Create post
Prose

Интервью с русским писателем

«Если речь идёт о завтрашней субботе, то я появлюсь в баре СП во второй половине дня. Точное время пока назвать не могу. Часа в два, видимо. Удачи! ЕЛ».

В отделении союза писателей я был ровно пять лет назад, при жизни русского поэта Сергея Васильева. Там впервые читал и ему, и Лукину, и другим участникам литстудии свои рассказы и стихи. Преимущественно, рассказы. За пять лет пространство союза заметно скукожилось. Появилась новая стена там, где раньше был коридор. Помрачнели потолки. В баре женщины гремели тарелками. Среди них была жена Евгения Лукина, Надежда. Сам Лукин сидел за столом, с гитарой в руках. На столе — рюмка водки, пепельница, блок сигарет «Корона», тарелка с дольками соленых помидоров. Завидев меня, он отложил гитару и поздоровался.

Автор фотографии: Леонид Топровер

Автор фотографии: Леонид Топровер

— Вот, думаю, давно здесь не был. Уменьшилось всё.

Лукин: Уменьшилось, это точно. И бар, представляешь, сейчас закрыт.

— Как закрыт? Этот бар закрыт?

Лукин: Да, вот посуду собирают, бара больше нет.

— То есть, мы находимся в баре, которого нет?

Лукин: Да. Словно против всех законов элементарной школьной физики…

— В пустоте?

Лукин: Получается, в пустоте. (Улыбается.)

— Вот это дела… А вы в школе работали?

Лукин: Да, работал…

— Где-то читал: вы сказали, что год в школе хуже, чем год в армии. Я в армии не служил. Почему хуже?

Лукин: Дело в том, что меня так достала сельская школа, именно сельская школа, что, когда меня забрали рядовым, это было облегчением.

— Это какой год?

Лукин: Ты не поверишь — 73-й. (Смеётся.)

Жена: Ты ещё тогда даже не родился… (Тоже смеётся.)

Лукин (К жене): Кстати, не приняли мою рукопись, ты в курсе?

Жена кивает.

Лукин: Говорят, мемуары о советской армии сегодня — не тема. Я думал, что написал что-то вроде Швейка, а они приняли за мемуары о советской армии…

— А кто не принял?

Рассказ Е. Лукина «Пых — и там!»

Рассказ Е. Лукина «Пых — и там!»

Лукин и его жена (Одновременно): Новый Мир!

Лукин: У меня это называется так: «Честное рядовое, или как я провел армию. Сочинение». Нон-фикшн.

— А вы что-то до этого в нон-фикшн писали? Или только научную фантастику?

Лукин: Во-первых, я никогда за свою жизнь ничего научного не писал. Фантастику — было. А научную — такого, скажем, не было, да… (Пауза.) Ну так чо?!

— Чо. Мы, получаемся, находимся в закрытом баре, где наливают водку. Или вы с собой принесли?

Жена: Остатки роскоши… Решили ликвидировать союз писателей. И начали с бара!

Лукин: Если театр начинается с вешалки, союз писателей кончается с бара…

— У меня по этому случаю вопрос. Даже не так. Тема: «Роль водки в литературе».

Советский писатель Виль Липатов

Советский писатель Виль Липатов

Лукин: Значит, один мой знакомый, Павшук Володя, когда-то очень любил, обожал, боготворил прозаика Веля Липатова. И однажды он к нему явился…

— Явился в физическом обличии? Это важно уточнить.

Лукин: В физическом. Володя начал с трепетом всё выспрашивать. Виль Липатов на него так посмотрел-посмотрел и сказал: «Чо, хочешь посмотреть на мою творческую лабораторию?». «Да», — сказал Павшук. «Ну смотри!», — сказал Виль Липатов, сдёргивая простыню с груды пустых водочных бутылок… Это по словам Павшука. Если ничего не путаю. А путать я очень люблю.

Сам я придерживаюсь гомеопатической системы алкоголизма. То есть, водку пью постоянно, но крохотными дозами.

— Сейчас время 13:48. (Смотрю на часы.) Это первая рюмка? Вторая?

