От редактора: Я прочла книгу Поля Пресьядо, недавно переведенную издательством No kidding press, за один день. Это произошло как бы случайно и само собой: моя соседка по квартире оставила ее на столе, и я просто взяла ее в руки за завтраком. Строго говоря, для меня это книга, прежде всего, проблематизация отношений речи и письма: в ее основе — доклад, речь, произнесенная Пресьядо в 2019 году перед 3500 психоаналитиками в рамках Международных дней Школы фрейдова дела. Взяв в руки книгу, я оказалась в пространстве речи, которая не могла закончиться движением моей руки, но только высказав себя до конца.

Приглашение Марины Шамовой к написанию рецензии было мгновенным решением, обманчивая простота которого занимательна не меньше, чем сложность реальной ситуации встречи — автора и текста, к которому приглашение взывает, связки текст-отзыв-автор-редактор и т. д. Рецензия — слово, от которого Марина в дальнейшем отказались (его заменил сначала «отзыв», затем — серия «комментариев»), представлялась мне сначала переносом события речи Пресьядо в языковое пространство, письмовое, упакованное в определенный формат. К счастью, этого не случилось — Марина берет речь, начиная письмо, и эта речь говорится сразу из многих мест, сразу о многом, из разных позиций одновременно: пациента в психоанализе, транс небинарной персоны, активиста, танц-художницы. Она отменяет формат рецензии на книгу, расширяет предмет обсуждения до текстов-реакций на книгу Пресьядо: Александра Смулянского, Жака Миллера, при этом точно локализуя сетку отношений, в которые вписывается сама и вписывает других: с вниманием к переводу, отдельным словам, интонациям, коннотациям и (не)возможностям употребления этих слов.

Это тот тип письма-говорения, который ощущается как необходимый: зримое становление, разрешение быть не одним, а сразу многими, перформатив, в каждой строчке уточняющий сам себя. В том контексте, в котором нахожусь я, — возможно, более необходимый, чем прецедент, вызвавший эту речь появиться.

Марина Исраилова

Комментарий к отчету Поля Пресьядо

Когда Мария Б. предложила мне взять на временное попечение ее собаку Оккама, кошку Мурку и растения, я увидел (-а) в ее квартире старую черную книгу «Знаменитые случаи из практики психоанализа». За обедом второго дня, повторяя фразу — «таким был „стук“ в ее клиторе» — из описанного случая «Женщина, которой казалось, что ее преследуют», я помешивал (-а) поджарку для макарон. Я воображал (-а), как шучу в разговоре со своей психоаналитиком: «Наверное, и у меня „стук“ в клиторе, вот и вся моя тревога вокруг комментария к выступлению Поля Пресьядо» и что моя аналитик мне кивает, мол «Да-да, у нас есть „то самое“ разделяемое нами место психоаналитических шуточек».

Через два месяца я прочитал (-а) ответ Миллера на отчет Пресьядо, где он воображает разговор с «трансом» при том, что пишет ответ «реальному» трансу.

Интересно, моя аналитик воображает разговор с пациентом, пока я седьмой год воображаю разговор с аналитиком, при том что мы разговариваем друг с другом четыре раза в неделю? Или правильнее сказать — моя аналитик помогает мне понять, с кем я разговариваю все это время?

Название книги на английском — Can the Monster Speak? , на русском — «Я монстр, что говорит с вами». Оба названия вместе, это как если на чей-то вопрос «Кто этот пидор?» кто-то отвечает «Ну я пидор» или задающий отвечает сам себе встречным вопросом «Я и есть этот пидор?». «Я монстр, который говорит» или «Может ли монстр говорить?». В английской версии названия с вопросом словно остается отщеплённый кусочек «я», который в ответ на выданное разрешение говорить высказывает сомнение и переспрашивает: «Точно монстр может говорить?», как бы преследуя (не)возможность получить разрешение на речь. Попытка понять, почему меня интересует различие в переводах, сопровождалась моим фантазмом о наличии единого языка, где сказанные слова будут приняты другими в том же значении. Как если бы у меня был доступ в чужую голову (я тут имею в виду голову аналитика) — в моей голове вот так, а у тебя, что, не так, как в моей? Или если у других есть доступ к моим желаниям, как раз потому что наши желания не совпадают. Я ем эти слова-по-делезу, как поджарку для макарон, и ты их ешь, ты знаешь какие они на вкус, это одни и те же слова, они выходят через наши рты и не закатываются обратно.

