Ни один философ ни до, ни после Мартина Хайдеггера не отводил поэтам столь исключительной роли и не совершал настолько глубокого онтологического исследования техники. Журнал «Нож» продолжает цикл публикаций о великом мыслителе текстом, из которого должно стать ясно, почему Хайдеггер интересен и важен для людей XXI века. Это интервью антрополога и литератора Нестора Пилявского с философом, доцентом НИУ ВШЭ, известным специалистом в области интеллектуальной истории и философии техники, руководителем Герменевтического кружка, переводчиком Александром Михайловским.

Н. П.: Хотелось бы понять, как и почему мысль Хайдеггера начала пользоваться такой популярностью в России. Она чем-то созвучна российской философской традиции или это просто дело случая? Я отмечу, что у нас уже существует как бы несколько русских хайдеггеров, отличающихся друг от друга. Одно дело, скажем, Хайдеггер Владимира Бибихина, другое дело — Хайдеггер Александра Дугина, и от них отличается Хайдеггер Нелли Мотрошиловой… Есть Хайдеггер академического хайдеггероведения, Хайдеггер хайдеггерианства и Хайдеггер интернет-мемов. Этому философу посвящено несколько пабликов в российских социальных сетях. Его активно обсуждают в Ютубе. Александр Владиславович, как Вы думаете, в чем причина интереса к Хайдеггеру в России?

А. М.: Ничего случайного не бывает. Всё имеет свои причины и следствия. В этом году мы с коллегами, философами и историками философии из Москвы и Санкт-Петербурга, выпустили большую антологию «Мартин Хайдеггер: pro et contra». Она как раз посвящена рецепции мысли Хайдеггера в русской, советской и постсоветской философии. Не только на русской почве, но в любом случае на почве русского языка. Ведь первой реакцией на главное сочинение Хайдеггера «Бытие и время» стала рецензия философа-неокантианца и переводчика Василия Эмильевича Сеземана, опубликованная в 1928 году эмигрантском журнале «Путь». Есть особая, интимная связь между русской философией и немецким духом. Она проявлялась по-разному в разные эпохи, начиная с Бакунина, Станкевича, Белинского, но также и славянофилов — Ивана Киреевского, Самарина. Я бы сказал, что в случае с Хайдеггером мы можем прежде всего вести речь о глубокой приверженности онтологизму, объединяющей русских философов после Владимира Сергеевича Соловьева и выдающегося немецкого «мыслителя Бытия».

«Русский Хайдеггер» — это также великий теоретик культуры, оказавшейся перед лицом катастрофы. Так сложилось, что в образованных российских кругах гораздо лучше, чем на Западе, знают имена Освальда Шпенглера, Карла Ясперса. В их ряду стоит и их младший современник Хайдеггер, критик техники, да и вообще консервативный критик позднего модерна, вскрывший бытийно-историческую язву «европейского нигилизма». Читатели журнала «Вопросы философии» в брежневский период знакомились с «талантливым выразителем кризисных феноменов буржуазного Запада» благодаря статьям наших академических философов. А благодаря переводам Владимира Вениаминовича Бибихина деконструкция европейской метафизики как «забвения Бытия» становится ни много, ни мало «визитной карточкой» Хайдеггера в русскоязычном пространстве. Не все знают, что эти переводы, опубликованные в 1990-е годы, были выполнены для реферативных сборников ИНИОН (с грифом «для служебного пользования») еще в конце 1970-х — начале 1980-х гг.

