Писатель: Стив Адамс

Переводчик: Матео Тоска

Если вы ходите на сеансы мануальной терапии, то большинство людей вам не скажет, да и вы сами, возможно, не признаетесь себе в том, что этот опыт является глубоко личным. Да и может ли быть иначе? Травмы — это зачастую переплетения страхов и проблем, и некоторые из них носят более личный характер, чем другие. Вот вы, в зависимости от конкретной терапии, лежите голым под простыней, или в нижнем белье, или же в спортивных штанах и футболке, отдавая свое тело кому-то, кто вначале был для вас просто незнакомцем. У всех нас есть свои предпочтения–мужчины, женщины, геи, натуралы, бисексуалы и все возможные комбинации между ними. Кому-то может быть комфортнее работать c представителями одной ориентации, а кому-то — с другой. Гетеросексуальный мужчина может избегать работы с привлекательной специалисткой, потому что, постоянно контролируя свои реакции, он не может расслабиться с ней. Женщина может осознать, что ей легче доверять другой женщине. В этом нет ничего плохого. Как пациент ты уязвим. И тем не менее, по моему опыту, взаимопонимание со специалистом важнее его сексуальной ориентации или пола. Некоторые просто лучше других или больше подходят вам, независимо ото всего остального, включая то, каким вы себя видите. Для некоторых это форма искусства, а вы — их материал. Как и в танце, вы можете очень хорошо узнать своего партнера. Как и в случае с очень хорошим партнером по танцам, вы можете пойти туда, куда ни один из вас не отправился бы в одиночку. И вы будете думать о них годы спустя, удивляясь тому, что произошло между вами.

Травмы нарушают наши личные границы. Они изменяют нас эмоционально и физически. Порой они открывают двери и усмиряют нас до такой степени, что мы обретаем способность пройти через них.

Этот рассказ — история любви.

Однажды около пятнадцати лет назад я проснулся утром в Остине, штат Техас, и обнаружил, что мое правое яичко ночью травмировалось и было жестко прикреплено к основанию моего члена. Когда я касался его, боль была такой сильной, что у меня на веках выступал пот. Придя в себя, я встал и осмотрел себя в зеркале. Он висел, или, точнее, как раз не висел, изогнувшись в сантиметре слева от меня, словно пытался втянуться в мое тело в поисках безопасности, и, потерпев неудачу, вцепился в меня изо всех сил.

Я понятия не имел, что могло вызвать такую реакцию. Я подумал, что, должно быть, получил травму во время сна, и надеялся, что, если я дам ему несколько дней, он восстановится. Но день за днем я узнавал, что самые простые вещи, которые я раньше принимал за данность — бег, езда на велосипеде, вождение более нескольких минут (моя правая нога вытянута и прижата к педали газа), ходьба более пятидесяти метров подряд, ношение джинсов или боксерских трусов — могут вызвать (и теперь, как правило, вызывают) непрекращающуюся всеохватывающую боль, которая начинается в этой части моего тела и поглощает всего меня, когда я пытаюсь заснуть ночью. Я также убежден, что мужской организм выделяет какой-то гормон страха, когда яичкам угрожает опасность. Как будто мучительной боли недостаточно, чтобы убедить вас в необходимости защиты этих продолговатых носителей вашей родословной, в вашем организме бушует совершенно отдельная доза необузданного и неопределенного ужаса. По вечерам я недвижимо лежал на спине в постели, будучи не в состоянии лечь ни на бок, ни на живот, стараясь не шевелиться, смотрел на потолочный вентилятор, вращающийся в темной комнате, и пытался убедить себя, что да, когда-нибудь я снова смогу заниматься сексом.

