3 ноября 2018 года в рамках публичной программы к выставке Полины Заславской «Вещдок» социолог, содиректор программы «Гендерные исследования» ЕУСПб Анна Темкина прочла доклад, конспект которого — и последующей за ним дискуссии — мы публикуем здесь.

Текст впервые опубликован в спецвыпуске «Вещдок» журнала К.Р.А.П.И.В.А.

Анна Темкина: Я назвала тему следующим образом: «Гомосексуал и гендер как маркер национальных границ» и буду рассуждать о ней, рассмотрев три пункта. В первом пункте я в известном смысле являюсь специалистом, во втором являюсь специалистом только отчасти, а в третьем вообще не являюсь специалистом. Итак, сначала обсудим российский контекст консервативного антигендерного поворота и то, какое место в нем занимает фигура гомосексуала. Термин «гомосексуал» будет условным: здесь это общая фигура для обозначения негетеросексуальности. Второе — антигендерный поворот в глобальном масштабе, и третье — концепт гомонационализма и фигура гомосексуала внутри данной концептуализации.

1. Российский консервативный антигендерный поворот

Консервативный гендерный поворот в России в целом никогда не исчезал с политической сцены. Если более конкретно, исследователи начинают его отсчет с дела Pussy Riot, с 2012 года — события, которое широко публично обсуждалось и довольно явно обозначило консервативный поворот. Другой пример — закон о гендерном равенстве, который в России отклонили уже три раза. В Европе закон о гендерном равенстве — это мейнстрим. Такой закон существует в любой стране: его или уже приняли, или он находится в процессе обсуждения — принятия. В законе обычно содержатся довольно общие положения о том, что не должно быть гендерной дискриминации ни в политике, ни на рабочем месте и т. д. — это закон, в духе либерального феминизма провозглашающий антидискриминационные меры. У нас он, соответственно, откладывался несколько раз, в очередной раз — в этом году. Хотя есть некие разговоры, попытки принять закон не оставляются, и его переписывают под то, чтобы в нем не было «гендера» и, конечно, «гомосексуала», но были «мужчины» и «женщины», и тогда можно будет говорить о равенстве их прав. Симптоматичным является уже само постоянное его отклонение. Но меня в данный момент будет интересовать то, как обсуждался этот закон, и какие аргументы высказывались против его принятия.

Широкая дискуссия развернулась в 2012 году. Она стала публичной и привлекла много внимания, как и в случае закона о пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений, а также других разнообразных политических инициатив в рамках «консервативного поворота». Среди таких инициатив — ужесточение доступа к абортам, ограничения в применении ювенальной юстиции, отсутствие сексуального образования в школе и прочие вещи, касающиеся сексуальности, семьи, интимных взаимоотношений и воспитания детей. Закон о гендерном равенстве интересен как текст, потому что именно в нем был озвучен концепт гендера — и наделен определенным правовым и социальным смыслом. Однако в ходе дискуссии «гендер» был переопределен негативно и признан угрозой для семьи и нации.

Итак, в 2012 году, когда подошел срок, и этот закон надо было либо принимать, либо отменять или откладывать, ему был предложен смысл «свободного выбора пола». Приведем цитаты критиков гендерного равенства и закона: «Гендер обозначает социально и культурно обусловленные половые роли женщин и мужчин, которые, в отличие от биологического пола, лишь выучены, а значит, их можно изменить». Отличия приравниваются к волюнтаристскому выбору, а сам термин становится опасным, поскольку он означает то, что пол — это выученная роль, а значит, ее можно изменить. Заметим по ходу, что из освоения социальных норм совсем не следует возможность их изменения по собственному желанию. Однако противники гендерного равенства считают это неизбежным, и имеющим политические последствия, вплоть до государственного признания. Далее, они продолжают: «Субъективное чувствование себя мужчиной или женщиной, независимо от своего биологического пола, — один из шагов в сторону государственного признания, что <как везде это принято в Европе> человек сам выбирает себе пол. Равенство гендерных ролей превращается в равенство многообразия, право выбора быть гетеоросексуалами, гомосекуалистами, лесбиянками, бисексуалами, транссексуалами — и никто не относится только к мужскому полу или к женскому». И это довольно типичная цитата. Обращу внимание, что прозвучало довольно много слов, которые действительно используются в гендерных исследованиях, однако соединяются они в несуществующие причинно-следственные связи. Гендерное равенство рассматривается как угроза семье, естественному разделению полов, нормативной гетеросексуальности, национальному строительству и православной церкви, и в конечном счете национальной безопасности. (См., например)

