«Ориентализм» Эдварда Саида — одна из самых влиятельных книг последних пятидесяти лет. За очень короткий срок она поставила в центр исторической науки вопрос о необходимости считаться с наследием колониализма, привив целому поколению западных ученых анти-имперскую чувствительность. Но даже осуждая имперский проект, книга существенно ослабила интеллектуальные ресурсы для его анализа и, более того, для его преодоления. В этом эссе рассматриваются антиномии «Ориентализма» и контекст, который позволил не замечать и даже приветствовать его недостатки.

Оригинал статьи был опубликован в 2020 году в журнале Catalyst. Перевод Натальи Наумовой.

Введение

Немногие работы оказали большее влияние на современных левых, чем «Ориентализм» Эдварда Саида. Прежде всего, «Ориентализм» стал камнем преткновения для критических исследований, посвященных колониальному опыту и империализму. Но в более широком смысле, благодаря своему статусу основополагающего текста постколониальных исследований, он наложил отпечаток на все моральные науки — критическую расовую теорию, историю, теорию культуры и даже политическую экономию. Действительно, трудно назвать много книг, которые оказали бы большее влияние на критические исследования за последние полвека. В некоторых аспектах то, что Саид поставил колониализм в центр современной эпохи, оказало благотворное воздействие не только на науку, но и на политику. Даже во время отступления левых в период неолиберализма, даже когда партии рабочего класса либо утратили свое влияние, либо были поглощены мейнстримом, ведущая роль антиимпериализма удивительным образом оставалась в центре левого дискурса — и это достижение в немалой степени заслуга великой книги Саида. И сейчас, во время возрождения классовой политики после ее долгого затишья, невозможно представить себе, что западные левые когда-нибудь вернутся к тому порой ужасающему пренебрежению проблемами имперской агрессии и устремлениями трудящихся классов Глобального Юга. В этой рекалибровке морального компаса левых «Ориентализм» Саида продолжает играть важную роль.

Именно в силу своего классического статуса и сохраняющегося влияния «Ориентализм» заслуживает тщательного пересмотра. Его значение как морального якоря для антиимпериалистических левых должно быть сбалансировано с некоторыми другими, менее благоприятными аспектами его наследия. В частности, наряду с осуждением западного колониализма и глубоким исследованием его идеологической защиты, книга, несомненно, сделала несколько шагов назад в анализе колониальной экспансии. Эта же слабость оказалась наиболее привлекательной для зарождающейся в 1980-х годах области постколониальных исследований и позволила ее сторонникам надеть мантию антиимперской критики, даже если они занимались тем самым эссенциализмом и экзотизацией Востока, которые были отличительной чертой колониальной идеологии. Нет большой иронии в том, что Саид, глубоко убежденный гуманист, секулярист и космополит, сегодня ассоциируется с интеллектуальным течением, которое отвергает именно эти ценности. Этот кажущийся парадокс, как я буду утверждать, на самом деле не так уж и загадочен. Он отражает реальные слабости в основных аргументах «Ориентализма» — слабости, которые давно были выявлены критиками с Юга, но от которых отмахнулись новые левые в своем бегстве от материализма. Сейчас, когда левые вновь собирают свои интеллектуальные ресурсы и принимают вызов противостояния имперской власти, работа с «Ориентализмом» должна занять важное место в их повестке.

Ориентализм как причина и как эффект

«Ориентализм» содержит два аргумента об отношении между западным империализмом и сопутствующим ему дискурсом. Первый — тот, который возник как своего рода народная концепция этого явления, — описывает Ориентализм как рационализацию колониального правления. Саид относит этот Ориентализм к XVIII веку — периоду становления так называемой Второй Британской империи, и далее к эпохе Холодной войны, когда Соединенные Штаты вытеснили Британию в качестве мирового гегемона [1]. Именно в это время Ориентализм расцвел как система знания, которая не только описывала и систематизировала понимание Востока, но и делала это таким образом, чтобы оправдать доминирование Запада. Поэтому если националисты требовали права на самоуправление или критиковали расизм колониальных режимов, то защитники этих режимов, обученные Ориентализму, могли возразить:

Восточные люди (Orientals) никогда не понимали значение самоуправления как понимаем его «мы». Когда одни из них выступают против расовой дискриминации, а другие ее практикуют, рассуждения о классовых интересах, политических обстоятельствах, экономических факторах здесь неуместны — «просто все они по сути люди Востока»… История, политика и экономика тут не имеют значения. Ислам есть ислам, Восток есть Восток, и, пожалуйста, забирайте все свои идеи о левом и правом крыле, революциях и переменах обратно в Диснейленд [2].

Иными словами, обычные основания для политических суждений не применимы к колониальным условиям, поскольку в опоре на них критики колониализма предполагали, что восточные народы руководствуются теми же потребностями и устремлениями, что и западные. Но это, согласно идеологии Ориентализма, было заблуждением. Азиаты не мыслят категориями самоопределения, класса или своих экономических интересов. Возражать против колониализма на том основании, что он грубо попирает их нужды, или, что еще более амбициозно, создавать систему прав на основе предполагаемой универсальности этих потребностей — значит игнорировать самобытность восточной культуры. В соответствии с Ориенталистской точкой зрения, такое возражение ошибочно, и, более того, это можно даже критиковать как нечувствительность к культурной специфике Востока. Концептуализируя колониального субъекта как квинтэссенцию Другого, Ориентализм освобождал империализм от любых прегрешений и тем самым лишал требования самоопределения всякого морального авторитета. Аргумент Саида здесь представляет собой вполне традиционное, материалистическое объяснение того, как и почему Ориентализм занял столь заметное место в европейской культуре в модерный период. Как любая система господства создает идеологический дискурс, чтобы оправдать и натурализовать свое господствующее положение, так и колониализм создал свой собственный легитимирующий дискурс. Ключевым моментом здесь является то, что причинно-следственная стрелка идет от имперского господства к созданному им дискурсу — проще говоря, колониализм породил Ориентализм.