Как оказалось, я смог, но только через несколько лет. На пути к выздоровлению я посещал врачей и урологов (у них не было ответов), хиропрактика (некоторое облегчение длилось не более двадцати четырех часов), научился водить машину, по возможности полагаясь на круиз-контроль, и переодевался из боксеров в обычные трусы, чтобы поддержать свой орган, и из джинсов в мешковатые штаны или шорты, чтобы уменьшить давление. Что наконец-то спасло меня, так это встреча со старым другом, который только что начал преподавать пилатес. Через несколько дней занятий с ним я пошел к массажисту, практикующему массаж глубоких тканей. Поскольку традиционные формы медицины подвели меня, я искал помощь в другом месте, где угодно. Почти за одну ночь все изменилось. Хотя я был еще далек от выздоровления, я обнаружил, что могу, среди прочего, нормально водить машину или пройти полкилометра пешком, не испытывая боли и ужаса и не обливаясь потом всю ночь напролет. Вскоре мое правое яичко начало возвращаться в свое правильное положение. Насколько я могу судить о том, что помогло, а что нет, моя физическая проблема, по всей видимости, заключалась в узловатой или напряженной ткани в том месте, где моя правая большая ягодичная мышца встречалась с верхней частью бедра, и в том, что это беспокоило позвонок L-3. Нервная дрянь. Она расширяется радиально. Точка «Х» влияет на точку «Д».

Ну, неважно. Я просто-напросто был счастлив, что мне становилось лучше, и у меня были средства справиться с болью. Они привели меня к ряду мануальных терапевтов. И к Джоне.

В 1998 году я в третий раз в жизни переехал из Техаса в Нью-Йорк в погоне за мечтами, воспоминаниями и надеждами, но на самом деле я был просто доволен тем, что снова жил под живописным небом этого города. Я регулярно проходил физиотерапию. У меня был тренажёр и коврик для пилатеса, и я следовал жесткому распорядку дня. Теперь я мог ходить, бегать, кататься на велосипеде и да, снова заниматься сексом при условии, что буду ходить на пилатес дважды в неделю и посещать хорошего мануального терапевта раз в один или два месяца. Одним из моих главных приоритетов по прибытии было найти такого специалиста.

Контакт Джоны дал мне наш общий друг. Существует много потрясающих форм мануальной терапии, но у Джоны было шиацу. Он работал в студии боевых искусств на 14-й улице. Я последовал за ним в небольшое помещение, отгороженное бамбуковой ширмой. Он был примерно 178 сантиметров ростом, на 2,5 сантиметра выше меня, с вьющимися каштановыми волосами, начинающими редеть, и телом танцора. Он тихо заговорил, спросил, что происходит, и я рассказал ему о своей травме в бесстыдных подробностях. Он кивнул, и я лег перед ним на коврик. Два чужака. Он зажег свечу без аромата. Провел молотком по маленькому, древнему на вид ручному гонгу, и звук полился как вода. Он закрыл глаза и принялся за работу.

Прошло больше года, прежде чем он бросил свой первый явный намек на то, что он гей. Я только что нашел квартиру в Гринпойнте, Бруклин, и хотел купить велосипед, на котором мог бы кататься по соседству. Я попросил у него совета. Он был не только велосипедистом, но и бегуном, и привел меня в небольшой магазин на 10-й авеню, которым управлял человек из Пуэрто-Рико. «Я напоминаю ему Селию Круз», — сказал мне Джона с гордостью, хотя и несколько застенчиво. «Скажи ему, что тебя прислалa Селия Круз». Это меня удивило. Я вовсе не думал, что Джона похож на Селию Круз.

После того как он переехал из своей первой студии, я приезжал к нему на прием в кабинет, который он снимал в клинике хиропрактики. Затем в течение некоторого времени он приезжал на метро в Верхний Вест-Сайд, в квартиру, которую я сдавал в субаренду. Мой маленький зеленый попугайчик обожал его, щебетал, пыхтел и стоял на одной ножке, пока Джона возился со мной на полу моей гостиной. Напоследок он решил принимать меня в своей квартире Он сказал, что решил сократить количество клиентов, чтобы работать лучше, более сосредоточенно, и, поскольку это будет его дом, он хотел быть разборчивым в том, кого он туда приводит. Я был рад, что он выбрал меня, но почти не думал об этом. Он говорил, что некоторые клиенты его утомляют, но это явно был не я, даже несмотря на все заботы, которые я ему приносил. Прежде чем мы начинали сеанс, я садился на коврик, и он слушал, как я описывал, где болело мое тело, где было тесно, что происходило эмоционально в моей жизни с тех пор, как мы виделись в последний раз. По его мнению, все это было взаимосвязано. Затем я ложился, он приглушал свет, включал на CD-плеере музыку эмбиент (я думаю, это был один из его способов определения продолжительности сеанса), и начинал работать. Он клал свои руки (они всегда были на удивление теплыми) мне на живот, закрывал глаза, и я начинал уплывать. Однажды он объяснил, что живот говорит ему, куда идти дальше, к какой части тела ему следует обратиться. Я могу описать его состояние только как своего рода транс. Если через несколько мгновений я понимал, что забыл сказать ему о какой-то боли и совершил оплошность, он всегда выглядел так, как будто удивлен моим голосом и, возможно, вообще тем фактом, что я нахожусь с ним в комнате. Но он приходил в себя, кивал и говорил «хорошо», затем закрывал глаза, и мы снова начинали летать.

