Вал Палмвуд (1939 — 2008) — австралийская философиня, экофеминистка. Авторка таких работа, как "Feminism and the Mastery of Nature" (1993), "Environmental Culture: The Ecological Crisis of Reason" (2002), "The Eye of the Crocodile" (2012).

Есть несколько вариантов этого эссе, перевод которого представлен ниже. Первый вариант под названием "Human Vulnerability and the Experience of Being Prey" был опубликован в журнале Quadrant в марте 1995 года. Второй вариант эссе (именно его я и перевел) под названием "Being Prey" был опубликован в издании Terra Nova в 1996 году. Более глубокая и переработанная версия второго варианта стала главой "Meeting the Predator" в книге 2012 года под названием "The Eye of the Crocodile".

Перевел Марк Мефёд

Нападение крокодила может мгновенно раскрыть всю правду о природе. 

Но на то, чтобы облечь это понимание в слова, могут уйти годы.

В начале сезона дождей болотистые места Национального парка Какаду, в которых растет мелалеука пятижилковая, особенно великолепны: кувшинки сливаются друг с другом, создавая бело-розово-голубые узоры сказочной красоты поверх сверкающих грозовых облаков, отражающихся в стоячей воде. Вчера, когда я впервые отправилась в Восточную лагуну Аллигатор на каноэ, предоставленном службой парка, кувшинки и чудесная жизнь птиц погрузили меня в радостную послеполуденную идиллию. "Вы можете поплавать в заводях, — сказал рейнджер, — но не заходите в главное русло реки. Течение слишком быстрое, вы можете попасть в беду, там водятся крокодилы. Их много вдоль реки!". Я последовала его совету и насладилась волшебной красотой и жизнью птиц в лагуне, где растут кувшинки и нет крокодилов. Сегодня я хотела повторить этот опыт, несмотря на моросящий дождь, начавшийся, как только я приблизилась к месту, где лежало каноэ. Я отправилась в короткую поездку в поисках наскальных рисунков абориген: ок через лагуну, вверх по боковому каналу. Через несколько часов морось сменилась теплым дождем, и волшебство исчезло. Птиц не было видно, кувшинки росли реже, а лагуна казалась даже немного зловещей. В какой-то момент я заметила, как низко сидело в воде 14-футовое каноэ. Всего несколько дюймов стекловолокна отделяли меня от огромных ящеров, близких родственников древних динозавров. Не так давно считалось, что морские крокодилы находятся под угрозой исчезновения, поскольку практически все взрослые особи на севере Австралии были истреблены охотниками в коммерческих целях. Но после более чем десятилетия кампаний в их защиту они стали самыми многочисленными крупными животными Национального парка Какаду. Я принимала активное участие в сохранении подобных мест, и для меня крокодил был символом величия и целостности этого места, а также невероятного богатства его водной среды обитания.

После нескольких часов блужданий в лабиринте неглубоких русел болота я так и не нашла того русла, которое вело бы к месту наскальных рисунков, как показано на карте рейнджера, нарисованной им от руки. Когда я под проливным дождем подтащила свое каноэ к выступу скалы, чтобы наскоро перекусить, я испытала незнакомое ощущение, будто за мной наблюдают. Никогда не отличаясь робостью ни в философии, ни в жизни, я решила, вместо того чтобы возвращаться ни с чем в свой неприятный трейлер, исследовать чистое и глубокое русло, находящееся ближе к той реке, вдоль которой я плавала накануне.

Дождь и ветер усиливались, и мне несколько раз пришлось останавливаться, чтобы вычерпать воду из каноэ. Вскоре берега русла стали крутыми и илистыми, начали попадаться коряги. Дальше русло расширялось, но в конце концов оказалось перекрыто большой песчаной косой. Я подтолкнула каноэ к берегу и внимательно огляделась, прежде чем выйти на мелководье и вытащить каноэ из воды. Мне говорили, что, находясь в каноэ, я должна быть в безопасности от крокодилов, но плыть, стоять или переходить вброд у кромки воды было опасно. Кромка воды — одно из излюбленных мест добычи пищи крокодилов. Я ничего не увидела, но чувство беспокойства, которое не покидало меня весь день, усилилось.