Именно этим аргументом «Ориентализм» известен больше всего. Тем не менее, эта часть аргументации Саида является наиболее конвенциональной и известной. Саид отнюдь не был первым антиимпериалистом, описавшим модерный Ориентализм как связанный с колониальным проектом. Иначе говоря, он не первый показал, что большая часть социальных и культурных исследований, созданных колониальными державами, на самом деле была направлена на оправдание их господства над восточными странами. Как отметил сам Саид, хоть и с некоторым запозданием, его книге предшествовали десятки работ ученых из постколониального мира, в которых приводились те же аргументы [3]. Многие из них, если не большинство, в той или иной степени были близки к марксистской традиции. Однако великая книга Саида выделялась не аргументацией, а привнесенными в нее эрудицией и литературным качеством. Даже если другие авторы выдвигали те же самые утверждения, то никто из них не делал этого с таким пафосом и, как следствие, с таким эффектом.

Но Саид выдвигает и другой тезис, проходящий через всю его грандиозную работу, который переворачивает эту причинно-следственную стрелку и направляет аргументацию в совершенно новое русло. В этой версии Ориентализм был не следствием колониализма, а одной из его причин: «Просто сказать, что Ориентализм был рационализацией колониального правления, — утверждает Саид, — значит игнорировать ту степень, в которой колониальное правление было оправдано Ориентализмом заранее, а не постфактум» [4]. Другими словами, Ориентализм существовал задолго до современной эпохи, и своим описанием Востока он создал культурные условия для того, чтобы Запад приступил к реализации своего колониального проекта. В основе этого описания лежало стремление классифицировать, схематизировать и экзотизировать Восток, рассматривая его как таинственный и статичный, в отличие от знакомого и динамичного Запада. Таким образом, Запад был объявлен центром морального и научного прогресса, а экзотический и неизменный Восток — объектом для изучения и постижения, но который при этом был всегда чужим, всегда далеким.

Как любая система господства создает идеологический дискурс, чтобы оправдать и натурализовать свое господствующее положение, так и колониализм создал свой собственный легитимирующий дискурс

Саид прослеживает начало этой тенденции в классическом мире, ее продолжение в средневековый период, и кульминацию в великих произведениях эпохи Возрождения и далее [5]. Это подразумевает, что Ориентализм — не столько продукт обстоятельств, характерных для той или иной исторической ситуации, сколько нечто, глубоко укоренившееся в самой западной культуре. Чтобы подкрепить этот аргумент, Саид проводит различие между скрытым и явным Ориентализмом [6]. Скрытые составляющие Ориентализма — это его суть, его основополагающая моральная и концептуальная архитектура, существующая со времен Гомера и определяющая его как дискурс. Явные — те, которые придают Ориентализму форму в любую конкретную эпоху и претерпевают изменения в ходе истории. Явный Ориентализм организует базовые, основополагающие элементы скрытого Ориентализма в целостную доктрину, и наиболее последовательным ее воплощением является та, которая была создана в модерный период.

Это различие позволяет Саиду учесть тот очевидный факт, что Ориентализм как дискурс не оставался неизменным в пространстве и времени. Он с готовностью признает, что западные представления о Востоке на протяжении веков претерпевали бесчисленные трансформации в форме и содержании. Тем не менее, «какие бы изменения ни происходили в знаниях о Востоке, они обнаруживаются почти исключительно в явном Ориентализме». Иными словами, меняется лишь то, как именно выражаются основные принципы Ориентализма, а суть их остается более или менее неизменной на протяжении веков. Саид продолжает: «Единообразие, стабильность и устойчивость скрытого Ориентализма остаются более или менее постоянными [во времени]» [7].

Дело не только в том, что скрытый Ориентализм проникает в поры западной культуры. Но и в том, что укоренившись так прочно, он выходит за рамки простого предубеждения и превращается в практическую ориентацию — стремление привести реальность в соответствие со своим представлением о том, каким должен быть мир. Для Саида эта практическая позиция была определяющей характеристикой ориенталистского мышления с античности до современной эпохи, несмотря на все изменения, которые оно претерпевало в течение времени. Это оказало огромное влияние на судьбу отношений между Востоком и Западом. Саид ставит следующий вопрос: если мир аналитически уже расчерчен так, как нам предписывает Ориентализм, «можно ли… пережить последствия этого гуманно? [Есть ли] способ избежать враждебности, выражающейся в разделении людей на "нас" (Запад) и "них" (Восток)?» [8]. Это вопрос риторический, потому что для Саида ответ, очевидно, отрицательный. Враждебность, порожденная скрытым Ориентализмом, передается из поколения в поколение как столп западной культуры, для которой Восток всегда стоит на ступень ниже. И по мере того, как она интериоризируется и закрепляется в качестве культурной ориентации, стремление улучшить местное население и помочь ему подняться вверх по цивилизационной лестнице становится непреодолимым. Оно постепенно порождает импульс к переходу от приобретения знаний о Востоке к более амбициозному проекту установления власти над ним. Стоит процитировать описание этого процесса, данное самим Саидом:

Передаваясь из поколения в поколение, он [скрытый Ориентализм] был частью культуры, таким же языком о части реальности, как геометрия или физика. Ориентализм делал ставку не на открытость и восприимчивость к Востоку, а на последовательное воспроизведение своей внутренней конституирующей воли к власти над Востоком [9].