Мне почти стыдно за то, как мало я ему платил. Когда однажды я спросил его, должен ли я платить больше, он сказал, что хочет снизить цену, чтобы я мог позволять себе приходить часто. Сеансы длились полтора часа, а обычно и два. Я довольно быстро понял, что для него дело было не в деньгах. Это была духовная практика. Так он служил. Когда однажды я спросил его, как ему удавалось платить за аренду, он небрежно ответил, что преподавал в Театральной школе Circle in the Square, а также занимался чем-то, что назвал «клоунской терапией» для детей, которые попали в больницу, в цирке Big Apple в Нью-Йорке, а также еще для одной группы в Германии, где он прожил полгода со своим партнером. Джона никогда не рассказывал мне подробно. Я думаю, что отчасти это было его естественным инстинктом соблюдать границы с клиентами, но скорее он просто не любил говорить о себе. Он был «человеком тела» и выражал себя, в первую очередь и, возможно, лучше всего, своими руками и движениями, пока я на каждом сеансе без умолку болтал о политике, моем писательстве или девушке, которая ранила мои чувства. Он летал из США в Германию и обратно, и когда его не было, я посещал других специалистов, занимавшихся другими практиками. С точки зрения Джоны, в том, что мы делали, не было ничего необычного. Он был театральным исполнителем из Канады, специалистом по движению и физическому театру, пантомиме и шиацу, который строит осмысленную жизнь и отношения в Германии и Нью-Йорке. Наша дружба, которая сложилась за восемь лет до его смерти, была просто логичным и естественным опытом. Он был целителем. Это то, что он делал. Но для меня приходить раз в месяц или два в квартиру гея и отдавать ему свое тело было набегом на новую территорию, на которую мне так сильно хочется вернуться вновь. Шиацу — это относительно современная японская форма массажной терапии, основанная на древних китайских принципах. Она практикуется через свободную одежду. Эта система следует тем же меридианам, что и акупунктура, но здесь на тело нажимают не иглы, а пальцы, и часто глубоко. Цель шиацу — разблокировать поток энергии, освободить сжатую в узлы мускулатуру, растянуть и ослабить соединительную ткань, а также создать гармоничные отношения между внутренними органами. Массажист может также растягивать тело, двигаясь и дыша одновременно со своим клиентом. Джона говорил, что ему нравится работать со мной, потому что это его заземляет. То, что мы делали, он считал формой танца.

Квартира Джоны находилась на Западной 45-й улице, между 8-й и 9-й авеню, напротив театра Хиршфилд. Мои сеансы у него позволили мне обрести точку опору в этом районе города, который не так давно назывался Адской кухней. Он снял здесь квартиру в конце 70-х и с тех пор держался за нее. Это была одна из тех старых нью-йоркских квартир, где чувствуешь присутствие поколений, живших там до тебя. Краска на подоконниках была нанесена так густо, что окна закрывались неправильно, и можно было видеть, как краски разного цвета, которыми квартиру красили за эти годы, растрескивались и превращались в паутинные узоры. Дверь в ванную, которую я закрывал, когда переодевался в спортивные штаны и футболку, тоже не закрывалась полностью из–за краски. С лампочки в центре потолка в качестве переключателя свисала металлическая цепь. Тяжелая округлая фарфоровая раковина и унитаз пришли из прошлых эпох, а ванна стояла на полу на латунных ножках. Как и многие жители Нью-Йорка, Джона зимой и летом держал окно приоткрытым, и через него доносились крики, а иногда и звук разбивающихся бутылок из ночлежки для бездомных, расположенной на противоположной стороне улицы. Я выглядывал наружу, вдыхал парящий воздух, наблюдая, как в окнах напротив двигаются люди, слушал, как они разговаривают, смеются и спорят, и думал, что это настоящая нью-йоркская квартира.