Лукин: (Пауза.) Вторая…

— Вторая?

Лукин: Вторая!

Хемингуэй, Илья Эренбург и немецкий писатель Густав Реглер в Испании. Около 1937

Хемингуэй, Илья Эренбург и немецкий писатель Густав Реглер в Испании. Около 1937

— Грамм сто в день?

Лукин: Ну… грамм сто… сто пятьдесят. Хемингуэй сказал Эренбургу: «Чо ты пьешь вино? Вино — это забава. А виски — это горючее».

— Когда вина выпьешь — вообще ничего нельзя делать.

Лукин: Не пробовал. С вином у меня как-то отношения не сложились. Надя сегодня помянула этот случай: когда нынешний глава МВД Украины Аваков…

— До сих пор Аваков?

Лукин: Я не интересовался. Для меня неожиданностью стало, что в США новый президент, а уж этот… Этот Аваков однажды устроил винное пати. Я сидел-сидел, и спросил: «А покрепше ничего нет?». Аваков сказал: «Этому мужчине больше не наливать». И повёл меня в свою кирпичный подвал, где вручил мне бутылку коньяка. Удивительные были времена!

— Выпив возможно что-то написать?

Лукин: Возможно. Значит, у меня система такая, если ты об этом. Просыпаюсь рано утром. Ничего не пью, кроме кофе растворимого. Три чашки. За это время я успеваю въехать в текст, который я бросил вчера…

— То есть, утром правите?

Лукин: Как правило, правлю. И начинаю продвигать… А после двенадцати, так сказать, адмиральский час у меня… (Крутит в пальцах рюмку водки.) Вот — беру стопку, и время от времени начинаю от нее микроскопическими дозами отхлёбывать. Потому что уже, так сказать, по трезвому силы быстрее кончаются. Эта система работает в последнее время… Ведь лет мне уже, прости меня, семьдесят. То есть, я рассматриваю это как горючее и как помощника.

До пьяна не напиваюсь. Вот у меня свидетель. (Показывает на жену.) Единственное время, когда я уязвим — когда компания. Тут я могу за собой не уследить.

— Систему понял. Научному объяснению не поддаётся. Но понял.

Лукин: А научному объяснению вообще ничего не поддаётся. Даже месторасположения электрона в атоме — и то не поддаётся. А уж чёрная материя…

—…Напомню, мы находимся в баре, которого нет!

Лукин: Да!

— Зачем сейчас вообще нужен союз писателей в Волгограде?

Лукин: Незачем. (Уверенно.) Бывают, конечно, редкие исключения… Но если перейти на шкурные вопросы, меня к союзу писателей привязывал исключительно бар. Отработав (а работаю я сейчас только утром — это и странно, что я из совы стал жаворонком), я просто приходил сюда, и здесь сидел, бренчал на гитаре, выпивал нетворческую дозу и возвращался домой. Сейчас у меня эту привычку отняли. И я не вижу, что ещё, кроме писательского билета, меня связывает с организацией.

Русский поэт Сергей Васильев (1 янв. 57 г. — 29 янв. 16 г.): «Ты, наверно, и впрямь испил эту чашу до дна, / Если даже дети рисуют ангелов на / Жирном асфальте корявым розовым мелом. / Где Твое воинство и достоинство где? / Сонные рыбы плывут в неживой воде, / Тигры смиренные плачут в чаду очумелом…». Продолжение.

Русский поэт Сергей Васильев (1 янв. 57 г. — 29 янв. 16 г.): «Ты, наверно, и впрямь испил эту чашу до дна, / Если даже дети рисуют ангелов на / Жирном асфальте корявым розовым мелом. / Где Твое воинство и достоинство где? / Сонные рыбы плывут в неживой воде, / Тигры смиренные плачут в чаду очумелом…». Продолжение.

— Меня интересует в этом вопросе сама региональность. Был, знаю был литературный процесс, я имена знаю, с некоторыми общался даже — например, с поэтом Сергеем Васильевым или с Вами, например, сейчас общаюсь. Как вы считаете, литературный процесс в отдельно взятом городе, в Волгограде, можно ли… Постойте. Для начала: что такое литературный процесс, по-Вашему? Говорят-говорят: «литературный процесс», «литературный процесс». А что такое литературный процесс — нет ясного определения.