В августе 2015 года, на первой встрече, моя аналитик спросила меня: «Как вы хотите чтобы я к вам обращалась?». Как я тогда подумал (-а) этот вопрос касался местоимений «ты» и «вы». Я ответил, что мне удобно обращение на «ты». Встречно Е. М. сказала, что по отношению к ней мне нужно использовать обращение «вы».

В 2018 году ко мне вернулись переживания, связанные с моим гендером, я начал (-а) думать, что мне не совсем подходит местоимение «она». Затем я начали пробовать говорить о себе «они» и «он», потом — стараться так строить речь и письмо, чтобы вообще не использовать окончания, или чередовать их. На сеансах мной подробно описывались социальные сложности, связанные с мисгендерингом [1] и невыносимые чувства неприятия, которые я считывал от близких через отказ использовать в отношении меня местоимения «он» и «они». Близость понималась мной исключительно как совершение действий навстречу. Отказ принимать мой небинарный гендер, т. е. называть меня моим именем, по силе чувств, означал, что аналитик и другие мои близкие отказывались от меня. Я хотел (-а), чтобы Е. М. каким-то естественным образом переняла мой способ говорить о себе. В бытовом порядке, без требований, заявлений и просьб — также, как это происходит с привычным для нас способом использовать обращения к человеку, основанные на считывании пола. Я хотел (-а), чтобы они считали мой небинарный пол и соответствующий ему гендер. Но этого не произошло.

В квартире на улице Свободы всегда было темно. Ночью я иду по бесконечному темному коридору, мимо комнаты умершего недавно деда, заворачиваю на ощупь в кухню к зеркалу. Я пытаюсь всмотреться в свое лицо. Роговица и склера моих глаз сожжены, зрачки меняют свою форму и я понимаю, что это уже не изменить.

Что происходит с транс*человеком в кабинете психоаналитика? Почему ЛГБТК+ персонам, чтобы прийти в терапию, необходима добавка в виде «ЛГБТК+ френдли психотерапевта»? Возможно, фантазии связаны с тем, что терапевтическое пространство должно уберечь от столкновений с дискриминацией и исключением, которые транс*людям и без этого приходится переживать ежедневно. Психоаналитическое пространство представляется принимающим иначе: совсем не непонятно, на чем выстраивать доверие и близость. Я знаю несколько транс*персон, которые ушли из терапии, не получив поддержки или одобрения своей сексуальности и гендерной идентичности.

На протяжении шести лет в анализе ко мне возвращались мысли об отсутствующей политической позиции аналитика. Принимающее пространство, дающее мне поддержку в выработке критического отношения к своей цисгендерности и — затем — трансгендерности, становилось враждебным всегда, когда разговор выходил на уровень политических взглядов. Возвращаясь к своему бессознательному как политическому, мне пришлось встречаться со своими убеждениями в качестве убеждений. Я боролся с убеждениями аналитика, о которых я на самом деле мало что знаю, но почему-то они были направлены против меня. Мне хотелось разрушить психоанализ, уничтожить самое ценное, лучшее, что было и есть в моей жизни — пространство психоаналитической мысли.

В марте 2021 года на первой встрече после прочтения «Я монстр, что говорит с вами», я буквально занял позицию Пресьядо и предъявил требование аналитику. Оно заключалось в чередовании местоимений «он» и «она» в обращении ко мне. На это требование я получил (-а) отказ. Как вынести отказ от человека, знающей меня подробнее всех, воплощающей в созданном мной образе все мои проекции и переносы. Как вынести отказ себе от себя? Я требовал от Е. М. ответить за весь психоанализ, это было похоже на то, как, чувствуя тотальную беспомощность, можно вопрошать ко всему миру, потому что в нем так много насилия. Я направил свою ярость той, кто не обещала укрыть меня от несправедливости какого-либо мира. Психоаналитическое пространство всегда шептало мне — будь честным — выбирайся из своего убежища.

Может ли пациент говорить? Может ли трансгендерный пациент говорить? Может ли трансгендерный пациент танц-художник, не являющийся ни философом, ни психоаналитиком, ни интеллектуалом — говорить?