Наши отношения пошатнулись лишь однажды, в 2004 году, после победы Джорджа Буша на выборах. Мое тело было скручено в узлы от расстройства, и я потащил его к Джоне, чтобы он мог распутать его, как он всегда делал. С самого начала нашего сеанса я не мог говорить ни о чем другом. Наконец я лег на коврик, и он сделал свое дело. Обычно я уходил через несколько минут после сеанса, но на этот раз мы снова начали разговаривать. Он посмотрел мне прямо в глаза и спокойно, но ясно и с гневом, болью и немалой долей тревоги описал, как ультраправые использовали страх и ненависть к геям, чтобы настроить электорат против демократов. И он думал, что это не сработает, но это сработало. Джона переехал в Нью-Йорк из Канады и стал гражданином США, потому что верил в эту страну. Он хотел быть частью ее. Теперь он задавался вопросом, почему. Почему он стал американцем? В его голосе слышались нотки обвинения.

Я почти физически ощущал, каким изгнанником он себя чувствует. Даже несмотря на то, что моя партия проиграла, я все еще был частью гетеросексуального мира, в то время как он принадлежал к «болезни», которую ультраправые так публично хотели искоренить. Кроме того, я был уроженцем Америки. Он впервые увидел во мне «другого», «иного». Ну, по крайней мере, я так думал, поэтому, конечно, он стал казаться мне «другим». Разве он не знал, что я тоже чувствую себя изгнанником?

Я мог бы сказать ему, что мы с ним в одном списке, что если его поймают, то доберутся и до меня. Я мог бы процитировать строчку: «Сначала они пришли за коммунистами…» Но у меня не было слов, да и никаких слов бы не хватило. Я встал, готовый уйти, и показал пальцем на коврик. Я сказал: «Ну, с этим у меня очевидно нет проблем». Он посмотрел на меня, не отвечая, осмысляя мой жест. Он повернулся к коврику, своего рода кровати. Я думаю, что именно в тот момент он задумался о том, какое огромное расстояние может пройти мальчик традиционной ориентации из Гранд-Прери, штат Техас, чтобы прийти к точке, где он мог бы лечь перед ним и безоговорочно доверить ему свое тело. То, что происходило на том коврике, так же как и мои чувства к нему, вряд ли были обыденным делом.

В последний раз мы с ним увиделись вскоре после того, как ураган «Катрина» опустошил Новый Орлеан. Я решил слетать туда, чтобы стать свидетелем катастрофы и потратить немного денег, потому что город так сильно нуждался в них. Джона собирался вернуться в Германию, чтобы побыть со своим партнером и попрактиковать свою «клоунскую терапию» в одной из тамошних больниц. Поднявшись на ноги, я сказал ему, что в эти выходные еду в Новый Орлеан, чтобы возложить цветы на могилу Мари Лаво. Мне совершенно необходимо было оплакать произошедшее, попросить прощения, принести жертву, и я не знал лучшего места, чем могила королевы вуду Нового Орлеана. Глаза Джоны расширились, когда он услышал это имя.

Он снова собирал меня воедино, когда я переживал длительный и особенно разрушительный разрыв с девушкой. Слезы текли по моему лицу, когда он работал со мной, и он продлевал сеансы, пока не убедился, что я достаточно оправился, чтобы мочь войти в метро. В это время он показал мне фотографию своего партнера Майкла, который был моложе его и потрясающе красив. Тогда я подумал — Молодец, Джона!

Каким бы замечательным ни был Нью-Йорк, вы там без посторонней помощи не продержитесь. Я чувствовал, как мне повезло, что я могу называть его своим другом. Не знаю почему, но в тот вечер, когда я стоял у двери, готовый уйти, у меня возникло неуловимое, но непоколебимое чувство, что я, возможно, никогда больше его не увижу. Мне в голову пришла невероятная фраза — «Никогда не умирай». Но налагать на кого-то такое проклятие — ужасно, поэтому я сказал: «Никогда не уходи на пенсию».