Скрытый ориентализм был представлен как «воля к власти» — такой была его практическая направленность. Навязчивое накопление фактов, по мнению Саида, «сделало Ориентализм фатально склонным к систематическому накоплению людей и территорий» [10].

Обратите внимание, как эта версия его аргумента почти полностью переворачивает первую, материалистическую: вместо того чтобы система господства порождала оправдывающую ее идеологию, она сама является результатом идеологии: именно идеология теперь производит властные отношения, которые она оправдывает. Неясно, насколько далеко Саид намеревается зайти в этом утверждении — является ли Ориентализм, по его мнению, всего лишь предпосылкой для подъема колониализма, или же Ориентализм выполняет более значимую, движущую роль. Обе интерпретации я рассмотрю подробнее позже в этом эссе. Однако ясно, что в соответствии с этим аргументом Саид видит Ориентализм не просто следствием европейского колониализма, но и определенным образом ответственным за его подъем.

Этот аргумент, в отличие от первого, привносит значительную новизну в критику Ориентализма. Как заметил Фред Халлидей в дискуссии вокруг книги, критика ориенталистских построений была как правило материалистической в своей основе и основывалась на политэкономии; оригинальность Саида заключалась в том, что он сформулировал тезис, который кивнул в сторону этого старого подхода, но затем решительно отошел от него, предложив однозначно культурологическую альтернативу. Таким образом, «в то время как большая часть других работ была сформулирована в общих марксистских терминах и представляла собой универсалистскую критику, Саид, отказавшись от материалистического анализа, попытался применить литературную критическую методологию и предложить анализ, специфичный для того, что называется "Востоком"» [11]. Именно к этому новшеству мы сейчас и обратимся.

Два ранних критика

Второй аргумент Саида привлек к себе определенное внимание в первые годы после публикации «Ориентализма». Наиболее ярко оно выразилось в язвительной критике Садика Джалала аль-Азма в журнале «Хамсин», а затем в резком выпаде Айджаза Ахмада в его книге «В теории». Как верно заметил аль-Азм, второй аргумент Саида не только входил в противоречие с его целью — критически рассмотреть ориенталистские взгляды на современную историю — но и фатально подрывал ее. Утверждение Саида о том, что Ориентализм был определяющим элементом западных представлений о Востоке, без привязки к какой-либо социальной или институциональной матрице, явно указывало на то, что Ориентализм был в некотором роде частью устойчивого когнитивного аппарата Запада. По мнению аль-Азма, это неминуемо вело к выводу, что «"Ориентализм" — это не модерное явление…, а естественный продукт древней и почти непреодолимой склонности европейского сознания искажать реалии других культур, народов и их языков в пользу самоутверждения Запада» [12]. Но если Саид имел ввиду именно это, то не является ли это утверждение воскрешением того самого Ориентализма, который он отвергал? В конце концов, определяющей характеристикой этого мировоззрения была идея онтологической пропасти, разделяющей Восток и Запад, которую не могут преодолеть исходящие с Запада категории и теории. Иными словами, западный разум не способен постичь истинную природу восточной культуры. Выдвижение Саидом дискурса Ориентализма в качестве неизменного компонента западной культуры, укрепляло именно эту идею — непостижимости Востока для западных глаз, от Древней Греции и до Генри Киссинджера.

Те же вопросы относительно второго аргумента Саида были подняты Айджазом Ахмадом в рамках его работы «В теории», опубликованной почти спустя десять лет после рецензии аль-Азма [13]. Ахмад предположил, что второе представление Саида о связи Ориентализма и колониализма, возможно, объясняется влиянием Мишеля Фуко, хотя Ахмад и сомневается, что Фуко поддержал бы идею предполагаемой преемственности западного дискурса от Гомера до Ричарда Никсона [14]. Тем не менее, критической проблемой для Ахмада выступила не верность Саида взглядам Фуко. Его внимание обращено на теоретические и политические последствия локализации Ориентализма глубоко в недрах западной культуры, а не в числе последствий колониализма. В частности, Ахмад поставил два следующих вопроса.

Во-первых, судя по всему, Саид видел ориенталистское мышление настолько всепроникающим и настолько сильным по своему влиянию, что возможность вырваться из его власти представала крайне маловероятной. Поэтому даже мыслители, известные как яростные критики британского колониализма, были легко вписаны в преступные ряды европейских ориенталистов. Наиболее заметной фигурой в этом отношении является Карл Маркс, которого Саид низводит до этого позорного статуса с самыми скудными объяснениями. Выдвижение Ахмадом этого вопроса на первый план оправдано, учитывая ведущую роль, которую Маркс и его последователи сыграли не только в критике расистских взглядов апологетов колониализма, но и в антиколониальных движениях — от Ирландии до Индии, от Танзании до родной для Саида Палестины. Опять же, Ахмад верно указал, что те самые отрывки, которые Саид выделил как примеры культурного парохиализма, могут быть легко прочитаны в совершенно ином ключе — как описывающие не превосходство западной культуры, а жестокость колониального правления. Но независимо от суждений о Марксе, вопрос заключался в том, насколько обосновано утверждение Саида, согласно которому Ориентализм не только восходит к классической Греции, но и обладает такой силой, что захватывает даже своих критиков.

