Голоса разделяются и сплетаются и так до бесконечности пока повторение не лишит их слова смысла тогда они распадутся на буквы, а буквы на знаки и, а знаки на линии ломаные прямые и волнистые и все они змеями заползут по почве плоскости, а плоскость та была ландшафтом и координаты у нее были (0;0;0)

Частная память представляет собой единственную устойчивую связь с прошлым, такую связь, которую казалось бы нельзя ни изменить, ни отнять никак кроме естественного забвения, и поэтому она считается спасением для тех групп населения, чьи истории (stories) меркнут на фоне основных, исторических событий (history) [1]. Понимание того, что история (history) на самом деле есть совокупность историй (stories), приближает к осознанию того, что в основе восприятия исторического процесса лежит множество нарративов. Поэтому, казалось бы, манипуляция частной памятью при создании коллективной может дать возможность контроля над временем, посредством присутствия в прошлом, настоящем и будущем (как из частных памятей формируется коллективная, так улучшенная коллективная распадается на частные).

Однако использование частной памяти (памяти реальных людей, свидетелей событий) для коммеморации осложнено ее неотъемлемой субъектностью. Постпамять (память о памяти), напротив, практически лишена реальной субъектности: ее источники либо настолько далеко в истории события, либо изначально безымянные, — это связано с тем, что в живых остается всё меньше свидетелей, и они (по разным причинам) оказываются отдалены от создания нарративов. Таким образом, далее предметом рассмотрения будет именно постпамять: образы женщин в том виде, в котором они представлены в риторике современного нам политического режима, который сделал коммеморацию ВОВ частью себя, в интерпретации запомненного, чья пластичность позволяет разные трактовки.

Память обратила на себя внимание из–за своей роли в конструировании личности: мы определяем себя как себя, поскольку вчера мы были нами, как и позавчера, и так далее. Аналогично, когда люди задаются вопросом: “Чтобы мы изменили в своем прошлом?”, — то чаще всего приходят к выводу, что ничего, ибо всё что с ними произошло сделало их такими, какими они стали. Механизм работы памяти можно описать как ретроспективную синхроничность: помнящий убежден, что беспричинные, синхронно происходящие события имели глубокую связь, хотя и необъяснимую с точки зрения причинности. (Разумеется, считать, что всё, что когда-либо случалось, так или иначе, обязательно вело к тому, что мы имеем сейчас, не верно: это полностью исключает независимость события как такого). Память стремится всё привести к общему знаменателю “сейчас”, словно, от уравнения остались только условие и полученное значение переменной, а решение потерялось, — следовательно, надлежит его восстановить, приведя уравнение к нужному ответу. Нетерпимость к необъяснимости усложняет самоиндентификационную функцию памяти: если я вчера не была собою, то была ли я вообще? Здесь, видится важным, уже произнести “государство”: оно, утвердившись во времени (вернее, вне его, подчинив себе дискурсы прошлого, настоящего и будущего), может претендовать на всеобъемлющую, тотальную власть, поэтому память становится средством управления общественного сознания, призванным доказать, что государство в том его виде, в котором оно существует в настоящий момент времени, было таковым всегда, или наоборот оно когда-то было подлинно великим или таким, каким хочет казаться в настоящий момент времени.

Временем в истории России, когда она была подлинно великой, государство избрало ВОВ, так как это одно из немногих событий, которое может сплотить вокруг себя народ: так или иначе пострадали все в разных степенях, разделение на “страдающих” и “причиняющих страдание” благодаря ораторским приемам можно практически свести к нулю, к тому же, найти советскую семью, не затронутую ВОВ, практически невозможно. Более того, обличение коммеморации ВОВ как пропаганду определенных установок требует крайней осторожности: it is a sensitive topic, — государство стремится уйти от агрессии в очевидных ее проявлениях, рассказывая (в традиции застойной риторики) о героическом порыве, коллективном экстазе, ведущем к победе (одной из первых причин победы СССР в ВОВ в школьных учебниках указан “массовый героизм советских граждан”). СССР представлялся (и продолжает представляться) страной победивших. На фоне гигантов из советской пропаганды нас ставят в униженное положение “мягкой силой”(Не-агрессивной <пока>). Скорбь (как и вина) делает нас жалкими, растерянными, дает единственное спасение — коллективный плач по нашей ущербности перед ИХ тенями и то, мы жалки даже позволяя себе слезы: “А Зоя Космодемьянская плакала?”

Отделить женщин в качестве агентов и эмпирических субъектов от постпамяти о Женщине, созданной зачастую мужской фантазией, для понимания сущности работы государственного контекста и политики государственной постпамяти в отношении ВОВ, представляется феминисткой задачей. Женские образы в постпамяти не существуют без отрыва от мягкой силы, являясь ее зеркалом.