Есть Хайдеггер академического хайдеггероведения, а есть Хайдеггер православно-патриотического движения 1970-х — начала 1980-х гг. Так называемая «русская партия» включала в себя историков, филологов, философов, социологов, писателей, которые группировались либо вокруг самиздатовских журналов, либо вокруг таких толстых литературных журналов, как «Москва», «Молодая гвардия» или «Наш современник». Приведу два примера. Первый пример — недавно скончавшийся Владимир Николаевич Осипов, историк, публицист и общественный деятель, который отсидел 15 лет в тюрьме по политическим обвинениям в 1960-е, 70-е и 80-е годы за издание православно-патриотических журналов «Вече» и «Земля». В 1972 году состоялась его беседа с корреспондентом Associated Press. Осипов отвечал на вопросы о «национальной культурной самостоятельности» русского народа и источниках вдохновения для дискуссий в лице русских и западных философов и писателей. Меня удивил тот факт, что в этом интервью он признавался «в глубокой симпатии к деятельности Мартина Хайдеггера, великого философа нашего времени, да и не только нашего». Где он читал его произведения? Или знал по пересказам? В любом случае, Осипов не скрывает, чем ему дорог Хайдеггер. «Душевным накалом» и «пафосом поиска подлинного бытия», «высокой эстетикой» и «склонностью к патриархальному». Это, как может показаться, несколько наивное признание, но оно говорит о том, что имя Хайдеггера тогда звучало и вне стен академических институтов СССР. Здесь также следует упомянуть и известного философа Татьяну Михайловну Горичеву, которая переписывалась с Хайдеггером около 1970 года, еще будучи студенткой философского факультета ЛГУ, а потом стала заметной участницей питерского андерграунда.

Н. П.: А есть ли у Вас свой Хайдеггер как у исследователя?

А. М.: Мое интеллектуальное становление пришлось на 90-е годы. Осенью 1993 года в издательстве «Республика» вышел пятидесятитысячным тиражом сборник работ Мартина Хайдеггера «Время и бытие» в переводе В.В. Бибихина. Чтение статей «Время картины мира», «Наука и осмысление», «Вопрос о технике» оказалось для меня первым серьезным знакомством с европейской философией XX в., знакомством, которое открывало более широкие перспективы, чем экзистенциализм Камю или эзотерика Кастанеды — увлечения тогдашних шестнадцатилетних юношей. Критика современности, история метафизики, онтологическое измерение техники — вот темы, которые меня захватили тогда и не отпускают до сих пор. О об этих сюжетах, кстати, тогда можно было с увлечением говорить даже в кругу студентов Московской духовной академии, которые писали дипломы об апофатическом богословии и сравнивали подходы В.Н. Лосского, Х. Яннараса и Хайдеггера.

Н. П.: Украинский философ Андрей Баумейстер считает, что, занимаясь изучением Хайдеггера, можно подпасть под его влияние и некое очарование, очарование радикальной мысли, которая зрит в пределы и которая как бы не терпит компромиссов, и люди, философы, ставшие хайдеггерианцами, рискуют потерять свое я, раствориться в мысли Мартина Хайдеггера, превратиться в некие его бледные тени. Действительно ли в хайдеггерианстве есть что-то от мессианизма, какой-то духовный тоталитаризм, или нет?

А. М.: В немецкой студенческой среде бытует такая шутливая формула: «Das Heideggern des daseienden Heideggers zerheideggert und verheideggert das Denken». Перевести ее на русский язык, в отличие, кстати, от вполне прозрачного и академичного текста «Бытия и времени», совершенно невозможно. Скажу только, откуда она взялась. В своей монографии о «немецком мастере», выпущенной на русском языке в серии ЖЗЛ, немецкий философ Рюдигер Сафрански рассказывает следующее: «хайдеггернутыми» («verheideggert») называли тех студентов, которые еще в 1920-е годы находились в плену молодого доцента философии Мартина Хайдеггера. Очевидно, столь нелицеприятная оценка исходила скорее всего от приверженцев неокантианства — очень рационалистической, наукообразной философской школы, которую малоизвестный сейчас философ феноменологического направления Хуго Динглер удачно окрестил «эмпирическим матричным априоризмом». Одним из оплотов неокантианства, кстати говоря, был Марбург, где и начался складываться культ «тайного короля философии», как его назвала Ханна Арендт. Почему? Наверное потому, что в его лекциях философия очищалась от схоластического налета, а Платон и Аристотель начинали говорить на современном языке, причем о самых важных и актуальных вещах.