Дождь на время прекратился, и я пересекла песчаную косу, чтобы получше разглядеть это загадочное место. Взобравшись на пологую дюну, я была потрясена, увидев мутные воды Восточной реки Аллигатор, бесшумно струящиеся всего в 100 ярдах от меня. Устье привело меня обратно к главной реке. На этом берегу реки ничего не шевелилось, но мое внимание привлекла огромная гряда отвесных скал на другом. Меня особенно поразило одно каменное образование. Одинокий большой камень ненадежно балансировал на другом, гораздо более маленьком камне. Пока я смотрела на него, мое чувство беспокойства перестало шептать и начало кричать об опасности. Это странное образование напомнило мне о двух вещах: о коренном народе гаагуджу [1], владельцах парка Какаду, чьего совета перед приездом сюда я не спрашивала, о прекарности моей собственной жизни и о прекарности человеческих жизней вообще. Будучи единственной доступной крупной добычей для морского крокодила, я находилась в одном из самых опасных мест на земле. 

Обернувшись, я вздохнула с облегчением. Наскальных рисунков я не нашла, но подумала, что уже слишком поздно, чтобы продолжать их поиски. Поэтому обнаружение странного каменного образования, которое я увидела, стало кульминацией этого дня, и теперь я могла возвращаться домой, в комфортные условия своего трейлера.

Когда я направила каноэ в сторону основного течения, снова начался дождь и поднялся ветер. Я проплыла по руслу не более пяти-десяти минут, когда, сделав поворот, увидела посреди реки что-то похожее на палку, которая плыла по воде, мимо которой, насколько я помнила, я не проплывала по пути вверх. Когда течение понесло меня к ней, у палочки появились глаза. Крокодил! Он не выглядел большим. Теперь я находилась близко к нему, но не особенно боялась; эта встреча должна была добавить интереса этому дню.

Хотя я пыталась грести так, чтобы не столкнуться с крокодилом, наши пути странным образом пересеклись. Я знала, что наши пути пройдут близко друг к другу, но я была совершенно не готова к сильному удару, когда крокодил в первый раз врезался в каноэ. Потом он сделал это снова, и снова, теперь уже врезавшись в заднюю часть каноэ. Мое хрупкое судно все трясло. Удары продолжались, пока я неистово гребла вперед. Произошло неслыханное; каноэ подверглось нападению! В этот момент до меня в полной мере дошло, что я стала добычей. Я поняла, что мне нужно выбраться из каноэ, в противном случая я рисковала перевернуться.

Берег в этой части русла представлял собой высокий, крутой склон, покрытый скользким илом. Единственным очевидным путем к спасению была мелалеука пятижилковая, растущая у илистого берегового вала. Не прошло и доли секунды, как я приняла решение запрыгнуть на нижние ветви, чтобы вскарабкаться по ним в безопасное место. Я повернулась в направлении к дереву и встала, чтобы прыгнуть. В то же мгновение крокодил устремился к каноэ. Его прекрасные золотистые глаза с крапинками смотрели прямо на меня. Возможно, мне удалось бы обмануть его, прогнать так, как это делают британские охотники на тигров, о которых я читала. Я начала махать руками и кричать: "Уходи!" (на английском). В золотистых глазах крокодила заиграл интерес. Я сосредоточилась и прыгнула. Еще до того, как моя нога зацепилась за первую ветку, у меня перед глазами возникла размытая, смутная картина огромных зубастых челюстей, выскакивающих из воды. Затем меня схватили между ног раскаленными клещами и затянули в удушающую толщу воды.

