Вокруг все громче говорят, почти кричат, о постсекулярности. Почему кричат? Потому что уже стреляют. Потому что секулярные политики испуганно обсуждают религиозный сценарий «судного дня». Потому Украина и Сирия, помимо внутренних конфликтов, стали территорией глобального религиозного противостояния.

Так что не кричать — трудно. Разговаривать спокойно — под силу немногим. И очень хорошо, что религиоведы и философы возвращают нас к такому спокойному разговору. И очень хорошо, что мы можем думать о секулярности, совмещая позиции причастности и вненаходимости, обсуждать ее траекторию, видя открывающиеся тревожные перспективы «после».

Так на днях в свет вышла коллективная монография “Водоразделы секуляризации”, подготовленная сотрудниками Украинского института стратегий глобального развития и адаптации. В ней обсуждаются не только истоки и закономерности секуляризации, не только западные теории секуляризации и постсекуляризации, но также более знакомый нам, опытный материал, в том числе проект “русского мира”.

Я хорошо помню семинар двухгодичной давности, посвященный постсекулярности и проходивший в Институте философии. Тогда мои размышления о «христианстве после секулярности» прервали вопросом: а где вы эту постсекулярность видите, уж не придумали ли вы ее? И тут же устроили выговор за то, что привношу в повестку дня размеренных религиоведческих дискуссий свои надуманные богословские вопросы, коим, как известно, в академических залах не место.

Сегодня постсекулярность видят все, имеющие очи видеть. Выстрелы и взрывы постсекулярности слышат все, имеющие уши слышать. Хотя стоит признаться, лучше бы постсекулярность оставалась предметом воображения или даже ошибкой запутавшихся в своих предчувствиях маргинальных философов и богословов.

Возникают классические для подобных ситуаций вопросы: почему хорошие мысли о секулярности приходят опосля; почему мы так спешили с ней расстаться, что не насладились и не воспользовались сполна ее добрыми приятными плодами; что нам стоит внимательнее рассмотреть в ее развитии и сохранить на будущее, на «после»?

Для меня послевкусие секулярности ощущается скорее сладким, чем горьким. И отнюдь не потому, что в ней меня все устраивало, что секулярность предлагала оптимальную модель отношений религии и общества. Секулярность видится предпочтительной, а расставание с ней печально по иной причине. Потому что на смену дискурсам и играм приходят очень даже реальные войны. Потому что на карикатуры отвечают убийствами. Потому что уже не студенты бунтуют в университетах, а беженцы с зелеными флагами захватывают вокзалы и туннели. Потому что призыв make love not war, далек от ортодоксии, но для жизни менее опасен, чем призывы правоверных стражей Исламского государства или Русской православной армии. Потому что агрессивная постсекулярность уж точно не лучше мягкой секуляризации.

Очень скоро христиане, которые воевали с геями, индивидуальными кодами, клонированием и эфтаназией, почувствуют на себе тяжелую руку еще более религиозных собратий или инорелигиозных фанатиков. Очень скоро придется выбирать между ортодоксальным топором Made in Russia и ласковыми улыбками однополой пары из Амстердама, между религиозным многообразием западного мира и выжженными землями исламского халифата, между каноническим эксrлюзивизмом и гуманным плюрализмом, между слабой толерантностью и сильной ненавистью.

Можно «канонично» ответить, что это одно и то же зло в разных обличьях. Можно дерзновенно заявить, что преследования всегда шли христианам на пользу. Но стоит задуматься о другом: в каком обществе христианство сможет наиболее полным и свободным образом проявить свою природу и миссию? В каком обществе свободы будет больше и она будет мирной? В каком обществе мы сможем не только выживать, но и полноценно жить? Наконец, в каком обществе у нас есть шанс остаться в живых?

Я полагаю, что в свете таких вопросов секулярность остается все еще привлекательной, а плюрализм и толерантность — неоднозначными, но спасительными.

Конечно, постсекулярность может быть и неагрессивной. Точно так же, как и секулярность была не всегда мягкой и соблазнительной, иногда была антирелигиозно-агрессивной — мы все еще носим на себе следы советского эксперимента. Но то, как религия возвращается в общество, с каким яростным ликованием религия расправляется с остатками секулярности (там, где ей это удается), с какой однозначностью судит, с какой неотложностью на алтарях возобновляются жертвы, — не может не пугать обывателей и не может не стать предметом пристального внимания религиоведов.

Элементарно. Стоит сопоставить события, лозунги и атмосферу 1968 года с нашими днями, Париж — с Донецком, Калифорнию — с Ближним Востоком. Еще можно сравнить, какое влияние «секулярные» события тех лет оказали на развитие христианства и как сегодняшние «религиозные» проекты уничтожают религию же.

Уже эти простые сопоставления покажут, что секулярное настроение не мешало бурному росту христианства, а настроение постсекулярное угрожает всем «иным», христианскому разнообразию как более мирному — в первую очередь.

Секулярность после выглядит иначе, лучше. Мы видим ее как далеко не худшее время для отношений религии с обществом, но также мы видим ее этапом большего пути и частью большей картинки. Тогда религия стала часть порядка. А сегодня религия оспаривает этот порядок и предлагает свою собственную повестку дня.

Постсекулярность должна показать радикальный потенциал религии во всех смыслах. Пока мы видим потенциал разрушающий. Но смею надеяться, что наше время активирует и примиряющее, созидательное начало в религии, и мы будем свидетелями и участниками состязания между разными образами постсекулярности. И если позитивный образ постсекулярности будет более успешным, то во многом благодаря опоре на секулярное наследие, на лучшее из него.