Хайдеггер обратил внимание на «онтологическую дифференцию», различие между «бытием и сущим» и вслед за этим обнаружил этическое значение этой «мысли о различии» (впоследствии ее будет разрабатывать Жак Деррида). Думаю, студенты Хайдеггера услышали тогда именно это: «мысль о различии» открывает пространство для свободы, для чуткого отношения к иному, ставит под вопрос любые притязания разума на универсальность и тотальность. Напомню, что помимо Арендт Хайдеггера в Марбурге слушали такие известные в будущем философы, как Карл Лёвит («Принцип ответственность»), Герберт Маркузе («Одномерный человек»), Ханс-Георг Гадамер («Истина и метод»). А Эмманюэль Левинас, открывший для себя Хайдеггера уже во Фрайбурге, так и вообще считал его «самым значительным философом XX века». О чем говорят эти примеры далеко не «бледных теней» в контексте Вашего вопроса? Наверное, о том, что усвоение хайдеггеровского «жаргона» какими-то его слушателями — это в общем-то стандартная история про звезд и их поклонников. Ведь мы же не ожидаем от фанатов ничего кроме слепого подражания. В этом смысле студенты вообще находятся в «группе риска», подпадая под очарование языка своего любимого доцента или профессора. Очень хорошо помню, как некоторые мои однокурсники на философском факультете РГГУ, прослушав ярчайший курс Валерия Александровича Подороги по философской антропологии, вдруг начинали выражаться на его языке, за что немедленно получали прозвище «подорожников»…

Андрей Баумайстер — замечательный философ, но опять-таки нужно понимать, для какой аудитории и с какой целью он читает лекции на своем канале. Совсем недавно у себя на странице в Facebook он признался, что его замысел был примерно такой: выйти за академические стены и показать, насколько увлекательна и полезна философия, критическое мышление, сознательное формирование своей позиции и собственного мировоззрения. Как интересно мыслить и анализировать. В этой перспективе мысль Хайдеггера будет представлена именно так, как Вы обрисовали в своем вопросе, как очень суггестивная, противящаяся критическому подходу. Но я считаю, что это, конечно, весьма односторонний взгляд.

Мой образ Хайдеггера совсем другой. Во-первых, для меня «главное» у Хайдеггера — это его эзотерические трактаты 30-40-х годов — «Beiträge» («О событии»), «Осмысление» и, конечно, «Черные тетради», которые, согласно завещанию философа, должны были завершить собой его Gesamtausgabe, Полное собрание сочинений. А сейчас оно насчитывает уже более 100 томов, и «Черные тетради» продолжают выходить. В своей «фундаментальной онтологии» Хайдеггер разрабатывал вопрос о Бытии, который задается из «здесь» человеческого присутствия в мире. А после так называемого «поворота» (Kehre) Хайдеггер встал на путь бытийно-исторического мышления, где преодолевается характерный для «Бытия и времени» экзистенциальный априоризм. Теперь уже самое Бытие обращается к историческому здесь-бытию народа и человека. Причем обращение это носит эксклюзивный характер. То, что говорит великий poeta-vates Гёльдерлин о германской судьбе, могут услышать и расслышать немногие. То же касается и индивидуального стояния в просвете Бытия. Важно понимать, что философия и критическое мышление — это не синонимы. Обычно мы, преподаватели философии, хотим как бы реабилитировать это бесполезное занятие в глазах «интересующейся публики», но обычно не достигаем цели. Почему? Мы что-то неправильно делаем? Нет, потому что цель эта призрачная! Критическое мышление — всего лишь инструмент, использование которого не связано напрямую с любовью к софии, мудрости, или, как хорошо говорили раньше, любомудрием. Здесь я безусловно с Хайдеггером: для него философия — это опыт переживания и пребывания в истине, который предполагает одиночество, сердечность, молчание и сосредоточенность. Я называю их «фундаментальными константами опыта жизнемысли». При этом слово эзотерический я предлагаю понимать не в смысле какой-то мистической загадочности, не говоря уже об оккультизме в духе Блаватской или Генона. «Эзотерическая инициатива» Хайдеггера так же стара, как философия Гераклита или Платона. Это образ философии как дела одиночки, который загорается решимостью выйти из пещеры. Такая философия, разумеется, претендует на то, чтобы оказывать решающее влияние на жизни людей, приверженных любви к мудрости. Но таких людей всегда немного. Причем «немногие» — это даже не столько количественная, сколько субстанциальная категория.