То, о чем мы думаем в последние мгновения, находясь на грани смерти, помогает понять рамки нашей субъективности. Я думаю, что рамка (framework), позволяющая нам действовать и находить предназначение, структурированная таким образом, чтобы поддерживать концепцию непрерывного нарративного я (narrative self) [2], рассматривает мир "изнутри". Таким образом мы переделываем мир под себя, придавая ему смысл, переосмысливая его как разумный, как место, в котором можно жить, которое вселяет надежду и уверенность. Несоответствие между этой субъектно-центрированной версией мира и реальностью проявляется в пограничных ситуациях. В своих последних, отчаянных попытках защититься от знания, угрожающего нарративной рамке, в момент, близкий к смерти, разум способен в мгновение ока породить сомнение колоссальных масштабов: может быть, на самом деле этого не происходит. Это кошмар, который закончится, как только я проснусь. Это заблуждение, рожденное отчаянием, рассеялось, когда я ударилась об воду. В этот миг я впервые увидела мир "извне", как мир, который мне больше не принадлежал, неузнаваемый мрачный пейзаж, состоящий из суровой необходимости, безразличной к моей жизни или смерти.

Немногие из тех, кто пережил смертельное вращение крокодила, дожили до момента, чтобы его описать. По сути, это неописуемый опыт тотального ужаса. Дыхание и сердечный ритм крокодила не приспособлены к длительной борьбе, поэтому вращение — это мощный выброс энергии, направленный на быстрое преодоление сопротивления жертвы. После этого крокодил удерживает почти не сопротивляющуюся добычу под водой до тех пор, пока она не захлебнется. Во время вращения я будто находилась в центрифуге, полной бурлящего мрака. Вращение длилось целую вечность, невыносимо долго, но когда мне показалось, что я близка к неминуемому концу, оно внезапно прекратилось. Мои ноги коснулись дна, голова оказалась на поверхности воды, и, кашляя, я втянула воздух, пораженная тем, что осталась жива. Крокодил все еще держал меня между ног будто клешнями. Я только начала оплакивать травмы своего искалеченного тела, как крокодил внезапно приступил ко второму смертельному вращению. 

Когда водоворот ужаса снова прекратился, все еще находясь в челюстях крокодила, я вынырнула рядом с толстой веткой венечного фикуса, растущего в воде. Я схватилась за ветку, поклявшись, что скорее дам крокодилу разорвать меня на части, чем снова позволю ему затянуть меня в этот вращающийся, удушающий ад. Тогда я впервые поняла, что крокодил рычит, как будто разозлился. Я приготовилась к очередному вращению, но тут крокодил просто расслабил челюсти; и я была свободна. Ухватившись за ветку, я потянула за нее, обогнув таким образом венечный фикус, чтобы избежать опасного илистого берега, и еще раз попытался забраться на него.

Как и ночной кошмар, ужас после первой попытки побега повторился. Когда я прыгнула на ту же ветку, крокодил снова схватил меня, на этот раз за верхнюю часть левого бедра, и утащил под воду. Я становилась все слабее, но понимала, что крокодилу потребуется много времени, чтобы убить меня таким образом. Я молилась о быстром завершении и решила спровоцировать его, ударив его рукой. Ощупав его затылок сзади, я наткнулась на две шишки. Подумав, что это глазницы, я изо всех сил ткнула в них большими пальцами. Они проникли в теплые, не оказывающие сопротивления отверстия (которые, возможно, были ушами или ноздрями), и крокодил даже не вздрогнул. В отчаянии я опять схватилась за ветку. И снова, через некоторое время, почувствовала, как челюсти крокодила разжались, и я освободилась.

Я знала, что должна нарушить паттерн нападения; подняться по скользкому илистому склону было единственным способом это сделать. Я попыталась ухватиться за что-нибудь, но затем снова соскользнула к уже ожидающим меня челюстям. Во второй раз мне это почти удалось, но я снова соскользнула, хотя и предотвратила скольжение, ухватившись за пучок травы. Я висела на нем обессиленная. Я подумала, что у меня ничего не получится. Крокодилу нужно было просто приблизиться и схватить меня. Пучок травы перестал меня удерживать. Цепляясь руками за все, что можно, чтобы не соскользнуть дальше, я впилась пальцами в ил. Это был роковой ключ к спасению. Собрав последние силы в кулак, я воспользовалась этим способом, чтобы вскарабкаться по склону и добраться до вершины. Я была жива!