При чтении материалов, приуроченных к знаменательным для истории ВОВ датам в государственных СМИ (ТАСС, РИА Новости, Russia Today), посвященных женщинам, бросается в глаза следующая общность: все три женщины родились в семьях пострадавших в период раскулачивания и хотели непосредственно участвовать в боевых действиях “наравне с мужчинами” [2]. Современная риторика убеждает: “в СССР народ в коммунизм не верил”, — во что бы то ни было отрицая наличие идейности. Важно отметить, что женщины не являются акторами при создании этих нарративов, чаще всего они выступают как медиумы, с помощью которых транслируется нарратив: авторки материалов и их героини лишены своих субъектных характеристик, сущностно редуцированы до “женщин”. Medium is the message — женское лицо придает нарративу интимный, индивидуальный характер в противовес публичному и коллективному характеру социалистической пропаганды: чем дальше в СССР отходят от прогрессивных взглядов на семью и женщину, популярных в 1920-х гг., тем легче обнаружить сходство между традиционной семьей в патриархальном капиталистическом обществе и тем общественным идеалом, который выстраивается со времени прихода И.В. Сталина к власти. Позднее социалистическое общество требовало от женщины помимо домашней работы выполнять и общественно-полезную, более того, женщины в социалистических странах зачастую имели трудности с доступом к косметике и средствам гигиены. В связи с этим капитализм с его традиционным разделением гендерных ролей и разнообразием товаров кажется женским спасением от атаки грядущего коммунизма на “женское счастье”: женщина, убеждают нас рассказчики, не может желать коммунизма. Поэтому современное использование женских историй в конструировании постпамяти о ВОВ подчеркивает, что женщины в первую очередь “шли воевать за семью, за мужей на фронте”, [3] — за те маленькие женские радости, которые у них отобрала война, и точно не за так далекое от них прекрасное коммунистическое будущее. Их героизм носил массовый и альтруистический характер, приближая Великую Победу ради долгожданного возвращения к мирной жизни. От нас, как реципиентов, ожидается безусловно сочувствие: эти светлые лики пали жертвами сталинизма (отнявшего их родителей и вынудившего пойти на фронт, ведь, помнится, верховное командование СССР просчиталось с датой начала войны) и нацизма (отнявшего их жизни). Советские женщины оказались между молотом и наковальней: с одной стороны — нацизм, не считающий их за людей, а с другой стороны — коммунизм, не считающий их за женщин. Великая Победа становится в такой схеме не просто победой над Гитлером, а победа миллионов маленьких людей над государственной машиной, угнетающей их изнутри, заставляющей отдавать жизни за идеалы, которые чужды их природе. Синтез истории женщин-победительниц и женщин-угнетенных-системой оказывается инструментом мягкой силы в угоду, которой конструируется текущий нарратив о ВОВ.

Рассмотренные материалы не являются феминистскими, хотя некоторые из них созданы женщинами, т.к. они проиграли “в борьбе за репрезентацию” [4] государственному контексту, их подавившему. Из государственного нарратива оказываются исключены истории женщин, травмированных войной, не вписывающихся в парадигму “женского патриархально-капиталистического идеала”: те, кто были убиты и замучены «по законам военного времени»; те, кто подверглись общественному порицанию после окончания войны; те, кто были реальными женщинами, а не их плакатными образами.

Пытаясь восстановить историческую достоверность, феминисткие исследовательницы вступают в борьбу с государственной риторикой и оказываются втянуты в т.н. “битву за обладание контекстом”, но глобально проигрывают, ибо государство располагает бóльшими ресурсами, чем любая фем-инициатива.

Сражаясь за контроль над постпамятью (иллюзией контроля над временем), есть риск утонуть в ностальгии, подменить настоящее прошлым, причем прошлым пластичным, уже живущим самостоятельно, извивающимся под действием сил внешних и внутренних, что делает контроль невозможным, а битву за него лишенной смысла. Таким образом, перед нами встает вопрос о том, как вернуть женщинам войны субъектность, сделать их агентами своей эмансипации, не сводя при этом всё к единому знаменателю “сейчас”. Историческая достоверность возможна только при восстановлении исторической действительности, т.е. совпадении систем координат прошлого, настоящего и будущего. Взаимодействие между прогрессом и скорбью, принесет победу над обоими: можно проглотить скорбь, как крокодил проглотил солнце.

Примечания:

1. Употребление history имеет двойной смысл: история как процесс развития общества и его-история (his-tory) как исторический нарратив, рассказанный с мужской точки зрения

2. URL: https://tass.ru/spec/women_war дата обращения: 23.03.2022

3. URL: https://ria.ru/20200510/1569651745.html и https://russian.rt.com/science/article/726188-zhenschiny-voina-stranicy-pobedy дата обращения: 23.03.2022

4. Брайдотти Р. Изображение тела и порнография репрезентации // Логос. Т. 32. Вып. 1. М., 2022. С. 118.