Во-вторых, для меня Хайдеггер — это мыслитель будущего. Такой образ философа нарисовался у меня совсем недавно, как раз после чтения «Черных тетрадей». Я понял, что Хайдеггер — это тот, кто открывает перспективы и показывает возможность «другого начала», «другого мышления». Он пишет не для современности, не для современных академических философов, а для «людей будущего». (Именно поэтому, повторюсь, «Черные тетради» публикуются, по завещанию Хайдеггера, как завершающая часть Полного собрания сочинений.) В конце 30-х годов Хайдеггер участвовал в проекте по изданию Собрания сочинений Ницше и был очень разочарован ходом работ. В письме брату Фрицу он выносит вердикт: в современных немецких университетах нет и в ближайшее время не будет людей, которые понимали бы, что хотел сказать Ницше. Поэтому я считаю, что свои сочинения он, как и автор «Заратустры», вполне мог бы охарактеризовать как «послание для людей будущего». К такой трактовке подталкивает и известная концепция времени. Хайдеггер настаивает на взаимопринадлежности модусов прошлого-настоящего-будущего и однозначно отдает приоритет futurum’у. А еще можно привести известную цитату, которую Бибихин вынес на четвертую сторону обложки того самого замечательного сборника «Время и бытие»: «Пока мы не вникнем мыслью в то, что есть, мы никогда не сможем принадлежать тому, что будет».

Н. П.: Действительно, хотя Хайдеггера называют консервативным философом, именно онтология будущего находится у него в приоритете. В одной из публикаций на «Ноже» я тоже коснулся этого вопроса. А сегодня хотелось бы затронуть такую связанную с историческим временем, захватывающую и актуальную сторону философии Хайдеггера как вопрос о технике. Конечно, его нельзя понять отдельно от всей фундаментальной онтологии, от бытия и сущего, понятия постава, критики метафизики. Но давайте попробуем взять отношение Хайдеггера к технике и сказать что-то о дне сегодняшнем, применяя оптику этого философа, или может быть, не применяя, а адресуясь к ней. Техника очаровала, околдовала человека XIX века, он ей всецело доверял, само мышление и даже общественные науки тогда строились по метафорам из паровой механики и химии. В XX веке техника человека испугала, в одной войне применили иприт, другая привела к газенвагенам и костодробилкам, а потом изобрели ядерную бомбу. Вместе с этим развиваются цифровые технологии, которые сейчас, в XXI в. вызывают смешанную реакцию. Одни восторгаются и уповают на них как на светоч существования. Другие опасаются возможности тотального контроля над человеком, редактирования биологической материи, нового тоталитаризма, в котором интернациональные корпорации, продвигая модную социально-политическую повестку, окажутся как бы новой аристократией, выведется новая элита из Силиконовой долины. Причем, возможно, благодаря генетике и биотехнологиям в недалеком будущем элита впервые в истории человечества станет отличаться от общей массы людей не экономически и не политически, а биологически, будет иметь несколько более совершенные, здоровые, красивые, долгоиграющие тела. Во всяком случае такие опасения высказывает, к примеру, антрополог Юваль Харари. Хайдеггер относится к числу мыслителей, очень и очень настороженно относящихся к технике. Он занят критикой техники и он показывает, насколько глубоко она сопричастна самой природе человеческого существования и мышления, когда говорит, например, что атомная бомба начала взрываться в поэме Парменида. Что мы можем сейчас сказать о технике и ее вызовах, если посмотрим на вопрос по-хайдеггеровски?