Побег от крокодила не был концом моей борьбы за выживание. Я была одна, тяжело ранена, и за много миль от тех, кто мог бы мне помочь. Во время нападения боль от полученных травм не ощущалась в полной мере. Когда я сделала свои первые спешные шаги, я поняла, что с моей ногой что-то не так. Я не стала продолжать осматривать повреждения, а направился прочь от крокодила к станции рейнджеров.

Отойдя от места нападения на безопасное расстояние, я остановилась и впервые осознала, насколько серьезны мои раны. Я не стала снимать одежду, чтобы увидеть повреждения в области паха, нанесенные после первой атаки. То, что я могла видеть, выглядело достаточно плохо. Из открытой раны на левом бедре виднелись кусочки жира, сухожилий и мышц. Тошнота и онемение пронзали все мое тело. Я порвала что-то из своей одежды, чтобы перевязать раны, и наложила жгут на кровоточащее бедро, а затем, пошатываясь, побрела дальше, все еще радуясь своему спасению. Я прошла небольшое расстояние, прежде чем мое сердце замерло. Я осознала, что я пересекла болото, находящееся выше станции рейнджеров, на каноэ и без него не смогу вернуться.

Мне оставалось надеяться на поисковую группу, но я могла бы максимально увеличить свои шансы на спасение, двигаясь вниз по течению к краю болота, находившемуся почти в двух милях отсюда. Я продолжала бороться, идя под проливным дождем, взывала к небу, моля о пощаде, извиняясь перед разъяренным крокодилом и раскаиваясь перед этим местом за свое вторжение. Наткнувшись на затопленный приток, мне пришлось сделать большой крюк вверх по течению, чтобы отыскать безопасное место для переправы болота. 

Мой солидный опыт жизни в буше [3] сослужил мне хорошую службу, помогая не сбиваться с курса (умение ориентироваться на местности стало моей второй натурой). Через несколько часов я начала терять сознание, и оставшееся расстояние до края болота мне пришлось преодолевать ползком. Я лежала там в сгущающихся сумерках и ждала, что будет дальше. Я не ожидала, что поисковая группа прибудет раньше следующего дня, и сомневалась, что смогу продержаться эту ночь.

Дождь и ветер прекратились, когда стемнело. Воцарилась абсолютная тишина. Где-то вдалеке выли собаки динго, а над моим телом вились тучи москитов. Я оставалась в сознании, хотя надеялась, что скоро его потеряю. Я услышала громкий всплеск воды и поняла, что в этой ситуации я легкая добыча для других крокодилов. Прошло, как мне показалось, много времени, прежде чем я услышала звук мотора где-то вдалеке и увидела движущийся огонек на дальнем конце болота. Думая, что это лодка, я приподнялась, оперевшись на локти, и позвала на помощь. Мне показалось, что я услышала едва различимый ответ, но затем огни погасли и шум мотора стал тише. Я была подавлена так же, как и любой потерпевший кораблекрушение, который отчаянно сигналит проходящему мимо кораблю, но его никто не видит.

Огни исходили не от лодки. Проходя мимо моего трейлера, рейнджер заметил, что внутри него нет света. Он приехал к месту, с которого я отплыла на каноэ, на трайке и понял, что я еще не вернулась. Он услышал мой едва различимый зов о помощи, и через некоторое время появилось спасательное судно. Когда я начала свое 13-часовое путешествие в больницу Дарвина, мои спасатели обсуждали, не отправиться ли на следующий день вверх по реке, чтобы подстрелить крокодила. Я категорически возражала против этого плана: я была незваным гостем, и случайная месть не могла послужить никакой благой цели. Воды вокруг того места, где я лежала в ожидании спасателей, были полны крокодилов. На следующее утро это место было на глубине шести футов под водой. Его затопило из-за дождей, появление которых сигнализировало о начале сезона дождей.