Лукин: (Пауза.) Да я сам сейчас думаю. Что имеется в виду? Процесс писанины, написания?

— Как объединение людей…

Лукин: А, это! Значит так. Я забыл сказать, что был на моей памяти случай, когда это действительно сработало. Есть такой фантаст — Коля Перумов. Пишет под псевдонимом — Ник Перумов. И вот, он переехал в Америку. По специальности он, по-моему, химик. По этой специальности там живёт и работает. Но продолжает писать.

И когда ему — накануне уезда — предложили вступить в союз [писателей], он ответил, что это пережитки совка, что каждый литератор — это индивидуальность, от всего отсеченная. И вот, приезжает он в Америку. Ему там предлагают прочитать несколько лекций в колледжах, университетах. Он, естественно, соглашается. Приходит контракт подписывать…

Брошюра «Россия сделала это» времён Сиэтлской всеобщей забастовки профсоюзов

Брошюра «Россия сделала это» времён Сиэтлской всеобщей забастовки профсоюзов

Там ему говорят: «Где ваши документы профессиональные?». Коля показывает на книги. А они: «Слушайте! У нас книгу любой может издать. Предъявите документ, который подтверждает вашу принадлежность к тому или иному профсоюзу, профессиональному объединению…». И тогда он срочно звонит из Америки: «Ребята! Принимайте меня в союз писателей России!». Приняли тут же. Прочёл он лекции…

— И зачем они просили? Вот написал он хорошую книгу. Разве мало?

Лукин: Я никогда не выезжал за пределы бывшего Советского Союза, но насколько я знаю — в Америке без профсоюза вообще шагнуть невозможно. Любое профобъединение чужаков отторгает. Только у нас это не работает. (Улыбается.)

— Возвращаясь в город. Литературный процесс здесь был или не был?

Лукин: Несомненно. В союзе писателей. Но в советские времена.

— Каковы результаты? Кроме Вас?

Лукин: Во-первых, я вступил в союз в 92-м. То есть год, как Союза не было. Мало того, в советские времена мы с Любовью Лукиной (она же — Белка, поскольку Белоножкина — девичья фамилия) рассматривали союз как источник неприятностей.

— Советский Союз?

Лукин: Нет! Союз писателей. В этом плане, хоть меня и считали часто диссидентом, я, в общем-то, считаю, что всегда был советским патриотом. Те ушаты, так сказать, творчества, которые я на него [на Союз] выливал, касались не сути, а лишь уродских подробностей.

В 84-м на нас была сделана внутренняя рецензия, напоминающая донос. Она была написана великим советским писателем Казанцевым, где — представляете какой кошмар? — нас с Белкой сравнивали не только со Стругацкими, но и с профессором Китайгородским, с Ревичем и с невозвращенцем Тарковским.

— Хорошо!

Лукин: Сейчас хорошо. (Смеётся). А тогда я испугался, честно сказать, когда это в руки попало! Это был восемьдесят четвёртый год. Совершенно идиотская история. Поэтому у нас с Белкой было чёткое ощущение, что к союзу писателей приближаться нельзя. Вот. Приблизишься — опять какая-нибудь гадость будет.

— Но в 92-м году приблизились?

Лукин: Нет, подошёл к Белке Богомолов Вл-р Максим-ч: «Вы когда в союз вступать собираетесь?». А мы как в анекдоте с той дебильной девочкой: «А чо, можно?!». И нас приняли. Кстати! Вместе с Лёней Габышевым. Который «Одлян, или Воздух свободы». И оказалось, в общем-то, что тут тоже нормальные люди. Вовсе не монстры. (Смеётся.)

— Я сейчас про другого Лёню вспомнил. Поэт Леонид Шевченко был в союзе писателей?

Лукин: А это отдельная история! Дело вот в чём: в Волгограде функционировал — да и сейчас делает вид, что живёт, — клуб любителей фантастики. «Ветер времени».