А. М.: Какой развернутый и насыщенный отсылками вопрос! Не уверен, что смогу развить все прозвучавшие темы, поэтому продолжу Вашу главную мысль. А это связь техники с критикой метафизики, которая становится одной из ведущей тем позднего Хайдеггера. Он доказывает, что техника есть не что иное, как завершение западноевропейской метафизики. Согласен, мысль не самая простая для понимания. Конец метафизики как некое историческое событие означает, что мы вступили в финальную стадию нигилизма. Так, как его понимал Ницше, когда писал в «Заратустре»: «Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит». Бытийно-историческая сущность нигилизма определяется по Хайдеггеру «забвением Бытия». А условием прихода «другого начала» становится именно прохождение через эту абсолютную негативность. Метафизика преодолевается так же, как инфекционная болезнь, которой нужно переболеть «от и до». У медиков есть такое понятие «кризис болезни» — внезапная перемена в течении заболевания, как правило, к лучшему. С этого переломного момента начинается собственно выздоровление, и обычно он сопровождается впадением в беспамятство, длительным сном. Так и здесь, не оказавшись посреди «пустыни забвения Бытия», невозможно научиться высвечивать разницу между бытием и сущим, а значит, не получится и развернуть герменевтику технического мира. Здесь на долю философии выпадает ответственная задача. Она должна не только показать, что наш жизненный мир возник в результате технической революции, но и поставить вопрос о технике, т.е. вопрос о происхождении, условиях возможности и границах техники.

В свете этой самой задачи и следует понимать провокативную фразу Хайдеггера о том, что атомная бомба взорвалась в поэме Парменида. Парменид открыл тождество бытия и мышления, что и послужило началом дальнейшего метафизического процесса. Но в то же время этот представитель греческой архаики имел какое-то глубокое знание о близости природы и техники — техники мысли в первую очередь, которая должна оберегать природу и служить ей. Но потом, вследствие ряда судьбоносных шагов, европейское человечество забыло о настоящем смысле природы, искусства, техники, мышления: на смену пришло безоглядное планирование, расчет, эксплуатация ресурсов. Между прочим, такое описание технической революции Хайдеггер находил в эссе «Рабочий» Эрнста Юнгера, который предложил точную характеристику современной техники — «тотальная мобилизация». Сам Хайдеггер использует очень экспрессивное слово Machenschaft, махинация, манипулирование с вещами мира. Причем оно используется им уже во второй половине 30-х годов, то есть задолго до того, как сущность техники получила название «постава», das Gestell. Мир в целом находится под угрозой, исходящей от машинной техники, которая выводит природу из сокрытости и превращает ее в энергетический источник. Вот что означает, если коротко, тезис о технике как завершении метафизики.

Н. П.: Когда человек начал заниматься техникой, прокладывая путь к «тотальной мобилизации»? Когда взял в руки палку-копалку или когда приручил животных? Но почему тогда Хайдеггер особенно критикует новоевропейскую метафизику и сциентизм? Нельзя ли по аналогии с атомной бомбой и Парменидом сказать, что картезианцами были уже неандертальцы?

А. М.: Хайдеггер берет за основу греческое понятие techne и мастерски показывает, что оно было тесно связанно с episteme, знанием, как способом выведения в непотаенность. Словом «непотаенность», Unverborgenheit по-немецки, Хайдеггер переводит греческое aletheia, истина. Между прочим, мы можем считать это одной из важнейших новаций Хайдеггера в философии XX века. Под истиной он предлагает понимать не соответствие наших представлений вещам, а именно некую открытость, «просвет» Бытия, попадая в который человек может впервые по-настоящему узнать, как в действительности обстоит дело с Богом, миром, и им самим в этом мире. В качестве одного из способов «истинствования» techne выступает примерно в той же роли, что и physis, она раскрывает сущее. Здесь Хайдеггер обращается за помощью к Аристотелю. По Аристотелю, существо physis заключается в способности рождая производить вещи, приводя их к явленности. По аналогии можно рассматривать и возникновение вещей в производственной деятельности мастера. И здесь я хотел бы еще раз подчеркнуть: для Хайдеггера важно не только то, что techne не может заменить собою physis, но и то, что techne может и, вероятно, должна действовать в согласии с physis!