В конце концов меня вовремя обнаружили, и я сумела выжить, преодолев множество трудностей. Подобное сочетание удачи и человеческой заботы позволило мне справиться с инфекцией ноги, которой грозила ампутация или еще что похуже. Вероятно, я должна благодарить невероятно прочные шорты для пеших прогулок от бренда Пэдди Паллина за то, что травмы паха были не такими серьезными, как травмы ног. Мне очень повезло, что я по-прежнему могу хорошо ходить и почти не потеряла свои прежние физические способности. Удивление от того, что я осталась жива после того, как я в буквальном смысле побывала в челюстях смерти, никогда полностью не покидало меня. На протяжении первого года после нападения мое существование воспринималось как неожиданное благословение, которое озаряло мою жизнь золотым сиянием, несмотря на боль от полученных травм. Сияние постепенно угасло, но частичка этой новой благодарности за жизнь сохраняется, несмотря на то, что я по-прежнему не уверена, кого мне следует благодарить за нее. Дар благодарности возник из знания, которое я получила, находясь на грани смерти. Оно проникло в меня жгучей вспышкой, заставив взглянуть "извне" на чужой, непостижимый мир, который обрубил мое нарративное я.

Я пережила нападение крокодила, но у меня не было культурного порыва описать его в терминах маскулинного мифа о чудовищах: нарратива господства (the master narrative) [4]. Эта встреча изначально не воспринималась мной как мифическая схватка. Помню, убегая с места нападения, я с облегчением подумала, что теперь у меня есть хорошее оправдание, почему я просрочила сдачу статьи, и глупая, но необычная история, которую можно рассказать нескольким друзьям. Нападения крокодилов в Северном Квинсленде часто приводили к массовым убийствам крокодилов, и я опасалась, что мой опыт может снова подвергнуть этих существ опасности. Вот почему я постаралась свести к минимуму огласку и приберегла эту историю, чтобы рассказать ее только своим друзьям. 

Это оказалось чрезвычайно трудным делом. СМИ все равно опубликовали искаженную версию истории, и я подверглась сильному давлению, особенно со стороны руководства больницы, чьи телефонные линии были перегружены в течение нескольких дней из-за журналист: ок, которые звонили и требовали дать интервью. Конечно, мы все хотим делиться своими историями, и я не была исключением. В те считанные доли секунд, когда крокодил во второй раз стащил меня с дерева и погрузил снова в воду, я ясно представила себя, как друзья обсуждают мою смерть, горюют и недоумевают от того, как это могло случиться. Больше всего я переживала о том, что они могли бы подумать, будто меня схватили, когда я рискнула искупаться. Истории настолько важны, а связи с другими людьми, пронизывающие нарративное я, настолько глубоки, что они преследуют (haunts) нас даже в последние отчаянные мгновения перед смертью. 

Точно так же нарративное я оказывается под угрозой, когда его историей завладевают другие и придают ей чуждый смысл. Это то, что делают СМИ, создавая стереотипы и придавая сенсационный характер историям, подобным моей. Это также то, что они делают, собирая и переписывая истории коренных народов и других подчиненных групп. Как и истории, которые возрождают в памяти миф о чудовищах, моя история была особенно подвержена маскулинной апроприации. Навязывание господствующего нарратива происходило несколькими способами: через преувеличение размеров крокодила, через изображение схватки как героической борьбы и особенно через сексуализацию нападения. Эти события, казалось, служили привлекательным сырьем для порнографического воображения, которое поощряло идентификацию мужчины с крокодилом и интерпретацию нападения как садистского изнасилования.