Помимо этого, Ахмад указал на второе, не менее важное следствие этого анализа. Аргументация Саида вместе с используемой им терминологией напрямую подталкивала к замене традиционных объяснений колониализма через преследование интересов, на объяснения, в центре которых была идея столкновения цивилизаций. Традиционные описания колониальной экспансии обычно указывали на роль групп интересов, классов и государственных управляющих как на ее движущую силу. Для марксистов это были капиталисты, для националистов — «британские интересы», для либералов — чрезмерно амбициозные политические лидеры. Общим для всех этих объяснений было то, что они отводили материальным интересам как движущему фактору колониального правления центральную роль. Но если Ориентализм как образ мышления действительно подталкивает своих приверженцев к накоплению территорий, то движущей силой проекта являются не интересы, а глубоко укоренившаяся культурная диспозиция — дискурс, выражаясь современным жаргоном. Ахмад делает вывод:

Эта идея конституирования идентичности через Различие указывает, опять же, не на сферу политической экономии… где колонизация может рассматриваться как процесс капиталистического накопления, а на необходимость, которая возникает в дискурсе и всегда присутствовала в истоках дискурса. Так что не только современный ориенталист, вероятно, уже присутствует в Данте и Еврипеде, но и сам современный империализм представляется эффектом, который возникает как бы естественным образом из необходимых практик этого дискурса [15].

Ахмад выражает свое согласие с точкой зрения аль-Азма, что Саид развернул причинно-следственную стрелку, которая обычно шла от колониализма к Ориентализму. Это означает, что изучение этого явления переходит из сферы политэкономии в область культурной истории. Но дело не только в том, что колониальная экспансия оказывается артефактом дискурса. Диспозиции, которые она включает в себя, Саид относит не к какому-то конкретному региону или исторической эпохе, а к недифференцированной сущности под названием «Запад», простирающейся на два тысячелетия. Это утверждение Саида является классическим Ориентализмом, и его последствия для изучения колониализма очень глубоки. Ведь теперь колониализм предстает не как последствие явлений, характерных для определенной эпохи, а как выражение более глубокого онтологического разрыва между Востоком и Западом, как симптом культурной ориентации жителей Европы. Теперь виновником колониализма являются не британские капиталисты, а «Запад» — не классы, а культуры.

Саид так и не ответил ни на критику аль-Азма, ни на критику Ахмада — а жаль, ведь они остаются одними из самых важных и разрушительных разборов его работы на сегодняшний день [16]. В частном диалоге с аль-Азмом он пообещал дать развернутый ответ и даже разобрать по пунктам весь анализ аль-Азма [17]. Но он так и не выполнил это обещание, равно как и не ответил в печати на критику Ахмада. В оставшейся части этого эссе я намерен, опираясь на эти ранние интервенции, продвинуться дальше в том же направлении. Ахмад и аль-Азм были правы в своих наблюдениях, что аргументация Саида свернула с пути материалистической критики идеологии на путь идеалистических утверждений. Но хотя они выдвинули верное обвинение, его обоснование не было до конца проработано — вероятно потому, что они приняли слабость идеалистической аргументации Саида как должное. Однако в сегодняшнем контексте важно развить начатую ими линию аргументации и показать, почему взгляды Саида ошибочны по причине их идеализма.

Саид развернул причинно-следственную стрелку, которая обычно шла от колониализма к Ориентализму

Суть моего утверждения заключается в том, что второй аргумент Саида — о том, что колониализм был следствием Ориентализма, а не его причиной, — не только беспокоит своими последствиями, но и, по собственному признанию Саида, не может быть верным. Другими словами, аль-Азм и Ахмад не заметили, что этот аргумент противоречит свидетельствам самого Саида. Ориентализм не мог породить модерный колониализм или даже внести в него какой-либо существенный вклад. Поэтому его корни следует искать в области политической экономии, а не в европейской культуре — как десятилетиями утверждали материалисты.

Культура и колониализм

Саид прав в своем наблюдении, что этноцентричные и эссенциализирующие представления о Востоке были широко распространены среди европейских наблюдателей с самых ранних времен. Вопрос в том, какую объяснительную роль отводят таким представлениям в становлении европейского колониализма. Как видно из предыдущей части, Саид явно придает им большое значение в этом отношении. Однако какова причинно-следственная связь между ними и насколько велико влияние Ориентализма по сравнению с другими факторами, остается неясным. Мы можем быть уверены в том, что для Саида его роль очень важна, поскольку он никогда ее не оговаривает и не считает нужным встраивать в более широкую дискуссию о том, как Ориентализм в сочетании с другими силами подтолкнул Британию и Францию к входу в колониальную эпоху. Проблема заключается в том, что аргументы в пользу важности ориенталистских представлений как фактора появления модерного колониализма распадаются как при описании самим Саидом содержания Ориентализма, так и при его эмпирическом рассмотрении связи Ориентализма с собственными дискурсами других культур о Западе. Следовательно, выдвижение культуры в качестве центрального фактора, объясняющего этот процесс, также должно быть пересмотрено.