В этом смысле с первобытным человеком было всё okay. Я не хочу сказать, что Хайдеггер поддерживал идею Руссо о «блаженном дикаре», но безусловно он разделял руссоистский пафос критика цивилизации. А вот с картезианским субъектом уже далеко не всё в порядке. Все «метрики» этого субъекта известны, что позволяет нам с полной определенность относить его рождение к раннему Новому времени. Новоевропейский субъект — это cogito Декарта, «духовная субстанция», которая сидит внутри тела-автомата как в танке, смотрит на мир через амбразуру, дергает за рычаги и сообщает всей устрашающей махине разрушительные импульсы. Это мой образ, у Хайдеггера Вы его не встретите, но примечательно, что, когда он хочет привести примеры техники, он обращается в первую очередь к машинной технике. К той же гидроэлектростанции на Рейне. Рейн был некогда местом поэтического обитания немецкого человека, там жила Лёреляй и своими песнями заманивала корабельщиков на скалы. А теперь эта великая немецкая река встроена в «постав», она служит «поставлению» энергии. Всё, больше никаких мифических ландшафтов, только комфорт и экономический расчёт.

Действительно, в Новое Время появляется и механицизм, и сциентизм, и «позитивизм», и многие другие «измы». Мы привыкли рассматривать технику как «прикладную науку», как результат открытий математического естествознания, начиная как минимум с Галилея и Ньютона. Но технические открытия не вытекают из достижений науки! Наоборот, сама новоевропейская наука — то самое великое достижение европейского духа, которым мы привыкли гордиться — онтологически вторична по отношению к технике как выведению сущего в непотаенность. Только если греческая techne делала это аккуратно и поэтически, то современная техника вот уже четыре столетия испытывает «головокружение от успехов» и не готова останавливаться ни перед какими тайнами в этом своем грандиозном предприятии.

Впрочем, Хайдеггер — не историк науки, он философ. И вот здесь он делает такой потрясающий мыслительный ход. Он говорит: «сущность техники не есть нечто техническое», и тем самым дарит нам еще один глубокий философский инсайт. Замечательный тем, что он открывает дальнейший путь для мысли, а не зацикливает на прикладных вопросах. Техника не сводится к набору приемов, механизмов и инструментов, пусть даже самых цифровых и самых «умных». Ремесленная техника античности, как мы увидели благодаря Аристотелю, есть условие произведения вещей внутри знакомого человеку мира, можно сказать, «ноу-хау». Новоевропейская техника — это не что иное, как «воля к власти», доведение до логического конца господства субъекта над природой, которая стала для него чем-то чуждым, непонятным, даже страшным.

Получается так, что метафизика как бы обнажает глубинные тенденции европейской истории. Разрыв между объективным научным собиранием знаний и субъективной потребностью в созерцании становится все болезненнее. В посткоперниканской вселенной рациональный человек утрачивает свое отношение к природе в том смысле, что natura (в отличие от physis) перестает быть предметом для созерцания. Эта недостаточность трансформируется у Канта в эстетическое качество, не имеющее, правда, уже никакой познавательной ценности. Зато теперь у человека появляются неограниченные возможности манипуляций, и этим техника как раз жутко соблазнительна. Техника — не нейтральный инструмент. Атомная энергия не бывает «хорошей» или «плохой», потому что современная техника давно выдвинулась и прочно закрепилась в тех областях, которые лежат «по ту сторону добра и зла». Как говорит современник Хайдеггера, немецкий социолог Ханс Фрайер, есть истребление лесов, но нет истребления бокситов, можно мучить животных, молекулы — нельзя. Это становится понятно в свете того, что я сказал о созерцании. Нельзя созерцать бокситы и молекулы. Вместе с утратой созерцания неизбежно утрачивается и этическое отношение. Мы получаем разрыв между онтологией, этикой, эстетикой, теорией познания. В Античности и Средние Века этого разрыва не была. А посткоперниканский или картезианский человек, доверяющийся только Machenschaft, вынужден думать в чисто технических категориях, поскольку имеет дело с материалами, цифрами, но не жизненными партнерами. Современный «глобализированный» мир оторван от питательной основы Земли, и очевидно, что никакими оптимизациями и рационализациями продовольственных и прочих программ в масштабах ООН эту связь восстановить не удастся. Земля не восстает против человечества, как хотят показать нам апокалиптические блокбастеры. На разрушительные действия Земля отвечает, но отвечает молчанием. Как Вы видите, речь идет о почти этических отношениях между человеком и Землей, что делает Хайдеггера одним из предтеч и вдохновителей нынешней геофилософии или, если угодно, философии животных.