Несколько месяцев спустя, когда он должен был вернуться, меня охватило беспокойство. Я знал, что это иррационально, но не мог избавиться от этого ощущения. Я начал задаваться вопросом, как бы я узнал о том, что он на самом деле умер. Пришел ли бы я к его дому, чтобы проверить, не сняли ли его имя с почтового ящика? Я вдруг понял, что он не дал мне контактов ни своих друзей, ни членов семьи, которые могли бы сообщить мне об этом. Я испытывал чувство головокружения. Чтобы успокоиться, я решил отправить ему электронное письмо с небрежным вопросом, как у него дела. Он ответил в течение дня, сообщив, что у него возникли проблемы со здоровьем и он лечится в Германии. Странно, но это заставило меня почувствовать облегчение. Я восстановил контакт, и моя интуиция меня подвела. Он сказал, что у него опухоль в поджелудочной железе, но дела идут хорошо; он просто не выносил тошноту после химиотерапии. Он сказал, что вернется, поправившись, в Нью-Йорк.

Я с радостью поверил ему на слово. В конце концов он был медицинским работником и должен был знать. Тем не менее, что-то заставило меня написать ему в ответ, что я планировал, если когда-нибудь столкнусь с ним на улице на Таймс-сквер, представить его своим друзьям только как «мой ангел шиацу». За много лет до этого, когда я сказал ему, что всегда занимаю место на Спринг-стрит, чтобы смотреть ежегодный парад в честь Хэллоуина, он сообщил, что будет участвовать в качестве «Джонни Ангела». Ясноглазый и взволнованный, он попросил меня поискать его, и я поискал, но он затерялся в мириадах тел и костюмов.

В своем следующем электронном письме он сообщил, что чувствует себя лучше и со своим партнером скоро вылетит в Нью-Йорк. Он планировал вести учебные занятия той осенью. И снова, примерно в то время, когда я ждал, что он вернется, меня охватила тревога за его здоровье и страх, что он исчезнет. Я решил позвонить на его домашний номер, тщательно убрав из своего голоса любой признак беспокойства, и оставил голосовое сообщение, в котором спрашивал, вернулся ли он и как дела, и просил позвонить мне. Я оставил свой номер телефона.

Когда на следующий день я прослушал сообщение на автоответчике от его партнера Майкла о том, что Джона ушел от жизни, я был удивлен только тем, насколько сильно я этого ожидал. Голос Майкла был чистым и размеренным, с едва заметным акцентом. Я набрал номер Джоны, и Майкл снял трубку. Я сказал ему, что сожалею о его потере. Он сказал, что Джоне стало лучше, и они действительно думали, что он поправится. Но после того, как они вернулись, его состояние вдруг ухудшилось и через пару недель он умер. Перед смертью Джона велел ему дать мне знать. На следующий вечер в театре Circle in the Square, где шла популярная пьеса «The Spelling Bee», устраивали поминальную церемонию.

Говорят, что только когда человек умирает, ты полностью узнаешь, кто он такой. Смерть — это последняя страница заключительной главы, и, как в законченном романе, она полностью предстает перед глазами только в этот момент. Были определенные вещи, которые я знал о Джоне. Я знал, что у него был красивый и молодой спутник жизни. Я знал, что он был моим другом в течение восьми лет и поддерживал меня в мои самые трудные времена в этом городе. Я знал, что его потеря повлияет на меня структурно, на фундаментальном уровне. Я знал, что он любил Нью-Йорк, как и я, приехал сюда из другой культуры, как и я. И в последний раз, когда я видел его, я знал на каком-то глубинном уровне, что вижу его в последний раз. Чего я не знал, так это того, кем он был для других.

Спуск по глубокой трехъярусной лестнице в вестибюль театра был подобен медленному погружению в океан: десять ступенек вниз, небольшая площадка; десять ступенек вниз, еще одна площадка; десять ступенек вниз, пол и ковер с крошечными красными точками на синем фоне. Три стены были белыми. Четвертая, за лестничной клеткой, была красной. Огромные круглые белые колонны поддерживали потолок. Люди кружились по ковру, приветствуя друг друга, улыбались, узнав кого-то, обнимались.