Я цис женщина или я трансгендерный мужчина, лесбиянка, гей, пансексуал (-ка) или я та (-тот), кто может быть просто человеком?

«Есть ли среди вас, дорогие психоаналитики, тут небинарные персоны или геи, стоит ли мне, кроме „дамы и господа“ добавить и „небинарные персоны“, или нет?» — так в ноябре 2019 года начинает свое выступление Поль Пресьядо перед 3500 тысячами психоаналитиков в рамках Международных дней Школы фрейдова дела в Парижском дворце конгрессов. Главное требование Пресьядо к психоанализу в докладе — изменение эпистемологии психоанализа, которая находит свои основания в бинарном половом различии. С яростью пациента (Пресьядо был в анализе 17 лет) Пресьядо предъявляет обвинения психоанализу в его европейском патриархально-колониальном разуме.

Считать психоанализ однородным в своей гетеропатриархальной структуре, праворадикальной позиции — это как сказать, что в психоанализ приходят одни и те же пациенты, которых лечат одни и те же аналитики. Психоанализ — это клиника, т. е. знание формируется из практики, терапевтического альянса, в котором участвуют пришедший пациент и психоаналитик. После прочтения отчета Пресьядо, как пациент, я почувствовал (-а) ответственность и вину за свою преданность и любовь психоанализу. А также тревогу за других небинарных и трансгендерных людей. Мне на минуту показалось, что выступление Пресьядо может поддержать решение не идти или не продолжать анализ.

Вместе с этим Пресьядо совершил акт освобождения трансгендерной идентичности. Субверсивная сила его публичного выступления позволяет идти дальше — бояться и скрывать больше нечего. Вместе с Пресьядо я тоже стал существовать, его выступление поддержало меня в том месте, где, по ту сторону универсального знания о половом различии, мне казалось, я нахожусь один.

Каждый день я сталкивался (-ась) с непониманием, враждебным отношением и агрессией в разных ее формах. Такая исключающая повседневность принуждает транс*людей быть активистами. Чтобы трансгендерной идентичности появиться, ей необходимо совершить каминг-аут акт. Вместе с этим от транс*людей ждут, что они будут спокойно объясняться за то, кто они есть и принимать тот факт, что пространство ответит отказом. Ведь мы знаем — другие это другие, мы не пришли пытаться навязывать свою волю и требовать, чтобы нас приняли, потому что мы тоже другие. Несмотря на это нам заявляют — мы имеем право называть вас так, как хотим, это наше право — называть тебя Кристиной, даже если ты Александра. Часто вопрос гендерного права транс*людей подменяется чувством нападения на цисгендерные границы, это делает диалог невозможным.

Комментарий к тексту Александра Смулянского

Психоаналитик и философ Александр Смулянский описал отношения психоаналитика и философа (интеллектуала) через метафору танца. По описанию этот танец похож на парный. А если бы они танцевали современный танец? Психоаналитик и философ не переходили бы на места друг друга — «каждый из них полемически замещает другого там, где партнер отказывается от своих прежних позиций», а каждый из них полемически замещал бы сам себя. Как если бы в выступлении Пресьядо была критическая глава в отношении собственного манифеста-обращения.

В современном танце есть практика повторения, когда ты на протяжении, например, девятнадцати минут совершаешь одно и тоже движение или порядок движений. Следуя как можно более точным повторениям заготовленной фразы, ты замечаешь, как начинают происходить отклонения, воспроизводятся новые (имеется в виду старые) телесные аффекты или становятся заметны движения, которые раньше проприоцептивно не осознавались. Похожим образом можно посмотреть на то, как это происходит в психоанализе — время и жесткая структура классического сеттинга [2] позволяет направить внимание туда, где его раньше не было.

Психоаналитик и пациент танцуют современный танец, «позиция» в таком танце утрачивает территориальный смысл, который необходимо защищать.

Комментарий к ответу Жак-Ален Миллера

Миллер пишет, что разные социальные идентичности — врачи, медсестры, костоправы, ведьмы, учителя, колдуны и все, кому нужна была психоаналитическая помощь — оказались остолбеневшими перед «властью-знанием» оказывающих помощь, т.е аналитиков. И после Второй мировой войны, проведя в состоянии молчания тысячу лет, появилась новая парадигма. Со стороны левого движения, правительства правых им стали говорить — «У вас есть права высказываться и не молчать!». Как считает Миллер, этот призыв лучше всего услышали транслюди и теперь доводят это восстание до крайностей. Власти Франции впоследствии разрушили, расщепили «субъекта предположительно знающего». Порядок, касающийся поля сексуальности, рухнул.