Почему важно отклонить закон о гендерном равенстве?… Я анализировала дискуссию, и этот анализ показал, что закон о гендерном равенстве неприемлем потому, что он изменяет словарь и вводит понятие «гендер», которое (якобы) не зависит от биологического пола. Закон (якобы) настаивает на свободном выборе и динамичности гендера: гендер «конструируется», «выучивается», «может быть выбран», «может быть изменен», «пол многообразен и случаен». Гендерные исследования никогда не делали таких утверждений, которые им приписали в ходе данной дискуссии. Всегда и везде подчеркивается, что гендер конструируется в рамках жестких структурных ограничений — культуры, морали, политики, ресурсов, медицины и пр. Однако, продолжают противники гендерного равенства, важно отклонить закон, поскольку он нарушает границы брака и семьи, продвигает безгендерное родительство, однополые браки и гомосексуальность, нарушает национальные границы, «навязывает чуждые для России западные ценности, чем разрушает традиционные основы нашего общества и наносит непоправимый удар по семье и по ее укладу». (См., например)

Иными словами, гендерное равенство описывается как угроза, сопоставимая с военной, наносящая удар — она нарушает государственные границы и способствует культурному империализму.

Есть еще одно обвинение в адрес сторонников гендерного равенства: они рвутся к привилегиям, к власти, к депутатским местам и к установлению гомодиктатуры. Есть цитаты о том, что <продвигающие закон > хотят получить привилегии, оттеснить тех, что сейчас у власти, и сами завоевать власть. Гендерное равенство продвигают определенные группы: гомо- и транссексуалы, феминистки — и все они рвутся к привилегиям и диктатуре. Противники опасаются, что все это произойдет, если закон о гендерном равенстве будет принят. Довольно любопытна риторика депутатских мест — речь явно идет не о символической власти (что справедливо), а о конкретной власти с депутатскими мандатами, которая в состоянии устанавливать диктатуру.

Если мы вернемся к тексту закона, то заметим, как далеко ушли претензии к нему от его текста. В самом законе речь идет о равенстве в экономической сфере, в политической сфере, равенстве в доступе к образованию: он довольно нейтральный, но ему приписываются разрушительные свойства, близкие к военным действиям и борьбе за места в парламенте. Итак, борьба с гендером означает следующее: надо сохранить статус кво, чтобы остались незыблемыми категории семьи, пола, государства и нации, чтобы гетеросексуальная патриархатная власть была сохранена, как и политическая власть, чтобы словарь и риторика остались внегендерными. А закон о ГР (гендерном равенстве), фактически подтверждение гендера как (якобы) свободного выбора пола, толкает к тому, чтобы менять пол, семью, власть, государство и существующие иерархии. Гендеру приписывается такая сила, что может разрушить даже государство, если следовать логике противников.

Итак, «гендер» и «гомосексуалист» — это обозначение чуждых, опасных, общественно осуждаемых явлений, мобилизующих массы, что приведет к разрушению семьи, нации, государства и продвижению западных антироссийских ценностей.

В результате дискурсивно «гомосексуал» и «гендер» становятся маркером национальных границ. Гомосексуал — чужой, вредный, опасный, гомосекуал — это other, потому что он не соответствует исконным русским ценностям. А «гендер» (равенство) — это способ его поддержки и продвижения. Это и проявляет консервативный поворот. Однако всё, что я сейчас описываю, придумали не в России, напротив, данный антизападный охранительных дискурс пришел в Россию именно с запада.

Сначала мы удивлялись, как быстро авторы текстов, говорящих о гендере, освоили правильные слова, хотя и соединив их неправильным образом. Они знают лексику, которая используется в гендерных исследованиях, и выворачивают ее наизнанку, работая как пранкеры, производящие фейки. Однако риторика консерваторов была создана глобальными консерваторами, и поэтому далее мы обратимся к их истории и дискурсу.

