Нужно, знаете ли, не рассуждать, а обожествляться.

Евгений Водолазкин. Лавр

В эпоху Античности представление об идеальном, совершенном человеке обязательно включало в себя идею «калокагатии» (др.-греч. καλοκαγαθία), означавшую гармоничный союз внешних и внутренних достоинств. С «калокагатией» было тесно связано другое понятие — которое станет фундаментом системы классического образования — «пайдейя» (παιδεία), то есть формирование целостной личности. В Средние века представление об идеальном человеке существенно меняется и на место гармонии между внешним и внутренним приходит осознание изначальной греховности человеческого существа; между Богом и человеком отныне пролегает бездна, заставляющая последнего встать на путь искупления, дабы восстановить утраченную гармонию. Плоть начинает мыслиться как греховная и презренная, земной мир — как место, которое нужно отвергнуть и посвятить все свои помыслы служению Богу. Идея, провозглашенная еще Платоном («Следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда <в мир богов> Бегство — это посильное уподобление богу, а уподобиться богу — значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым») будет доведена до предела, но совершенно освободится от своей интеллектуальной составляющей (самоутверждение разума как божественного начала); знание уступит дорогу вере. На место древнегреческого мудреца как идеального человека приходит монах-аскет.

Фундаментальная идея «подражания богу» остается неизменной, меняется лишь Бог и характер самого подражания. Если древний грек подражал олимпийским богам и героям, то средневековый человек подражал Христу. Перемены в мироощущении человека при переходе от Античности к Средневековью настолько радикальны, что в пору говорить не просто о двух разных представлениях о «совершенном человеке», но и о двух разных онтологических уровнях: «уровне мистерии» и «уровне крещения». В обоих случаях человек переживал глубинные изменения, после чего его жизнь строго разделялась на «до» и «после». Не случайно Х.Зедльмайр начинает свою периодизацию западноевропейской культуры со Средних веков (пропуская Античность) — это были уже другой мир, другой человек, другой идеал, другой взгляд на выбор жизненного пути, другой взгляд на смерть. Только в эпоху Возрождения (которая была прежде всего возрождением Античности) cредневековое представление о греховном и постоянно замаливающим свой грех существе, о той «пригоршне праха», к которой сводился человек, уходит для того, чтобы на его место пришла идея homo universalis, всесторонне развитой личности; неизбежно это означает и возврат к основополагающим принципам античного представления о совершенном человеке — калокагатии, пайдейи, арете. Фому Аквинского и Августина Блаженного сменяют Гемист Плифон, Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, чтобы зазвучала «Речь о достоинстве человека»; человека, как «великого чуда» и посредника, «промежутка между вечностью и текущим временем». Снова происходит парадигмальный переворот: между средневековым мироощущением и мироощущением ренессансного человека пролегает пропасть. Такая же пропасть должна будет отделить личность Возрождения от индивида Нового времени.

Для чего мне понадобилось это утомительное вступление? Для того, чтобы читатель понял, что всякий раз, как он стремится измерить одну из прошедших эпох мерками современности, он совершает грубую ошибку. Можно сколько угодно спорить об условностях периодизации истории, но одно остается неоспоримым — фундаментальные перемены в мировосприятии человека, смена, если угодно, «эонического архетипа» (словами Вальтера Шубарта). Приступая к прочтению романа «Лавр» Евгения Водолазкина — книги, переведенной уже на 23 языка и отмеченной премией «Большая книга» — читатель может заранее догадаться, что его ожидает. Раз в центре произведения находится средневековый врач, целитель, то можно почти безошибочно предположить, что он совершит какую-нибудь врачебную ошибку и остаток своих дней проведет в непрерывном покаянии, а затем, преодолев все тяготы земные и душевные, вернется к Богу (скорее всего уже святым). И предположение читателя действительно будет безошибочным. Но это не значит, что роман можно не читать. Водолазкин, как бы он ни настаивал на том, что Средневековье всего лишь фон, и все происходит в безвременьи, в сущности придумал историю о человеке, который идет по пути теозиса (греч. θέωσις), или обожения. Это путь именно Средневекового человека, вознамерившегося преодолеть, очистить свою греховную природу и обрести подлинное спасение на пути служения Богу. Повторюсь, будет неправильно оценивать этот путь с точки зрения античного либо ренессансного человека, и уж тем более с точки зрения человека Нового времени. Давайте представим, что все они отличаются от средневекового как лед от пара, и сосредоточимся на картине мира, присущей исключительно человеку Средних веков. Только это даст нам возможность подобрать ключ к «Лавру».

В романе есть небезынтересные идеи: четыре имени, которыми отмечены «четыре жизни» главного героя (сам роман разделен на четыре книги: книга познания, книга отречения, книга пути, книга покоя), эсхатологические настроения на Средневековой Руси (захватившие даже итальянца Амброджо, отправившегося ждать конца света), идея вечной любви (без тривиальных вариаций); особенно важной мне показалась мысль о том, что Арсений (Лавр), винивший себя в смерти возлюбленной и младенца, винил себя главным образом в том, что Устина не успела выразить свой божественный потенциал («Умертвив Устину, я лишил ее возможности раскрыть заложенное Тобою, развить это и заставить сиять Божественным светом»), и теперь Арсению предстояло жить от имени Устины (одним из четырех его имен будет Устин) и творить благие дела. Есть в романе и откровенно неудачные и неуместные моменты. Когда мы созерцаем инфернальные пейзажи Мамлеева, рядом с которыми даже полотна Одда Нердрума покажутся ласкающими взор, или читаем, как герои Сорокина с удовольствием поедают фекалии, нас по-настоящему пробирает. МЫ ВЕРИМ и в «утробный хохоток», и в «маслянисто поблескивающие» на траве каловые массы. Но мучения страдающего от избытка газов Елеазара, которого просят еще раз испустить их, но уже с того света («Пусть это будет твоим сигналом оттуда», — молит Асений), или сексуальное возбуждение героя от запаха немытых, вспотевших, плененных чумою тел, вызывают лишь недоумение. Попытка «приправить» средневековый язык современным также кажется не кажется мне удачной.

Должна сказать откровенно, что писать отзывы о книгах, которые я точно не стану причислять к любимым, это настоящий труд. И мне остается надеяться на то, что кто-то его непременно оценит.

Натэлла Сперанская