Выдержки из документа. «Фэн-клубы» широко используются буржуазными идеологами для пропаганды антинаучных идей»; «…нередко изучаются произведения фантастики американских, английских, французских и других зарубежных авторов, в которых социальные проблемы трактуются в духе воззрений буржуазных философов». И вместо вывода: «Распустить те клубы любителей фантастики, деятельность которых наносит вред воспитанию молодежи».

Выдержки из документа. «Фэн-клубы» широко используются буржуазными идеологами для пропаганды антинаучных идей»; «…нередко изучаются произведения фантастики американских, английских, французских и других зарубежных авторов, в которых социальные проблемы трактуются в духе воззрений буржуазных философов». И вместо вывода: «Распустить те клубы любителей фантастики, деятельность которых наносит вред воспитанию молодежи».

— Это где они базируются? По домам?

Лукин: По-моему, сейчас они собираются в Горьковке, через четверг. Кстати говоря, это была одна из причин скандала 84-го года. Потому что тогда шёл разгром клубов любителей фантастики.

— Странные акции.

Лукин: Странные акции. Сейчас дико звучит. И там тоже был Шевченко. За него однажды чуть не ушибла моя редакторша в Москве. Она почему-то решила, что, если я из Волгограда, то должен отвечать за всех волгоградцев.

— За авторитета держали.

Лукин: Авторитет, да. (Улыбается.) Как-то раз она меня спросила: «Кто такой Олег Шевченко? И почему он “не» с глаголом пишет слитно?”. И тут вдруг звонок — и Лёня, не назвав имени: «Алло! Это тебе Шевченко звонит».

А я по телефону ни того, ни другого не слыхал… «Я тут в ваш питомник идиотов собираюсь вступить». Я говорю (Спокойно.): «В какой?». «В союз писателей». А я то думаю, что это говорит Олег Шевченко! Я значит, начинаю, как папаша-Мюллер, заикаться: «(Изображает заикание.) К-к-кто давал рекомендацию?!». И он: «Макеев, Екимов…». (Хватается за голову.)

И я думаю, сколько же нужно было заплатить Макееву? сколько нужно заплатить Екимову?

Он продолжает: «Так ты будешь за меня голосовать?!». Я говорю: «Ты понима-а-аешь…». «Чо, не будешь?», — спрашивает. Я заканчиваю разговор.

Звоню Макееву: «Ты кому рекомендацию дал? Шевченко дал рекомендацию?».

[В. Макеев]: «Дал. Да, конечно, я знаю… говорят, что нарко…».

[Лукин]: «Кто наркоман?».

[Макеев]: «Из литинститута…».

[Лукин]: (Снова хватаясь за голову.) Из какого литинститута?!».

И тут я понял, что происходит. Звоню Лёне: «Лёня, Лёня, прости, ради Бога. Я тебя перепутал с совершенно другим придурком…».

— Придурком?

Лукин: Ага, придурком. (Смеётся.) И где-то полгода наши отношения после этого налаживались, потому что Лёня был человек, так скажем…

— Эмоциональным?

Лукин: О, да. Он был эмоциональным. Раз мне пришлось растаскивать их с Когитиным. (Смеётся.) Они тут драку учинили. Народ темпераментный был.

— А Когитин — это кто такой?

Лукин: Когитин — это очень интересный человек был у нас в союзе. Понимаешь, откровенно говоря, все в союзе пишут одинаково. А есть люди, которые ни на что не похожи. В том числе, Лёня Шевченко. И Когитин. Когитин писал, как ни странно, казачьи сказки. А дело в том, что у казаков никогда сказок не было. Такой пятиугольный треугольник. По этому поводу Серёжа Синякин написал на него рецензию, которая называлась: «Казачьи лапти». В лаптях казаки тоже, к сведению, не ходили. И сказки очень любопытные. Очень любопытный язык.

Лет пять назад Когитин ушел. Провалялся тоже парализованный какое-то время. Да все ушли! Как в том анекдоте…

— Ты почему был на кладбище? Кто-нибудь умер?
— Ты не поверишь, там все умерли.