2. Антигендерный поворот в глобальном масштабе

В глобальном масштабе складывается история в определенном смысле похожая на ту, которую я вам кратко описала относительно России. «Гендер» попал как термин в официальные документы впервые в 1994 году, это была Пекинская конференция. И с 1995 года начинаются протесты Ватикана, главного оппонента гендерному равенству, который пытался настаивать на том, чтобы «гендер» из документов убрали, оставили слово «пол», а гендерное равенство заменили на идею равного достоинства мужчин и женщин. Когда этого не произошло, ЛГБТ и радикальный феминизм стали обвинять в том, что термин «гендер» попал в официальные документы. Эта логика сходна с тем, что сегодня происходит в России. Собственно антигендерное движение на Западе считают активизировавшимся примерно в 2013 году, в то же время, что и в России, но логика его мобилизации была иная. (См., например: 1, 2.)

Первыми акциями стали массовые манифестации во Франции против однополых браков, почти в это же время в Италии и Испании проходят манифестации под лозунгами Stop gender ideology, которые имеют в виду «остановите продвижение эгалитарной гендерной идеологии». Stop gender ideology звучит неграмотно, потому что любая идеология — гендерная, она может быть патриархатная, эгалитарная, смешанная, это как отсутствие температуры: отсутствие гендерной идеологии невозможно.

Далее, одним из триггеров протеста является День семьи, в этот день массы людей идут протестовать против гендера, гомосексуалов: пролайферы, родительские организации, противники сексуального образования, противники криминализации сексуального насилия и т. д. «Гендерная теория», «гендеризм» становятся все больше прикреплены к этому консервативному тренду, вырастает целый «семантический курс» понятий. Считается, что надо прекратить гендерные исследования, потому что все они являются заговором, или постколониальным проектом декадентского запада, который хочет свои ценности привнести в моральную культуру, они продвигают тоталитарный режим (феминизм сравнивается с коммунизмом и нацизмом). И «гендер» становится своего рода «символическим клеем». (См., например)

«Гендер» в этом контексте — это пустое означающее, которое может подтягивать к себе все, что угодно, все то, по поводу чего есть моральная тревога, касающаяся интимной области или приватной сферы. Эта тревога распространяется в СМИ, в соцсетях, активно вовлекается политика, и все это вместе описывается термином «моральная паника».

Семейные ассоциации, пролайферы, религиозные националистические движения — мобилизуют гражданское общество, его важный сегмент. Главным фокусом антигендерного консервативного поворота становятся дети и сфера образования, в которых проявляется тревога о будущем семьи и детей. Именно невинный ребенок находится в центре политики страха и моральной паники: утверждается, что феминизм и идеи равенства «промывают мозги» детям в школе. Эта «промывка мозгов» считается очень опасной, против чего протестуют родители и родительские организации. Такие протесты связаны с борьбой в сфере производства знания: производится ли в школе знание о гендерных стереотипах, их последствиях и способах преодоления — т. е. о гендерном равенстве — или наоборот, знание производится без учета этого компонента или с его осуждением. На западе появились судебные иски родителей, которые, правда, проваливаются: когда родители начинают настаивать, что сексуальное образование их детям не нужно, и оно ограничивает свободу выбора детей «не знать», потому что их дети религиозны — то, как правило, суды принимают сторону школы, которая говорит, что свобода детей не ограничена, они могут дополнительно получать другие знания в других местах, если они этого хотят. Такие действия направлены против гендерных исследований, соответствующих программ в школах, сексуального образования, однополых браков.

Непосредственным следствием этого является, например, то, что в Центральном Европейском Университете в Будапеште закрылась гендерная программа (в этом году она открылась в Австрии). Нападки на Европейский университет в Петербурге начались с заявления Милонова о том, что студентов заставляют исследовать ЛГБТ. Так производятся фейки, а на их основе возникают проверки, а потом и консервативная мобилизация.