Я чувствовал себя неловко. Я никого не знал. Дрейфуя, я искал якорь и наконец заметил небольшой столик, на котором был устроен алтарь с несколькими предметами, принадлежавшими Джоне. Рядом на подставке стояла фотография, снимок головы Джоны, каким я его никогда не видел. В белом халате врача, с минимальным макияжем, как у мима, и вместо того, чтобы улыбаться, он выглядел серьезным. Слишком серьезным. До смешного серьезным. На кончике его носа был ярко-красный резиновый мяч. Он был «Доктором-Незнайкой», его персонажем доктора-клоуна. Я представил, как он безмолвно снует между кроватями больных детей, как в каком-нибудь фильме с братьями Маркс, прикладывает свой стетоскоп к телевизору, измеряет температуру абажура, пародируя настоящих врачей и их сбивающее с толку, пугающее поведение и дает детям повод посмеяться в этом стерильном и безумном месте. Так вот кем он был для больных детей, подумал я. Табличка на столе гласила: «Возьмите что-нибудь». Я хотел набрать полный мешок предметов, но остановил себя. Я заметил крошечную узорчатую тарелочку с благовониями, которую видел каждый раз, когда навещал его. Я осторожно взял ее и направился ко входу в театр.

В дверях маленькая, мрачного вида женщина с красным клоунским носом протянула мне программу вместе с моим собственным красным клоунским носом. Внутри я выбрал место высоко, далеко сзади и слева от сцены. Сиденья были обтянуты красной тканью. На них были серебряные номера. Я сразу узнал Майкла по его светлым волосам. Места в амфитеатре слева были заполнены теми, кто, как я правильно предположил, были его учениками. Друзья и семья заполнили нижнюю центральную и правую части амфитеатра. Остальные занимали места наверху. Я подсчитал, что пришло более двухсот человек. Многие носили свои красные носы. Я покатал пальцами мягкий пенопластовый шарик и примерил его.

Гей-сообщества, как и театральные сообщества, имеют большой опыт проведения поминальных церемоний. Они знают, для чего они нужны и как заставить их работать. Присутствовала небольшая группа друзей Джоны, с которыми он познакомился, когда приехал в Нью-Йорк в семидесятые, и один из них руководил шоу, был режиссером и ведущим. Представитель больницы подошел к микрофону и рассказал о том, какую замечательную работу там проделал Джона и как его будет не хватать. Группа коллег Джоны, врачей-клоунов, говорила о нем с серьезностью солдат, говорящих о павшем товарище. Глава Театральной школы Circle in the Square рассказала о большой потере для своей школы и заявила, что легендарный курс физического актерского мастерства, который Джона разрабатывал и преподавал на протяжении многих лет, будет переименован в «Курс Джоны». Было очевидно, что мой Джона, мой тихий личный друг, был динамичной фигурой в театре и в мире клоунов. Этот парень был звездой, а я этого не знал.

Группа студентов, стоявшая рядом со сценой, гармонично спела «You’ve Got a Friend» Кэрол Кинг. Свой номер исполнила танцовщица. Люди продолжали приходить и выходить на сцену. Погруженный в свои эмоции, я понял, что мне трудно поспевать за всем этим. Одна молодая девушка хотела поблагодарить Джону за то, что он дал ей «клоунское имя», когда однажды во время урока он увидел определяющую черту в ее движениях и эмоциональном облике. Другая ученица, которая, по-видимому, даже не посещала его занятия, плакала, когда говорила, потому что теперь она уже никогда не сможет на них прийти. Профессора говорили о чувстве юмора Джоны и о шутках, которые он всегда разыгрывал над ними, что меня удивило, так как он всегда был так серьезен со мной. Когда ведущий сделал паузу, чтобы спросить, хочет ли кто-нибудь еще что-то сказать, мне захотелось это сделать, но я не был ни родственником, ни частью одной из этих больших семей и не знал, что сказать, кроме того, что «вы меня не знаете, но я тоже его любил». И, конечно, эта мысль ушла так же быстро, как и появилась — ведущий теперь указывал на Майкла, приглашая его на сцену. Прошла целая минута, прежде чем он встал и поднялся по лестнице к микрофону. Его первыми словами были: «Я не хочу быть здесь». А последними: «До свидания, моя любовь». Что было между — я не помню. Я помню только, что подумал тогда: горе даeт нам эти краткие мгновения силы, которую проявляет сейчас Майкл, своего рода окно во времени, чтобы мы могли сказать то, что должны, сказать с достоинством и ясностью перед тем как обезуметь от потери.