Главная проблема, с которой приходится бороться Саиду, заключается в том, что в крайне парохиальных взглядах Запада на Восток не было ничего уникального. Такие же эссенциализированные и этноцентричные концепции были характерны и для восточного понимания Запада. Поэтому имеющиеся у нас доколониальные арабские, персидские и индийские тексты, описывающие европейскую культуру, не менее парохиальны в своих описаниях Европы и ее обитателей и не менее склонны к обобщениям во времени и пространстве. В самом деле, трудно представить себе какое-либо описание культуры, которое могло бы избежать тенденции к категоризации, обобщению и схематизации в том или ином виде. Те аспекты западной науки о Востоке, которые Саид считает ориенталистскими, встречаются во многих примерах кросс-культурных наблюдений.

Саид, разумеется, это знает и с готовностью признает. Поэтому он замечает:

Следует снова вспомнить, что все культуры накладывают свои коррективы на реальность, трансформируя ее из текучих объектов в единицы знания. Проблема не в самом факте такого преобразования. Для человеческого разума совершенно естественно сопротивляться наступлению на него непонятных явлений; поэтому культуры всегда были склонны подвергать другие культуры полной трансформации, принимая эти другие культуры не такими, какие они есть, а какими они должны быть в угоду воспринимающему [18].

Однако данное признание поднимает фундаментальную проблему для настойчивого утверждения Саида о том, что Ориентализм каким-то образом ответственен за современный империализм. Ведь если стремление к категоризации, обобщению и эссенциализации по отношению к другим культурам свойственно всем культурам — а именно на этом настаивает Саид — то как оно может объяснить возникновение современного колониализма, который является проектом конкретных наций? Иными словами, если этот образ мышления был общим для многих культур, то он не мог породить колониализм, поскольку последний был характерен для нескольких наций (в основном) Западной Европы.

Одним из способов спасти второй аргумент Саида было бы ослабление каузальной роли Ориентализма. Как я предположил в предыдущем разделе, из-за неопределенности в позиции Саида относительно его статуса существует множество способов интерпретации этого аргумента. Как минимум, мы можем провести различие между его сильной и слабой версией:

Сильная версия: Скрытого Ориентализма было достаточно для запуска колониализма. Согласно этой версии, мотивационный толчок, исходящий от культурного эссенциализма — это все, что было необходимо для начала колониального проекта. Никаких других предпосылок не требовалось.

Слабая версия: Скрытый Ориентализм был необходим, но недостаточен для запуска колониализма. В этом случае расизм, связанный со скрытым Ориентализмом, был необходимым условием для колониализма, но для этого должны были присутствовать и другие факторы — возможно, политические и экономические. Тем не менее, последние не могли бы быть эффективными без зачаточного ориенталистского мышления.

Сильная версия предполагает, что как только ориенталистское мышление было сформировано, оно само по себе могло породить современный колониализм. С этой точки зрения, для достижения результата не требуется никаких других факторов. Это бы означало, что любая страна, рассматривающая другие культуры через эту призму, начинала бы колониальную экспансию. Такому взгляду противоречит тот факт, что число стран с «ориенталистским» мышлением (как описано выше) значительно превышает число стран, начавших колониальную экспансию, поэтому сильная версия этого аргумента несостоятельна.

Другой стратегией спасения второго аргумента Саида было бы прибегнуть к его слабой версии. В этом случае требуется предположить, что даже если скрытый Ориентализм не мог сам по себе породить колониализм, он, тем не менее, был важной частью в сочетании факторов, которые привели к его появлению. То есть он так или иначе был необходим, хотя сам по себе и недостаточен [19]. Таким образом, экономические интересы или политические амбиции также могли сыграть решающую роль в порождении британской или французской экспансии на Ближний Восток. Поиск нефти, стремление найти новые рынки сбыта, необходимость обеспечить геополитическое преимущество за счет захвата ключевых портов — все это могло быть определяющими мотивационными факторами для европейских держав. Слабая версия аргументации Саида способна вместить все это в объяснение подъема современного империализма. В этом случае нет нужды утверждать, что европейскую экспансию вызвали одни лишь расовые предрассудки, но все же можно настаивать на том, что сами по себе эти факторы не были бы достаточными. Без мышления, созданного уже существующим скрытым Ориентализмом, другие факторы могли бы остаться инертными, неспособными собрать силу, необходимую для запуска колониального проекта.

Такая версия защиты тезиса Саида была бы самой простой и, безусловно, самой эффективной. Однако, несмотря на внешнюю привлекательность, эта версия также не работает по двум причинам. Первая связана с внутренней структурой аргумента. Никто не сомневается, что такие факторы, как экономическая или политическая мотивация, сыграли свою роль в становлении колониализма. В этом смысле место за широким комплексом причин надежно упрочено. Вопрос в том, что если экономическая мотивация уже существует, то нужна ли ее обладателям психологическая ориентация, порожденная Ориентализмом, чтобы осуществить колониальный проект? Может показаться, что ответ очевиден — да, ведь такой жестокий и дорогостоящий процесс, как колониализм, не может осуществляться без морального или этического оправдания — не только для широкой общественности, но и для его практиков. Моральные агенты не могли бы участвовать в угнетении, терроризировать других людей, если бы не верили, что это служит некой высшей цели. Именно это и обеспечивал им Ориентализм с его претензиями цивилизовать и просветить туземцев. Таким образом, этническое и расовое господство, подразумеваемое современным колониализмом, воспринималось бы его создателями как нравственное начинание, а не просто как голая тяга к власти и прибыли. Именно в этом смысле Ориентализм можно было бы счесть необходимым, хотя и недостаточным, фактором экспансии европейского владычества.