Противники гендерного равенства исходят из логики: общество и семья гомогенны — одна религия, одна культура — всё должно быть одинаковым. Тем самым предпринимается попытка взять контроль над реальностью, запрещая и осуждая все то, что в эту схему не попадает, стремясь к ограничению права на аборт, криминализации гомосексуальности, защите семейных ценностей, отказу от сексуального образования. Этот контроль необходим перед лицом внешних угроз. Угрозы проявляются в моральной панике, в новых и старых медиа. Гендерное равенство в этой логике — это эгоизм меньшинства, которое хочет продвигать декадентские западные ценности. В результате «гендер» становится опасным концептом, «гендерная теория» угрожает безопасности, стабильности, появляется фигура врага: ЛГБТ, политическая корректность, репродуктивные права, равенство — и все это представляет собой угрозу для детей и общества. Это глобальный процесс и глобальная мобилизация, в которой Россия просто занимает свое место.

3. Гомонационализм и «чужой»

Если говорить о фигуре гомосексуала, то он часто оказывается «чужим» в том национальном контексте, в котором эта фигура возникает.

Критика, которая появилась в 2000-х годах, вводит понятие «гомонационализма».

Эта критика исходит не из консервативного фланга, а наоборот, из квир-теории. Квир-критики утверждают в известном смысле нечто схожее с тем, что утверждают консерваторы. Они говорят о том, что между странами, которые являются gay-friendly, и теми странами, которые являются гомофобными, проходит символическая граница. Положение геев и лесбиянок свидетельствует о том, какой национальный суверенитет в стране. Если страна гей-френдли — это барометр национального суверенитета. Если она гомофобна — это другая ситуация, и такие общества разделяет граница. Квир-субъект становится носителем прав, свобод и определённой субъектности, которой лишены геи с другой стороны, которая не является гей-френдли. И для США нехватка прав, сначала детей и женщин, потом детей, женщин и гомосексуалов — становится оправданием интервенций, вплоть до военных. Притеснение гомосексуалов — это оправдание вмешательства. И в этом смысле гей-френди позиция может соединяться с милитаризмом, с патриотизмом, с поддержкой Трампа, с правыми, потому что домодерная сексуальность мусульман мыслится как отсталая, через призму исламофобии.

Возникают разделения: в одних обществах сексуальность «продвинутая», в других «отсталая», в одних есть права, в других нет, в одних геи защищены, в других нет. И в результате антимигрантские, антиисламские и расистские настроения могут соединяться с гей-френдли политикой. Сейчас в условиях консервативного поворота в США это принимает новые формы.

Есть риск, что квир-субъект становится гомонационалистическим, потому что он может включать расизм, исламофобию. В результате империализм защищает детей, женщин и гомосексуалов, гей-френди национальные государства становятся символической и политической границей, а мигрант оказывается «чужим». Если с одной стороны «гомосексуал» чужой, то с другой — чужой это «мигрант».

Выводы

Если для российского консервативного поворота и вообще для консервативного поворота в разных странах «гомосексуал» (а заодно и «гендер») — это фигура чужака, страшная, опасная, то для гомонационализма как раз гомосексуал — фигура своя — фигура патриота, субъекта, носителя прав, а мигрант всего этого лишен — и он оказывается «чужим». И политика в любом случае обретает «чужого», через которого «свои» выстраивают субъектность.

Дискуссия

Вопрос из зала: Как вы думаете, какой путь проделала сексуальность и гендерная идентичность к тому месту, которые они сейчас занимают, то есть к месту полемики, борьбы, острых вопросов на политическом уровне? Как так получилось, что именно это сейчас всех волнует?

Анна: Это хороший вопрос. Честно сказать, я не знаю. Думаю, что собственно консервативный поворот очень сильно продвинул эту тему. Это произошло путем бесконечных консервативных «вбросов», которые дают довольно большой публичной интерес, и вместе с тем есть реакция на эти вбросы. Люди в России живут не по тем нормам, которые диктует консервативный поворот, хотя кое на что влияние очень ощутимо. Молодые люди живут не по принципам традиционной семьи или сохранения добрачной девственности — живут по другим правилам. Поэтому «вбросы» становятся спусковым крючком, когда почти на каждое консервативное действие оказывается какое-то дискурсивное противодействие. Эти проблемы становятся более заметными, яркими, обсуждаемыми, в это вносят большой вклад соцсети, масштабы обсуждения. В каком-то смысле гендерная тематика стала звучать больше благодаря консервативному повороту, потому что речь идет о темах «семья, нация, ребенок» — это то, по поводу чего постоянно дискутируют консерваторы и прогрессисты. И это то, из–за чего эта тема постоянно не исчезает с политической арены. Но, наверно, есть и другие причины. Технологическое развитие, например, изменяющая этика, новое поколение, глобализация, Но на поверхности это выглядит как реакция на контрреакцию.

