From Issue 5—Rose of Venus— Summer 2023 (Archive), co-edited with Hanna Horn

Since the right to form the “official” archives by and large belongs to the nation states and their respective governments, and these governments might control, take hostage, ban or erase the materials at will, from a decolonial point of view, another, non-centralized archive must be created to support the self-documentation of a variety of lived experiences — through family ethnography, recordings of oral memories, poetry, and self-documented artistic practices and related discourses.

I believe that personal positionality here is important, because a personal story almost never fits mainstream narratives.

In the multi-ethnic structure of what we refer to as Russia today, built on the hundreds of years of colonial relations, the strategy of belonging officiated by the authorities has been — to be/look like/imitate “being Russian”. In this often xenophobic and whitewashing pursuit, the Russian empire (and its version, the USSR with its central command in Moscow), used a known colonial toolbox: erasure of languages, culture and memory, repressions, displacement, extractivism and so forth.

The silent archive of our everyday life, “старый добрый хлам” (rus.)— fragments, good old trash — is what we’re left to contend with. These mundane memory objects carry a moment of glitch, where the past events meet the current moment of reassessment. 

Recently I began collecting such objects that gathered around my home over time. And tried to reproduce my family story through them. These mementos seemed filled with significance I had no clear understanding of.

Born in a small town Strunino in Vladimir Region of Russia, at the so-called the “101st kilometer” (a colloquial phrase for restrictions on freedom of movement in the Soviet Union), I am looking for answers about my identity through these various things, mysterious and easily mystified, left to me by my grandmother and mother. I called the process: MARINA, WHY DO YOU HAVE EYES LIKE THESE? 

Below is a diary note on things that live with and within me — the mystical artifacts of my everyday.

Запись в дневнике.

Марина Солнцева
16 августа, 2023 
Дорога Бишкек-Ташкент

Я была уставшей, фотографировалась в туалетных кабинках, просто чтобы проверить — есть ли на мне ещё лицо, и не помню, где это было. Геотег говорит — Берлин Luisenstadt, и двери туалета какие-то желтые. На мне белая рубашка, и я там себя совсем не узнаю. Только улыбаюсь натянуто. 

Все шутили то про Пригожина, то про берлинскую львицу, а я собирала картиночки из Струнина. 

Нарисовала плакат «Нежность и Любовь» розовым, и вывесила из окна. Теперь когда гости не могут найти квартиру, я всегда говорю — вам во второй внутренний двор — сначала первый, а потом второй, там плакат «Нежность и любовь», вы увидите, вам туда. Сквотрировала пространство, получается. Скорректировала.

У меня есть история, как я ходила в сквот к берлинским анархистам, потому что писала статью. Статья так и не вышла, но моя подруга познакомилась там парнем и скоро выходит за него замуж. 

Я надевала корсет на берлинский прайд, и штаны, которые мне были маловаты в бедрах, а в голове был только туман от усталости. 

И ощущение какой-то духоты. 

И снова натянутая улыбка. 

Я писала всем друзьям и подругам из Центральной Азии и встречалась, говорила, болтала, пила кофе, созванивалась и готовилась к путешествию. 

Кошка вылизывала шерсть. 

А черный скотч на полу напоминал православный крест. 

Сельва вырыла могилу, поставила туда стул, и приглашала всех посидеть на её травме. 

Я видела какие-то отрезанные головы там на берлинском рундганге в Вайссензейской школе искусств, гайд по ебанутой немецкой бюрократии, и очень хороший видеоряд с бабушкиным платком. 

А потом мы стояли среди колонн, гавкали, капали капельками, шумели как поезд, и кажется, мне хотелось расплакаться ещё тогда. 

Мы переливали краску из чашки в чашку, а потом убегали от куклы, которая агрессивно брызгала в нас водой. 

Мы садились перед телевизором, который из нас делал то Меркель, то азиаток, то старушек, то незнакомок. Такие были выпускные работы студентов и студенток на берлинском рундганге вайссензейской школы. 

Ещё мы встречались в парке с бундестаговскими друзьями, и там у меня, кажется, был уже полный перегруз. Выглядела я плохо, устало, и пыталась отмочить себя в ванной. Я лежала, по-ощущениям старая и выжатая в кровати, и не понимала, откуда взялся этот перекос.  

А потом, когда сил и так не было, пошел дождь, я не доехала на званный ужин и плюхнулась в диван, смотреть аниме и есть мороженное, хотя аниме я совсем не люблю.  
В Берлине падали деревья, и встали поезда. А потом ещё воркшоп в Рефорум Space, и параллельно — подготовка выставки, новые темы, снятые окна, черный лак, пустые рамы, львица, которая оказалась кабанчиком, сентиментальные сообщения от мамы, и цветок, который пророс через плиты.

Я приклеила скотчем на стекла: бабушкину фотографию из Башкортостана, иконку со святой великомученицей Мариной, скрутку полыни, детский значок «Марина». 

Я его сама сделала, сама написала свое имя. Любила носить его на рюкзаке, пока какой-то парень не пристал ко мне на улице: «Эй, девушка, вас Марина зовут, да? Эй, Марина!» Я значок сняла, и больше никогда не носила, чтобы парни не приставали.
Ещё наклеила мамины сережки с финифтью. И кольцо. И значок Новгород — не помню, откуда он у меня, но когда я на него смотрю, я думаю что-то о новгородском вече. А было оно или не было. Когда можно было прийти на площадь и просто сказать. Как будто бы были когда-то настоящие выборы.

И свидетельство о рождении тоже наклеила. С ним вообще история нелепая. Я родилась в 1993 году, когда Советского Союза уже не существовало, но на бланке до сих пор написано — СССР. Потому что бланков в союзе напечатали так много, что даже спустя два года — после развала — свидетельства о рождении выдавали на бланках несуществующей страны. Только вкладыш вклеивали — Россия. Там в свидетельстве о рождении ещё и человек несуществующий вписан. Вот так рождаешься, и сразу брехня — и отец твой, и бланк страны, которой уже нет. 

Ещё значок с немецким орлом на стекло наклеила — это я в Бундестаге работала, и рядом одновременно значок с зайцем — как напоминание об олимпийских играх в Сочи, я там волонтерила. Неудобно об этом теперь говорить, но значок остался.

Бабушкина кружка из Башкортостана. Там так и написано — Башкортостан, город Туймазы. Бабушка на самом деле из детского дома, была ли она русской или башкиркой-башкортой, никто не знает. Да и как она в детский дом попала — мы тоже не знаем. Только я недавно узнала, что в регионах были специальные детские дома, где воспитывали советских граждан. Был ли это такой детский дом, мы не знаем, но бабушка вполне ощущала себя советским человеком. 

Фотокарточки из Струнина, где сосед приделал лестницу для котика снаружи дома, чтобы тот погулять выходил, и возвращался. И мамин вязаный хуй, игрушка, антистресс. Она сама связала.

Одна десятилетняя девчонка говорит, что это «старый добрый хлам», а я говорю, что это архив.  

Архив. Потому что все эти мелочи что-то рассказывают. Про мигрантскую жизнь. Про страну. Про веру. Я на это стекло еще домовенка приклеить пыталась, только он всегда отваливался.

На другом стекле я написала вопросы. Марина, а почему у тебя такие глаза? А щечки такие откуда? И почему за 101 километром так много рома-людей? 

А на третьем стекле нарисовала глаза! Огромные! Зеленые. Как маску. 

Нет никаких ответов. Есть только вопросы. А еще — незнание. И бельем свежепостиранным на балконе пахнет.

More information on de_colonialanguage collective here