифологии здравого смысла, простодушного суеверия и других незыблемых фигур советского мышления. "Вы представляете себе и любите солдата сорок пятого года, кото­рого любила вся Европа. Наивный, простоватый, с широким ремнем. Ему ничего не надо. Ему нужна победа — и домой! А этот солдат, ко­торый вернулся в ваш подъезд, на вашу улицу, — другой. Этому сол­дату нужны были джинсы и магнитофон. Еще древние говорили: не будите спящую собаку. Не давайте человеку нечеловеческих испыта­ний". Он их не выдержит", — записывает С. Алексиевич монолог одного из участников Афганской войны, — настороженно вглядываясь в брошенное вскользь предостережение.

Отдельного упоминания в книге заслуживает тема животных. "Думалось не раз, что животные, птицы, рыбы тоже имеют право на свою историю страдания. Её когда-нибудь напишут", — размышляет одна из респонденток повести. На её размышление С. Алексиевич чутко откликается и делает первые штрихи к этой истории, вновь и вновь обращаясь к ней от рассказа к рассказу. Заложники и жертвы военной трагедии (ничуть не меньше людей), животные Афганской пустыни становятся для Алексиевич значимыми и предельно красноречивыми фигурами повествования. В традиции литературного осмысления войны это — новая и, несомненно, чрезвычайно значимая линия рефлексии.

В издании 1998 г. _{(Алексиевич С. Цинковые мальчики. М.: Издательство "Остожье")} особую ценность представляют также материалы судебных заседаний: спустя два года после публикации книги на Светлану Алексиевич несколькими её респондентами были поданы иски о "клевете" — с требованиями материальной компенсации морального ущерба. Протоколы этих заседаний, пожалуй, стоит рассматривать как отдельную (и не менее важную) часть самой книги — как бы самостоятельно дописывающей саму себя в результате столкновения исходного текста с живой материей отравленных постсоветских сред.

Чтение этих протоколов совершенно захватывающе — несмотря на то, что вкратце суть инцидента вполне исчерпывается словами одного из истцов, стыдливо признающего и свою злонамеренность, и собственные материальный интерес:

"Побывали бы вы на моем месте: нищая пенсия, работы у меня нет, двое маленьких детей… Жену недавно тоже сократили. Как жить? На что жить? А у вас гонорары… Печатаетесь за границей… А мы, получается, убийцы, насильники.".

Неповторимая тональность этих стыдливых обоснований фактически заложила основу целого жанра клеветнических доносов, безбедно просуществовавшего до наших дней и пышным цветом расцветающего в новых постсоветских диктатурах. "Кормить семью" — как-то так стоило бы назвать его на житейском языке.

Впрочем, императив "кормить семью"  — куда шире злонамеренности доноса. В долгом пути хищной диктатуры он давно стал универсальным этическим протезом, идеальной формулой индульгенции на случай любого равнодушия, любой апатии ума и сердца. Не он ли так поражает сегодня воображение всех, кто живёт за пределами русской империи? Что ж, некроэкономике, бодро оперирующей "гробовыми" для вдов и автокомпенсациями, в самом деле, нужны какие-то надёжные основания. Видимо, кое-что надёжное для своих обитателей у русского мира всё-таки есть.

Изумление социальностью, обеспечивающей эту некроэкономику, артикуляируется сегодня по всему миру — в самых разных формах. Так, в своей новой книге "Jenseits von Putin. Russlands toxische Gesellschaft" Gesine Dornblüth и Thomas Franke пишут:

"Когда в 1989 году вышла книга писательницы Светланы Алексиевич „Цинковые мальчики“, это была сенсация, ведь речь идет о запретных цинковых гробах с останками (часто молодых) солдат, погибших в Афганистане. К моменту вывода войск в 1989 году их должно было быть 15 000. Тот факт, что в той же войне погибло более миллиона афганцев [Точные данные неизвестны, авторы опираются на средний показатель — 1млн-2 млн., в т. ч. согласно: https://necrometrics.com/20c1m.htm] и несколько миллионов человек были перемещены, по-прежнему не был проблемой, равно как и преступления Советской Армии в Афганистане".

Впрочем, если этот упрёк и точен в отношении общего климата постсоветского самосознания метрополии (и лояльных ей вотчин), в отношении самой С. Алексиевич он справедлив не вполне: в ряде эпизодов книги она недвусмысленно обнаруживает проницательную чувствительность именно к проблематике советских преступлений в Афганистане — как в отношении произвола частных лиц, так и в целом в отношении советской колониальной политики и официальных приказов на местах. Вероятно, несколько грубое обобщение немецких авторов стоит списать либо на поверхностное знакомство с первоисточником, либо на поверхностные же уровни его рецепции постсоветским обществом.

И всё же, эта рецепция до сих пор не кажется удовлетворительной: слабая представленность текста в медиаполе (особенно российском) из перспективы сегодняшнего дня выглядит существенным основанием для бесконечного повторения осмысляемых в нём инерций и процессов в когнитивном и психическом поле постсоветского мира.

Сегодня уже вполне очевидно: война может закончиться только тогда, когда изжиты её основания — исчерпан и преодолён её движущий потенциал. Для того, чтобы это ключевое условие выполнилось, необходима работа с памятью, пониманием и политическим самосознанием. Однако всё это невозможно без встречи с ключевыми рефлексиями об эпизодах решающего исторического опыта. Текст С. Алексиевич — несомненно, один из самых значимых источников в этом пути.