Вопрос из зала: В одном из первых тезисов ваших слайдов вы говорите о факторах, влияющих на гендерную политизацию в России в десятых годах, и один из первых факторов, упомянутых вами, это панк-молебен… то ли это искусство, то ли акционизм, то ли что-то такое. Не могли бы вы пояснить, каковы были критерии, причины поставить Pussy Riot сюда.

Анна: Причиной была мобилизация темы в общественном дискурсе, в котором звучал феминизм, и оценки поляризовались — это и есть свидетельство изменений, и контрреакция проявилась и обозначила консервативный поворот. Многие люди задумались на те темы, о которых раньше не задумывались: что это значит. Эта акция попала сразу в несколько сензитивных точек: и религия, и искусство, и феминизм, и храм, и то, почему нет конвенций или конвенции резко нарушаются, — это очень сильно привлекает общественное внимание. Начинается дискуссия: они феминистки или не феминистки, это особый феминизм или нет, это российский феминизм или не российский — феминизм ли это и какой именно это феминизм. То, что это было и искусством, перфомансом дало сильную реакцию, которое общество не смогло проигнорировать, в отличие, например, от отклонения закона о гендерном равенстве. То есть это была первая всеми замеченная точка поляризации мнений по поводу феминизма.

Марина Исраилова: Прочитала замечательную статью Александра Кондакова по поводу дискурса вокруг однополых браков, где он как раз говорит о двух идеологических лагерях: разрешение однополых браков, и полное отрицание этого вопроса — как это поляризовало мир. Также он указывает истоки, говорит о том, что российский закон о гей-пропаганде 2015 года на самом деле имеет истоками американских консерваторов… — в общем, довольно интересный текст, но в финале становится понятно, что из–за идеологизации всего этого вопроса, связанного с ЛГБТ и с гендером, ты в любом случае оказываешься в ловушке той или иной идеологии, потому что именно из–за того, что все эти вопросы идеологизированы, они огрубляют и сводят проблематику ЛГБТ-жизни к проблеме брака, как будто у геев и лесбиянок нет остальных проблем. Возможно ли, что до того, как эта тема была настолько идеологизировна и настолько широко обсуждалась, геи, лесбиянки и другие квир-персоны были не настолько видимыми в публичном поле и им проще жилось? И как связаны видимость и обсуждаемость с количеством проблем, с которыми они сталкиваются, не может ли быть так, что тем, кто менее видим, живется проще? Так же как в российской реальности, и то, что мы обсуждали с Сашей Кондаковым об этой книге «Преступление на почве ненависти»: в основном пострадавшие — это мужчины-геи, или те, кто так воспринимается, возможно, бисексуалы, маркируемые как гомосексуалы, в общем, лесбиянки сталкиваются с меньшим количеством агрессии и насилия просто потому, что их не так видно, они не так всех интересуют.

Анна: Есть две стратегии: одна — это умолчание, другая — каминг аут. Каждая имеет свои вызовы: умолчание не дает возможным себя проявлять, выстраивать те сценарии, которые хотелось бы. Другая стратегия — делать себя видимым, она сопряжена с другим набором проблем и дискриминации и т. д. А вот в том смысле, что были невидимыми и было лучше… С одной стороны, жили вместе две женщины в советское время, как описывает Анна Роткирх, и никому в голову не приходило, что у них есть сексуальные отношения. Но это не значит, что были более благоприятные условия, чем сейчас — а если бы вдруг пришло? А если бы соседи заметили?… Конечно, сейчас стало больше разнообразия, но стало ли в том разнообразии больше безопасности и выбора — сказать очень трудно. Квир-идея гомонационализма говорит о том, что вот «правильные геи» должны быть в браке, иметь детей, быть патриотами. В Израиле, например, это — евреи, служившие в армии, и родина ими гордится. Квир-теоретики говорят о новой (гомо)нормативности — регуляции того, что значит быть «правильным геем», и это довольно жесткая конструкция.