Однако этот аргумент не учитывает, что речь идет не о рационализирующей функции Ориентализма, а о необходимости его присутствия в европейской культуре с самого начала имперского проекта. В рамках материалистического подхода можно допустить, что дискурс, рационализирующий проект на моральных основаниях, значительно облегчает реализацию экономически обусловленного проекта. Но такой подход опровергает утверждение о том, что если бы дискурса не было, то проект бы застопорился или не был бы запущен вовсе. Потому что как только появляется экономический интерес, возникает внутренний запрос на создание оправдывающего проект дискурса, даже если такого дискурса еще не существует. Доминирующим агентам не мешает тот факт, что у них нет готовой рационализирующей идеологии. Там, где ее нет, они ее выстраивают. В этом, в конце концов, и состоит основная функция интеллектуалов — служить правящим группам, разрабатывая идеологию, которая оправдывает их господство на моральных основаниях. Таким образом, отсутствие такого дискурса на момент создания проекта не может считаться препятствием для его запуска.

Но именно это подразумевается в утверждении Саида о том, что скрытый империализм неким образом ответственен за современный колониальный проект. Чтобы даже слабая версия его второго аргумента имела успех, необходимо установить, что если бы британская и французская элиты не располагали интеллектуальными ресурсами Ориентализма, то их отсутствие стало бы препятствием для реализации колониального проекта. Без этого утверждения второй аргумент сводится к материалистическому. Даже если бы Ориентализм не был доступен как академическая дисциплина, даже если бы не существовало скрытого Ориентализма, его основные элементы все равно могли бы быть созданы ex nihilo для оправдания колониального правления. Если бы Саид согласился с этим, он был бы вынужден признать, что скрытый Ориентализм на самом деле не был необходимой частью комплекса причин, который привел к колониализму. Если признать, что колониальные элиты были способны генерировать свой собственный рационализирующий дискурс, то скрытый Ориентализм оказывается несостоятельным даже как непременный компонент сил, стоящих за колониализмом. Теперь мы вновь приходим к материалистическому аргументу о том, что правящие классы создают идеологию, необходимую для их воспроизводства, а не наоборот.

Таким образом, второй аргумент Саида не может быть поддержан даже в его слабой версии. Если признать, что эссенциализирующие описания других культур были распространены как на Востоке, так и на Западе, и что для колониальной экспансии было достаточно других мотивов, то тогда нельзя полагать, что мышление, созданное этими описаниями, было каким-либо образом ответственно за колониальный проект. Ответственным же было то, на что марксисты и прогрессивные националисты указывали еще за столетие до публикации «Ориентализма»: материальные интересы и потенциал определенных социальных формаций на Западе. К чести Саида, он признает факт кросс-культурного парохиализма, но удивительным образом не замечает разрушительных последствий этого признания для его аргументации. Это признание вносит глубокое и неразрешимое противоречие в одно из его фундаментальных утверждений. Если отказаться от этой части его книги (что и необходимо сделать), то останется только его первый аргумент: основная функция Ориентализма — служить оправданием колониального правления, то есть быть его следствием, а не причиной.

Наследие

Саид никогда не обращался к содержащейся в его аргументации неопределенности касательно отношений между ориенталистским дискурсом и колониальным проектом — а главное, к присутствию в книге двух диаметрально противоположных трактовок этих отношений. Но во многом именно эта двусмысленность сыграла свою роль в том, что «Ориентализм» так легко вписался в более широкие тенденции, наметившиеся к моменту его публикации. В начале 1980-х годов критически настроенные интеллектуалы утратили любовь к Марксу и марксистской теории, обратившись к теплым объятиям постструктурализма и, вскоре после этого, постколониальной теории. В этом контексте зарождающийся культурализм Саида и его указание на то, что идеи и дискурс могут играть первичную роль в возникновении колониализма, органично вписались в сдвиги, происходившие в научном мире. Его обращения к Фуко и частичное заимствование фукольдианского концептуального аппарата облекли книгу в легко усваиваемую и знакомую форму. По сути, культурализм его второго аргумента — который критиковали такие марксисты, как аль-Азм и Ахмад, — едва ли вызвал удивление в широких кругах, потому что это было именно то направление, в котором развивалась критическая теория. Реакция основной аудитории была направлена не на Саида, а на Ахмада, чья важная критика была встречена кампанией настолько злобной и персонифицированной, что неприятно пересматривать ее даже четверть века спустя [20].