Хотя я выжила отчасти благодаря своей активной борьбе и опыту жизни в буше, одним из главных смыслов, вложенных в мою историю, было то, что буш — это не место для женщины. Большинству австралийских СМИ было трудно поверить в то, что женщины могут быть компетентны в буше, но самым показательным выражением этого маскулинного образа мышления стал фильм "Крокодил Данди", снятый в Какаду вскоре после моей встречи с крокодилом. В двух недавних сообщениях о спасении от нападения крокодила упоминались активные женщины, одна из которых фактически спасла мужчину. Сюжетная линия фильма, однако, разделяет опыт борьбы по общепринятым гендерным линиям, присваивая идеи активной борьбы и способности к побегу герою-мужчине и представляя женщину в образе иррациональной, беспомощной и пассивной "жертвы", которую приходится спасать от крокодила-садиста (мужчины-соперника) с помощью героя-бушмена.

Мне пришлось ждать почти десять лет, прежде чем я смогла вернуть себе свою историю и написать о ней своими словами. Для наших нарративных я передача своих историй имеет решающее значение — это способ приобщиться к культуре и получить от нее поддержку. Пересказ истории о травмирующем событии может обладать огромной исцеляющей силой. Во время моего выздоровления казалось, что с каждой рассказанной историей часть боли и страданий исчезала из моих воспоминаний. Рассказывание историй позволяет нам не только преодолеть социальные последствия произошедшего, но и нашу собственную биологическую смерть. Культуры отличаются друг от друга тем, насколько хорошо они передают свои истории. Ввиду сильно индивидуализированного восприятия личности современная западная культура, как мне кажется, относительно бедна в этом отношении. Напротив, многие культуры австралийских абориген: ок предоставляют богатые возможности для передачи своих историй. Более того, в представлении абориген: ок о смерти животные, растения и люди обладают общей жизненной силой. Их истории о культуре часто делают акцент на преемственности отношений и их текучести между людьми и жизнью других, что позволяет в определенной степени преодолеть смерть человека. 

В западном мышлении, напротив, человек оторван от природы и радикально от нее отличается. Поэтому религии, подобные христианству, вынуждены искать нарративную преемственность индивида в идее подлинного я, которое принадлежит нетленному царству и возвышается над низшей сферой природы и животной жизнью. Вечная душа — это реальная, непреходящая и определяющая часть человеческого "я", в то время как тело является животным и разлагающимся. Однако подобное преодоление смерти обходится дорого; религия рассматривает землю как низшее, падшее царство, а истинную человеческую идентичность как находящуюся вне природы, и обеспечивает нарративную преемственность индивида только в изоляции от культурного и экологического сообщества, отстраняясь также от бренного тела человека. 

Мне кажется, что на Западе, в культуре человеческого превосходства предпринимаются серьезные усилия, направленные на отрицание того, что мы, люди, также являемся животными, и, как следствие, являемся одним из звеньев пищевой цепочки. Это отрицание того, что мы сами являемся пищей для других, отражается во многих аспектах: в том, как мы относимся к смерти, и в наших практиках погребения. Прочный гроб, обычно закапываемый значительно ниже уровня активной почвенной фауны, и плита над могилой, чтобы никто другой не смог нас откопать, не дают западному человеку стать пищей для других людей и других видов. Фильмы и рассказы в жанре ужасов также отражают этот глубоко укоренившийся страх стать пищей для других форм жизни: Ужас — это трупы, покрытые червями, вампиры, пьющие кровь, и инопланетные чудовища, поедающие людей. Истории о том, как другие виды поедают людей, обычно вызывают ужас и отвращение. Даже укусы пиявок, комаров и москитных мух могут вызвать истерию различной степени тяжести.