У меня сложилось впечатление в связи с законом о гендерном равенстве, что задача его противников — сделать гендер невидимым, чтобы не было видно самой проблемы, а тема ушла. То есть задача консервативного поворота — превратить проблемы и фигуры в невидимые, умалчиваемые и как бы не существующие, как в советское время. Однако эффект получается противоположный — сензитивные темы становятся более видимыми, и для одних это «гендерное равенство» и права ЛГБТ, а для других «опасный гендер».

Но беременную женщину не берут на работу, это далеко от квир-субъектности, и нет понимания того, что это проблема гендерного равенства. Такая тема не привлекает общественного внимания, но проблема и дискриминация остаются. Такая языковая ловушка получается: дискриминация есть, а «гендер» для ее обозначения использовать нельзя, поскольку консерваторы тесно связали его с выбором пола и продвижением гомосексуалов. И в академии довольно часто (не у нас, к счастью) просят убрать «гендерное» из названий, чтобы гендера не было видно на поверхности, а что там внутри — это ваше личное дело.

Вопрос из зала: А может произойти так, что слово «гендер» заменится каким-то другим словом в законодательстве?

Анна: У нас скорее всего будет закон о равенстве мужчин и женщин в России, хотя это позапрошлый век, но лучше, чем ничего.

Вопрос из зала: Но в конституции же есть о равенстве мужчин и женщин…

Анна: Есть, и это один из аргументов противников в пользу неприятия закона о гендерном равенстве. Сторонники закона говорят, что есть очень много разных нюансов, которые в Конституции не прописаны, и эти нюансы как раз должны быть прописаны в законе о гендерном равенстве. Но такой «практический» аргумент звучит довольно слабо — это не так интересно, как обсуждать то, что гендер — это продвижение свободного выбора пола, это негативное влияние на детей, разрушение семьи и западная опасность для российского национального суверенитета.

Марина: На самом деле понятно, что ничего уже не откатить назад, и эту проблематику уже никуда не деть, просто есть страх влипнуть не в одну идеологию, так в другую. Мы так политизированы на уровне дискурсов. Даже в том, что мы говорим «ЛГБТ» — это заимствовано из запада. Но на русском языке нет возможности говорить о сексуальности, гендере, ориентации и т. д. При этом хочется сохранить свободу, но выбирать особо не из чего: консервативный дискурс или дискурс «ЛГБТ», приходящий с запада, и ты не очень хочешь этот выбор совершать. Интересно подумать, есть ли какие-то выходы из этого.

Анна: Есть люди, которые отказываются выбирать, российские квир уклоняются от идентификации, они никак себя не идентифицируют, у них есть практики, жизнь, они могут о себе рассказывать, но они избегают этих терминов и жестких классификаций — об этом в 1990-е годы писала Лори Эссиг. Мы тоже делали исследования, которые показывают, что многие люди и сейчас избегают идентификаций, в России есть длительная история маневрирования, отклонения, умолчания, всегда есть вот этот зазор, в котором можно находится, уклоняясь от идентификаций. Нет сильного гражданского давления, которое заставляет идентичность определять. Уклоняться можно, поскольку всегда есть разрыв между официальными уровнями и уровнями практик, в советское время был один разрыв, сейчас другой, но все равно очень значительный. Поэтому в России есть социальные ниши для таких маневрирований. Это неформальные, непубличные отношения, в них есть сила и потенциал. Не все регулируется и дисциплинируется, можно немного маневрировать. В перестройку была теория — «второго общества» Ханкиша (Венгрия), во втором обществе была теневая «вторая» система коммуникаций, теневая экономика, иные культурные ценности. Дальше можно обсуждать — это альтернатива официальному обществу, или они взаимосвязаны и необходимы друг другу?… В первом случае одно должно репрессировать другое целиком, либо альтернативное должно сильно потеснить официоз, как это происходило в 87-89 годах. А во втором случае получается, что если они меняются, то меняются вместе в непредсказуемом направлении, т. е. и зона говорения о сексуальности, и зона умолчания сейчас становятся иными.