Вот… Я забыл вопрос!

— Когитин, кто такой. Ответили. А Леонид Шевченко… Ещё про Леонида Шевченко что?

Лукин: Совершенно изумительный человек, который владел формой — от и до. И он нарочно эту форму перестраивал: что называется — перебивал ноги стихам. (Показывает руками, как это происходит.) Так-вот-так с ней работал, что в итоге выходили удивительные вещи.

— Недавно читал «Апельсины». Наверное, главное стихотворение в его сборнике «Рок». Апельсины, апельсины, апельсины…

Лукин: Лучший его сборник.

— Вы сказали, что все писали примерно одинаково. С чем это связано? Некая преемственность?

Лукин: Я думаю, что всё дело в том же совке. Было известно, о чем нужно писать, чтобы опубликоваться. Было известно, какую форму использовать. Те, кто за рамки выходил, они невольно привлекали внимание.

Если писать — что Серёжа Васильев называл — «среднестатистическую» поэзию, прозу, тогда было легче попасть в союз. Но тем интереснее смотрелись те, кто из этих рамок выходил — сознательно или бессознательно.

— Те, кто не хотел сознательно выходить из рамок, они боялись этого сделать или попросту были не способны?

Лукин: Мне всё время казалось, что как-то они пишут все больно одинаково в ту пору. Однажды публиковался сборник «Семь погод»… Кошмарное название. Но не важно… И, значит, готовилась моя подборочка и ещё страничка автора, который передо мной. (Показывает в пустоте страничку автора. Интервьюер понимает, что на ней не видно имени автора.) Осталось в итоге несколько строчек этого автора вверху, и я читаю: «…в дождик так сладко спится / кошке и нам с тобой…». И жена говорит: «Так это Васильев!». Смотрим. Точно! Васильев.

То есть, по двум строкам можно понять, что это именно он: Васильев, Когитин, Шевченко, ещё несколько человек. А когда прочтешь, и понимаешь, что это мог написать, кто угодно из организации, становится уныло.

— Причиной этой одинаковости была политическая конъюнктура? И знаете ли вы хотя бы один годный текст, который был бы подвержен политической конъюнктуре?

Лукин: Например, Александр Галич. У него было густо всё замешано на политике. Тем не менее, на мой взгляд, Галич делал потрясающие тексты. И в целом, никогда это не мешало. Раз уж аполитичный поэт как Иннокентий Анненский написал «Эстонок».

Иннокентий Анненский. «Старые эстонки»: Иль от ветру глаза ваши пухлы,Точно почки берез на могилах…Вы молчите, печальные куклы, Сыновей ваших… я ж не казнил их…"

Иннокентий Анненский. «Старые эстонки»: Иль от ветру глаза ваши пухлы,Точно почки берез на могилах…Вы молчите, печальные куклы, Сыновей ваших… я ж не казнил их…"

— Но ведь сегодня неизбежно приходится литератору выбирать между красными и белыми?

Лукин: За кого был Волошин? За красных или белых? Ему было просто больно за Россию. Лучше Бродского по поводу политики не скажешь: «Там, где прошло искусство, политике делать нечего». Потому что бывают случаи, когда поэзия переплавляет политику, и всё равно в результате получается искусство. Даже если человек изначально шел с идеей.

Меня резко отшатнуло от политики после девяностых. До них я в политику попросту лез.

— Каким образом? Митинги? Тексты?

Лукин: Тексты? Навскидку дай вспомнить.

Ты принимаешь новую присягу.
Невольный трепет жил.
Трехцветному служи отныне стягу,
как красному служил.
Поверя в седовласого мессию
и в святость новых уз,
ты точно так же сбережешь Россию,
как уберег Союз.

Вот так.

— Спасибо.

Лукин: Вот так… И сейчас ведь безумное время. Все помешались на политике. Безумие.

— Я так понял, вы до сих пор там. В политике. Встретил новость: «Учреждена Ассоциация союзов писателей и издателей». Среди участников — ваша фамилия. Это действительно вы числитесь?