Эта концепция человеческой идентичности ставит людей над и вне пищевой цепочки, рассматривая их не как участников пиршества в реципрокной цепи, а как внешних манипуляторов и господ этого процесса: животные могут быть нашей пищей, но мы никогда не сможем стать пищей для них. Возмущение, которое мы испытываем при мысли о том, что человека могут съесть, — это, конечно, не то, что мы испытываем, когда думаем о животных как о еде. Идея о том, что человека можно рассматривать в качестве добычи, угрожает дуалистическому представлению о человеческом господстве, согласно которому мы, люди, манипулируем природой извне, как хищники, никогда не становясь при этом добычей. Мы можем ежедневно потреблять миллиарды других животных, но сами не можем быть пищей для червей и уж тем более мясом для крокодилов. Одна из причин, по которой мы сейчас так бесчеловечно относимся к животным, из которых готовим пищу, — это то, что мы не можем представить себя в подобном положении, в качестве пищи. Мы ведем себя так, как будто живем в царстве культуры, отделенном от мира природы, в котором мы никогда не были пищей. В то время как другие животные обитают в мире природы, где они являются не более чем пищей, и их жизнь может быть полностью разрушена в угоду наших пищевых привычек. 

До этой встречи с крокодилом мне казалось, что я вижу всю вселенную в рамках своего собственного нарратива, как будто он идеально и органично соединен с нарративом природы. Когда мой собственный нарратив и целостная история были разорваны на части, я увидела шокирующе безразличный мир, в котором я была ценна не более, чем любое другое съедобное существо. Мысль о том, что "Это не может происходить со мной, я человек. Я больше, чем просто еда!", — была одной из составляющих моего абсолютного неприятия этой ситуации. Это было шокирующее превращение сложного человеческого существа в простой кусок мяса. Размышления над произошедшем убедили меня в том, что не только люди, но и любые другие существа могут претендовать на нечто большее, чем просто быть пищей. Мы являемся пищей, но мы также гораздо больше, чем просто пища. Уважительное и экологичное питание должно учитывать обе части этого тезиса. Я была вегетарианкой во время моей встречи с крокодилом и остаюсь ей и по сей день. И это не потому, что я считаю хищничество демоническим и нечистым, а потому, что я возражаю против сведения животных жизней к живому мясу, которое происходит в системе промышленного животноводства.

Существование крупных хищников, таких как львы и крокодилы, являются для нас важным показателем. Потому что способность экосистемы поддерживать крупных хищников — признак ее экологической целостности. Крокодилы и другие существа, которые могут лишить человека жизни, также являются показателем того, принимаем мы свою экологическую идентичность или нет. Когда им позволено жить свободно, эти существа могут служить индикатором нашей готовности сосуществовать в экологической взаимосвязи с другими, населяющими землю, и воспринимать себя как часть пищевой цепи, в которой ты можешь поедать других, но можешь быть съеден сам. 

Таким образом, история встречи с крокодилом теперь имеет для меня значение прямо противоположное тому, которое было передано господствующим нарративов/нарративом о чудовищах. Это поучительная история о смирении, о наших взаимоотношениях с землей, о необходимости признать нашу собственную животную природу и экологическую уязвимость (vulnerability). Я извлекла много уроков из этого события, один из которых заключается в следующем. Нужно лучше понимать, когда стоит отказаться от своих планов, и быть более открытой к предупреждениям, которые я проигнорировала в тот день. Как и в тот день, так и еще больше для меня сейчас смысл этих событий был сокрыт в странном каменном образовании, которое в символической форме так ясно преподнесло мне откровение о уязвимости человечества, откровение, которое мне пришлось принять, откровение, которое в значительной степени было утрачено из-за технокультуры, которая сейчас доминирует на земле. В своей философской работе я вижу все больше и больше причин подчеркивать нашу неспособность осознать эту уязвимость, неспособность осознать, насколько мы заблуждаемся, считая себя господами прирученной и податливой природы. Балансирующие друг на друге камни указывают на связь между моей личной бесчувственностью и бесчувственностью моей культуры. Будем надеяться, что не потребуется подобного переживания близости смерти, чтобы научить всех нас мудрости балансирующих друг на друге камней. 

Примечания переводчика

[1] Гаагуджу — коренной народ, проживающий в Северной территории Австралии.