Основная функция Ориентализма — служить оправданием колониального правления, то есть быть его следствием, а не причиной

Второй аспект книги Саида, обеспечивший ей теплый прием, связан с его отношением к Марксу. Саид представил свою книгу не просто как научный труд о колониальной идеологии, но и как часть антиколониальной традиции. Она была подана как работа по критической теории — глубоко эрудированная, академическая, но при этом не нейтральная. В этом отношении она должна была бы стать частью антиколониальной традиции, связанной с глобальными левыми в двадцатом веке. Однако, как было хорошо известно Саиду, эта традиция с конца XIX века возглавлялась марксистской и социалистической теорией и ассоциировалась с ней. Даже многие националисты опирались на теории и политические амбиции марксистских левых, от Индии и Китая до Южной Африки и Перу. И только политические течения, связанные с консервативными националистами и религиозными группами, были явно враждебны этой традиции. На протяжении столетия, предшествовавшего публикации «Ориентализма», прогрессивная критика колониализма всегда вращалась вокруг марксизма и опиралась на него.

Новаторство Саида заключалось в том, что он стал самым значительным интеллектуалом, претендующим на роль радикального антиколониального мыслителя и в то же время осуждающим Маркса как проповедника чуждых и крайне парохиальных ценностей и анализа. Это было важно в нескольких отношениях. Прежде всего, для стремительно институционализирующихся «новых левых» — теперь уже получивших статус и ищущих признания в американской академии — это был идеальный способ отмежеваться от марксистской теории и при этом идентифицировать себя как радикалов. Теперь можно было заново изобрести колониальную критику так, чтобы она защищала идею самоопределения, избегая при этом любых ассоциаций с социалистическими или марксистскими идеями. Теперь предпочтительным мотивом стала критика марксистского наследия как недостаточно радикального — следовательно, его риторический обход слева.

Эти стратегии были наглядно продемонстрированы во влиятельной серии эссе о марксизме и колониальной критике индийского историка Гьяна Пракаша. Он писал в начале 1990-х годов, когда влияние Саида уже укрепилось. Пракаш поднял знамя антиколониализма, призывая к искоренению Ориентализма из колониальной историографии, где одной из главных мишеней оказались Маркс и его последователи [21]. Значительной была не только новизна превращения Маркса в приверженца «колониального взгляда» (если воспользоваться постколониальным жаргоном), но и то, что Пракаш прямо опирался на Саида, на «Ориентализм», и облекал свои аргументы в концептуальный вокабуляр этой книги. Эта стратегия вскоре стала практически повсеместной во всех областях, в которых региональные исследования играли сколько-нибудь значительную роль. В результате, ко второму десятилетию этого века стало само собой разумеющимся, что марксистская теория может предложить что-то колониальной критике только в том случае, если она каким-то образом избавится от своих западных предрассудков и предполагаемого одобрения колониализма — для чего работа Саида считалась и продолжает считаться подходящим средством.

Во-вторых, главным следствием того, что Саид объявил Маркса ориенталистом, стало снижение значимости связанных с ним аналитических категорий. В критической антиколониальной традиции было принято подходить к этой проблеме через призму политэкономии — даже если аналитик не использовал ее категорий, глубокая и устойчивая связь между колониальной экспансией и капиталистическими мотивами если не подчеркивалась, то, по крайней мере, подразумевалась. Однако в книге, посвященной изложению колониальной идеологии и связи между этой идеологией и колониальным проектом, Саид старательно дистанцируется от любых упоминаний капитализма. Ни само слово, ни его однокоренные слова не встречаются в «Ориентализме», за исключением ссылок на чужие работы или в виде иронии. Вся проблематика представлена и проанализирована в рамках культурологического анализа, в котором положительную оценку получает не Маркс — не Владимир Ленин и Роза Люксембург, написавшие два самых влиятельных анализа империализма в XX веке, — а Фуко.

Еще более значимым фактором маргинализации политэкономии стала теоретическая рамка, которую Саид, по всей видимости, предлагал вместо нее. В основе традиционного материалистического понимания колониализма лежал анализ капитализма и связанной с ним более широкой теории — как классовые интересы формировали империализм, отношение к нему трудящихся классов, вопрос о том, могли ли они извлечь из него выгоду и насколько, механизмы, с помощью которых интересы местной элиты были вовлечены в колониальный проект, и, конечно, роль государства. Но лишь немногие из этих вопросов попадают в теоретическую схему Саида. В основе его анализа лежат цивилизационные и географические категории: Восток и Запад, Ориент и Окцидент. Капиталисты и рабочие, крестьяне и владельцы земли — стандартные понятия политического анализа — вытесняются теми самыми категориями, которые Саид должен был бы стремиться отбросить. Вместо интересов колониалистами движет западная «воля к власти» — концепт, который связан с интересами лишь семантически, если вообще связан.

Отказ от материалистических категорий, поворот к культурализму, выдвижение на первый план того, что представляется как когнитивный разрыв между Западом и Востоком, провозглашение Маркса очередным представителем длинного ряда европейских ориенталистов — все эти элементы в великой работе Саида полностью соответствовали эволюции критической науки в эпоху Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер. По мере того как социальная теория переходила от материалистической к культурологической, а от культурологической к постколониальной, обращения к Ориентализму оставались в ней постоянным элементом. Так Саид, гуманист и убежденный критик культурных эссенциализмов, стал ассоциироваться с интеллектуальным поворотом, воскресившим те самые ориенталистские тропы, на подрыв которых он потратил большую часть своей карьеры. Как отмечает Тимоти Бреннан, Саид, судя по всему, никогда не был в полной мере доволен этим обстоятельством [22]. Тем не менее, он мало что сделал для его преодоления и гораздо меньше для сопротивления ему. К лучшему или худшему, он не только терпел, но и руководил возведением себя в ранг одного из основополагающих мыслителей постколониального поворота.