«Смута — вот, что привносит транс. Не смуту в гендер, и так внутренне запутанный, но потасовку в саму незапамятную войну полов».

Перевод некоторых фраз из отзыва Миллера на выступление Пресьядо звучит так: «He didn’t become a transsexual» как «Однако он не стал трансом» и «Let’s go back to our trans people» как «Вернемся к нашим трансам». В публикациях в российской ЛГБТ+ этике трансами мы трансгендерных людей не называем. Любой текст, где описывается не привилегированная идентичность: лесбухи, гомосеки, пидоры, ковырялки, трансухи, трансы с позиции не носителя опыта социального исключения и дискриминации, связанных с этими маркерами гендерной и сексуальной идентичностями, прочитается как оскорбительный.

Воображаемый транс Миллера, с которым он разговаривает в своей статье, говорит ему: «Только трансы компетентны говорить о трансах, потому что они говорят из своего опыта. А вы не-трансы и не можете говорить о трансах». Зачем Миллеру воображаемый транс? Есть реальный транс Пресьядо! И почему воображаемый транс Миллера все еще исключен из какой-то универсальной среды, где вынужден отстаивать право на речь, хотя бы ту речь, которая касается его/ее/их опыта? Почему воображаемый транс Миллера нуждается в том, чтобы не-трансы замолкли и учитывали его/ее/их речь их «чувствительность, их надежды и их страдания»? Трансы не призывают никого замолкнуть, трансы перестали молчать. Молчали ли когда-то трансы? Нет!

В недавнем своем выступлении на тему инвалидности и инклюзии в искусстве художник и исследователь Антон Рьянов просто и убедительно сказал такую вещь: «Опасность языка, который не может быть подвержен критике и иронии — стать тоталитарным».

Геи приняли с гордостью маркер «queer», лесбиянки приняли маркер «лесбы», трансгендерные люди приняли маркер «трансы». Но кто придумал все эти «оскорбления»? Цисгендерные гетеросексуальные люди. Зачем? Используются ли оскорбительные аналоги для них? Я знаю попытки употреблять что-то вроде: гетеросеки, цисы. Однако они не приживаются. Разве что типичный цисгендерный белый гетеросексуальный мужик — это тот, кем сейчас никто быть не хочет. Ни те, кто знает, какой контекст патриархального насилия прилип к этому маркеру, ни те, кто не знает, и, считает что «цисы» просто нормотипично существуют, а «трансы» — нет, потому что трансы вылезли из преисподни, чтобы организовать апокалипсис. Так и есть, но это апокалипсис, разрушающий тревогу идентичности, тревогу потерять патриархальное наследие, владения безусловной властью над нормотипичностью. Миллер похожим образом описывает свои школьные годы, говоря, что, когда он учился, никаких трансов в его классе не было, впрочем, как и девочек — были только мальчики. Вот только девочки всегда были, как и геи, лесбиянки и трансы и наверное те, о ком мы еще совсем мало знаем, потому что озабочены неистовой борьбой за свои права и попытками защитить тех, чьи права утрачиваются, когда они появляются у других. Почему же белый цисгендерный мужик гетеросек не примет свой маркер, как это сделал (-а) в свое время настоящий (-ая) пидор (-ка)? Ведь мы «становящиеся», а не замороженные категориями, и все еще можем сделать так, чтобы быть цисгендерным гетеро мужиком было так же гордо, как и пидором. А может, если все маркерные элементы сойдутся, конструкция рухнет? Она больше не будет нужна ни для защиты, ни для сопротивления, ни для войны. Мы построим мир без политики идентичностей, ведь все будут разными и равными в правах.

[1] Мисгендеринг — неверное и намеренное употребление местоимений, не соответствующих гендерной идентичности в отношении той или иной персоны.

[2] Сеттинг — количество психоаналитических встреч в неделю, продолжительность, размер и способ оплаты. Устанавливается на первой встрече, далее может меняться.

Собрание брошюр об ЛГБТ+ https://accept.center/book/