[2] Нарративное я — понятие, которое Пламвуд использует как альтернативу понятиям идентичности и субъектности, означающее, что наше "я" конструируется посредством историй, которые мы рассказыаваем о себе и своей жизни. Основанием нарративного я выступают воспоминания, переживания, ценности, культурный контекст.

Пламвуд критикует западный нарратив господства за то, что он рассматривает человека как исключительно рационального/разумного автономного субъекта, оторванного от природы и материального мира. Если в представлениях нарратива господства мир и природа принадлежали нам (где мы — это белые западные мужчины), то посредством нарративного я Пламвуд пытается нам сказать, что мы (где мы это Другие/подчиненные группы, которые исключались нарративом господства) — это всего лишь часть этого мира и природы, что природа и мир не принадлежат нам.

Из работы Пламвуд "The Eye of the Crocodile" (2012): "В тот миг, когда моему сознанию пришлось стокнуться с горькой неизбежностью своего конца, я впервые увидела мир "извне", извне нарративного я, в котором каждое предложение может начинаться с местоимения Я. Эта история также предполагает процесс, который Дебора Берд Роуз называет 'денарративизацией', в котором западная культура перестает воспринимать мир как имеющий свою собственную историю и начинает смотреть на него как на объект без истории. Теперь я знаю, что прошлое непрерывно длится, хоть оно больше и не содержит истории, вращающиеся исключительно вокруг человека".

Нарративное я говорит нам о том, что у всего есть история и своя точка зрения, из которой ведется рассказ.

[3] Буш — обширные не освоенные человеком пространства, обычно поросшие кустарником или низкорослыми деревьями.

[4] Господствующий нарратив/нарратив господства (= история господства/господствующая история) — гегемонистский культурный нарратив, укрепляющий существующие иерархии и угнетение. Он формирует и легитимизирует определенное мировоззрение, систему ценностей и практик в обществе: антропоцентризм, доминирование человека над природой, патриархальную структуру общества, бинарные оппозиции, в которых предпочтение отдатеся первому члену (культура/природа, разум/тело, мужское/женское и т. д.). Этот нарратив рассматривает человека как вершину эволюции, оторванного от природы и превосходящего ее. Такой господствующий нарратив способствовал эксплуатации природы, женщин, коренных народов и других маргинализированных групп, оправдывая господство белых западных мужчин. Он основан на ложных дуализмах и представлении о превосходстве разума над природой. Пламвуд призывает оспаривать этот доминирующий западный господствующий нарратив посредством развивития альтернативных историй, основанных на экологической этике, идеях взаимосвязанности человека и природы, ценности всех форм жизни.

Из работы Пламвуд "Feminism and the Mastery of Nature" (1993): "История противоборства истории разума и истории природы была господствующей историей в западной культуре. Это история повествует главным образом о завоевании и контроле, о захвате и использовании, об уничтожении и принудительном слиянии. Теперь эта история калечит нас. Если мы не сможем ее изменить, некоторые из тех, кто сейчас молод, возможно, узнают, что значит жить среди руин цивилизации на разрушенной планете. Власть над процессом съемок, актерами и сценарием этой грандиозной драмы находилась в руках лишь ничтожного меньшинства представителей человеческой расы и человеческих культур. Сильное вдохновение для создания новых, менее разрушительных путеводных историй можно почерпнуть из других источников, из подчиненных и игнорируемых частей западной культуры, таких как истории о женской заботе, а не только из истории господства. Тем представителям господствующей культуры, кому не хватает воображения, могут почерпнуть новые идеи из смиренного и вовлеченного изучения жизнеутверждающих историй культур, которые мы рассматриваем как находящиеся за пределами разума. Если мы хотим выжить в будущем, если мы хотим, чтобы оно было пригодно для жизни, мы должны взять в свои руки создание, восстановление и исследование других историй с новыми главными героями, лучшими сюжетами, содержащими, по крайней мере, надежду на счастливый конец".