Свет погас, когда через динамики Диана Кралл спела «A Case of You» Джони Митчелл, а на экране последовательно появлялись слайды: Джона на сцене с группой актрис, Джона с мечтательными глазами в конце семидесятых с пышной копной вьющихся волос, Джона и Майкл в день их свадьбы. После этого нас попросили надеть наши клоунские носы. Комната внезапно наполнилась ярко-красными шарами, застрявшими посреди сотен лиц. Это было почти забавно. Затем клоуны спели песню, и поминальная церемония закончились. Зажегся свет. Люди поднялись на ноги, словно очнувшись ото сна. Некоторые двинулись к выходу, некоторые к семье у сцены. Я знал, что если уйду, то заберу с собой пустоту, которую чувствовал, поэтому, воспользовавшись возможностью выразить свои соболезнования Майклу, я спустился вниз. Все там, казалось, были наполнены любовью и странной радостью. Я не был уверен, правильно ли будет подойти к Майклу, и не знал, что я ему скажу, но мои ноги все равно несли меня к нему. Я чувствовал себя меньше по сравнению со всеми окружавшими меня людьми. А он был очень высоким. Я заколебался, затем коснулся его руки. «Майкл?» — сказал я. Он повернулся и улыбнулся мне сверху вниз, как будто знал меня, но не мог вспомнить. «Я Стив».

«Стив», — сказал он с такой теплотой, что я все еще слышу его голос. Он обнял меня так, как будто я был потерянным существом, вернувшимся домой. Он обнимал меня так, словно нуждался во мне. Не знаю, был ли я когда-нибудь более благодарен. Затем он повернулся; сестра Джоны смотрела на него, и он попытался представить меня. «Это Стив», — сказал он, подыскивая два слова. «Один из…»

Я посмотрел на нее. Я не знал, что сказать и как сказать. Как бы я мог это объяснить? «Он был моим мастером по шиацу», — выдавил я. Она кивнула, затем Майкл присоединился к ней, и они начали пробираться сквозь толпу других знакомых и друзей, чтобы выполнить свои обязанности по похоронам любимого человека.

Из театра я направился по Восьмой авеню в сторону 42-й улицы, где встречался с друзьями на шоу в клубе Б. Б. Кинга. Я не хотел идти, но у меня уже был билет. Я держал красный клоунский нос в руке в кармане куртки. На 45-й улице я остановился и посмотрел вдоль квартала в сторону здания, где жил Джона, а затем продолжил путь.

Я надел клоунский нос и вошел в клуб. Мои друзья не знали, как реагировать, не знал и я. Все в этом месте были полны решимости хорошо провести время, а почему бы и нет? Но я не чувствовал с ними единения. Я неоднократно надевал и снимал свой клоунский нос. Официантка изо всех сил старалась не обращать на это внимания. Он пытается шутить?

На следующее утро я разложил свой коврик для пилатеса и начал тренировку. Я вспомнил, как Джона говорил мне, что мы похожи на партнеров по танцам, и я видел образ пары профессиональных конькобежцев, где мужчина явно гей, а женщина гетеросексуал. Между ними нет ничего сексуального, но есть что-то физическое. Связь бесспорна. Они продолжают жить своей другой жизнью и до, и после танца. Они встречаются на льду.

Я знал — то, что произошло между мной и этим человеком, никогда не повторится. Обстоятельства не могут быть воспроизведены. Теперь я был другим человеком. Я никогда больше не испытаю такого чувства близости, как это бывает, когда у тебя появляется первый лучший друг или первое домашнее животное, или когда ты впервые целуешься. Я обнаружил, что мои пальцы нажимают на те же точки на ступнях и вдоль голеней, на которые нажимал Джона. Именно в этот момент я начал плакать. Истина была в том, что больше всего на свете я буду скучать по тому, как он прикасался ко мне.

История была опубликована на английском языке в художественном журнале “The Pinch” в 2012 году. За этот рассказ писателю была присвоена премия “Pushcart Prize”.