Теми, кто стремится вернуться к материалистическим корням антиколониальной традиции в науке, отмеченные мною аспекты великой работы Саида — его второй аргумент, эссенциализм, который он повлек за собой, снижение роли политической экономии и выдвижение дихотомии Восток-Запад — должны быть отклонены. Это означает, что одной из задач является возрождение критического подхода, поддерживаемого такими учеными, как аль-Азм и Ахмад, вопреки той многочисленной и достойной сожаления клевете, которой они подверглись. 

Прежде всего, это подразумевает возвращение вопросов класса и капитализма в центр политического и исторического анализа колониализма — и постколониальных государств, которые пришли ему на смену. Это ни в коем случае не означает отказа от «Ориентализма» как такового. Материалистическое ядро работы Саида остается в силе, не тронутое недостатками его «Ориентализма наоборот», как верно описал аль-Азм его второй аргумент. Оно по-прежнему предлагает мощный фундамент, на котором может строиться антиколониальная традиция. Просто это измерение работы Саида должно быть встроено в аналитическую схему, опирающуюся на те категории, которые отсутствуют в «Ориентализме» и которые постколониальная теория уже не одно поколение старается либо похоронить, либо забыть. Необходимо вернуться к политической экономии, для которой и сегодня Маркс остается незаменимой отправной точкой.

Об авторе

Вивек Чиббер — профессор социологии в Университете Нью-Йорка, редактор журнала Catalyst.

Примечания

1. Edward W. Said, Orientalism (New York: Vintage, 2003), 3, 4, 41, 42, 95, 201.
2. Said, Orientalism, 107.
3. Edward W. Said, “Orientalism Reconsidered, ” Cultural Critique 1 (Autumn 1985): 93.
4. Said, Orientalism, 39; курсив Вивека Чиббера.
5. Said, Orientalism, 56–60.
6. Это различие вводится в «Ориентализме» на странице 206. Обсуждение отношений между ними и их функций составляет главу 3, часть 1., pp. 201–25.
7. Said, Orientalism, 206; курсив Вивека Чиббера.
8. Said, Orientalism, 45.
9. Said, Orientalism, 222; курсив Вивека Чиббера.
10. Said, Orientalism, 123; курсив Вивека Чиббера.
11. Fred Halliday, “‘Orientalism’ and Its Critics, ” British Journal of Middle Eastern Studies 20, no. 2 (1993): 148.
12. Sadik Jalal al-‘Azm, “Orientalism and Orientalism in Reverse, ” Khamsin 8 (1981): 5–26.
13. Aijaz Ahmad, “Orientalism and After: Ambivalence and Metropolitan Location in the Work of Edward Said” in In Theory: Classes, Nations, Literatures (London: Verso, 1992), 159–220.
14. Ahmad, “Orientalism and After, ” 165–7.
15. Ahmad, “Orientalism and After, ” 182. Курсив Вивека Чиббера.
16. В переписке Саид обещал аль-Азму ответить, но, насколько мне известно, так и не ответил. Критика Ахмада была встречена молчанием со стороны Саида и агрессивными аргументами ad hominem со стороны его последователей.
17. Саид предупреждал аль-Азма: «Не думаю, что Вы когда-либо имели дело с полемистом моего рода… Я предлагаю дать Вам урок, как следует аргументировать и выдвигать утверждения». Said to al-‘Azm, November 10, 1980, accessed September 24, 2017, pastandfuturepresents.blogspot.co.uk/2016/12/edward-saidsadik-al-azm-1980.html.
18. Said, Orientalism, 67.
19. Это было бы то, что Джон Макки называл условием INUS: необходимый, но недостаточный компонент необязательного, но достаточного комплекса причин [Insufficient but Necessary, Unnecessary but Sufficient]. См. Mackie, “Causes and Conditions, ” American Philosophical Quarterly 2, no. 4 (October 1965): 245–64.
20. О тоне критиков можно судить по симпозиуму, организованному Public Culture осенью 1993 года. Наиболее персонифицированные нападки, примечательные сочетанием покровительственного тона с почти полным отсутствием взаимодействия с аргументами Ахмада, вероятно, принадлежат Нилу Лазарусу и Бените Пэрри. См. Parry, “A Critique Mishandled, ” Social Text 35 (Summer 1993): 121–33; and Lazarus, “Postcolonialism and the Dilemma of Nationalism: Aijaz Ahmad’s Critique of Third-Worldism, ” Diaspora: A Journal of Transnational Studies 2, no. 3 (Winter 1993): 373–400. Редкий случай реального обращения к аргументам Ахмада, см. Neil Larsen, “Determination: Postcolonialism, Poststructuralism and the Problem of Ideology, ” Dispositio 20, no. 47 (1995): 1–16.
21. Gyan Prakash, “Postcolonial Criticism and Indian Historiography, ” Social Text no. 31/32 (1992): 8–19, especially pp. 13–14.
22. Timothy Brennan, “The Illusion of a Future: Orientalism as Traveling Theory, ” Critical Inquiry 26, no. 3 (Spring 2000): 558–83.