Лукин: Я — Евгений Лукин? Нет, я не Евгений Лукин. То есть, я не вступал в эту Ассоциацию.

Во-первых, когда я был маленький, я совершенно не видел вокруг человека, которого бы звали Женя. А уж Лукиных — тем более. Когда подрос, встретил этого Евгения Лукина. (Который поэт и в Ассоциации.) Помню, старшего лейтенанта Евгения Лукина в девяносто первом приговорили к расстрелу в Баку за убийство гражданского. Какого-то маньяка Евгения Лукина поймали в Сибири…

— Склонность Евгениев Лукиных ясна.

Лукин: Это ещё ладно. А вот как было жить Серёжке Васильеву? На секунду представить — сколько их, Серёжек Васильевых?

— Вы советский или российский писатель? Зачастую двоякость эта в биографиях настораживает. И в чем вообще разница?

Жена, Надежда Лукина: В оплате.

— Раз.

Лукин: Кстати говоря, я этого ответа не совсем понимаю.

Жена: Я тебе скажу. В советское время можно было написать книгу, и всю жизнь за счет нее жить.

Лукин: Дело не в этом. Как человек вечно беспартийный…

— Вы не вступали в партию?

Лукин: Я в школе в комсомол забыл вступить!

Так выглядела первая книга, которую украл писатель Евгений Лукин. Читать сборник фантастических повестей и рассказов можно здесь.

Так выглядела первая книга, которую украл писатель Евгений Лукин. Читать сборник фантастических повестей и рассказов можно здесь.

— Я читал, что вы книжку даже украли в библиотеке. Научную фантастику.

Лукин: Да-а-а! Это была «Фантастика-62». В малом возрасте я считал доблестью красть книги. В старом возрасте я от этого отошел, скорее. Однажды с прилавка украл сборник Евгения Елисеева. Любопытный поэт был.

В это время одна из женщин, которая суетилась с посудой, принялась укладывать тесак в дамскую сумочку.

Лукин: (Глядя на тесак.) Хорошая штука. Символическая.

И вот, всю жизнь я был, грубо говоря, контрой. И сразу говорю — ни разу в КГБ меня не таскали. Но массу моих знакомых, в том числе — Сергей Васильев, утверждали, что их приглашали и расспрашивали обо мне.

Однажды Шахина вызывали в связи одним моим четверостишием: «Ликуйте. На Руси ни то, что встарь, — не царь, но генеральный секретарь. На благо нам послал его Господь. Он — плоть народа. Крайняя. Но плоть». Причем, написано это было в студенческом возрасте. Кошмар! Инстинкта самосохранения вообще не было.

Жена: Это было не в студенческом. Вы уже жили на Рокоссовского. Белка мне взахлеб читала… Это был где-то 75-й.

Лукин: А потом… Потом не я подладился под эпоху, а — получается — эпоха подладилась под меня. Так почему я считаю себя советским? Я сорок лет прожил при советской власти. Пусть среда и была враждебной, другая среда оказалась еще более враждебной.

— И напоследок. Скажите, какую книгу Вы своровали в крайний раз?

Лукин: Опа! А может быть и вспомню. Это был сборник стихов Арсения Тарковского. И украл я его из библиотеки мебельной фабрики имени Ермана. Жалею… Надо туда ещё раз прийти…

Жалею, что не захватил польско-английский военный разговорник. Там такое было: «Где танки?», «Кто командир?»… (Смеётся.) Столько восторга! Я просто представил Польшу, воюющую с Америкой… И всё время ответ: «They are there! They are there!» — «Они там!».

Мы пожали друг другу руки. Напоследок я спросил Евгения Юрьевича — присылать ли расшифровку. Обычно не присылаю. Выкладываю диалог в чистом виде. Сначала Евгений Юрьевич попросил выслать: «Надо бы». Но в ту же минуту передумал. Я попрощался со всеми. Поблагодарил бар за чай. И двинул от СП в сторону центра города, где, как выяснилось, толпа в черных и цветастых зимних куртках бежала по проезжей части от ОМОНа…

Волгоград. 23 января 2021 г.


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About