Н. П.: Вопрос техники и ее угрозы — это не только про какие-то железяки или что-то с кнопками, это еще вопрос технологии как таковой, технологии управления, политической технологии, и, конечно, вопрос информационных технологий. Сейчас мы являемся свидетелями того, как информационные, политические (включая полицейские) и медицинские технологии постепенно сближается, и это сближение — глобальный, если не сказать тотальный процесс. Срастаясь друг с другом, эти технологии, получают все больше власти и контроля над человеком, и этот потенциал однажды может быть применен, разумеется «для блага человека» и во имя всего хорошего. Пандемия коронавируса уже внесла огромные изменения в распорядок человеческой жизни: на улицах за передвижениями людей следят камеры, специальные приложения на смартфонах регистрируют соблюдение режима, а все живые процессы еще активнее, чем раньше, съеживаются до миниатюры на плоскости экрана… Что говорит философия техники об этих процессах?

А. М.: Позволю себе процитировать «Ученика чародея» Гёте:

Вызвал я без знанья

Духов к нам во двор

И забыл чуранье,

Как им дать отпор!

То, что Вы описываете, в философии техники было отрефлексировано уже больше века назад. Если коротко, речь идет о переворачивании якобы изначально «правильного» отношения цель-средство. В простейшем виде мысль можно реконструировать так: люди желают достигать определенных жизненных целей. Для этого они применяют средства, которые в ходе своего использования становятся все более и более сложными. Так возникает комплексная система средств (машинная техника, промышленность, социальные институты, наконец, коммуникативные сети), которая постепенно встает между человеческой волей и осуществлением цели. Средства начинают жить самостоятельной жизнью, вытесняют поставленные человеком цели и устанавливают свое господство. Технократ в конечном счете оказывается жалким подмастерьем волшебника, позабывшим в самый ответственный момент заклинания, которым учил мастер. Образ сам по себе красивый. Но я все же считаю, что с этой аргументацией не все в порядке, потому что она исходит из той самой нейтральности технических средств.

Да, современная техника вовсе не проста и не однозначна, гораздо правильнее говорить вместе с Льюисом Мамфордом о «мегамашине» или вместе с Хансом Ленком о «социо-технической системе». Однако замечу: это не то же самое, что предлагается в описанном Вами образе. Ведь в случае сложных систем, таких как трудовая армия строителей египетских пирамид или транспортно-логистические потоки мегаполиса XXI века, обязательно присутствуют один или несколько властных центров, которые и осуществляют — более или менее эффективно — управление и контроль внутри какого-то своего, не всегда доступного для масс целеполагания. Для анализа таких систем ученому, эксперту требуется скорее антропологический или социально-эпистемологический подход. В Вашей же картине, где технологии срастаются между собой и начинают как бы сами собой претендовать над тотальный контроль над человеком, присутствует, скажем так, «субстанциалистское» понимание техники. То есть средства обособились, и теперь мы считаем всю эту совокупность информационных, политических, медицинских технологий неким идеальным предметом со своей имманентной логикой. Похожую картину можно найти в знаменитом эссе «Совершенство техники», написанном Фридрихом Георгом Юнгером, младшим братом Эрнста. (Кстати говоря, Хайдеггер не только знал его работы, но и общался с ним, разделял с ним и пессимистическую оценку современной западной культуры, и сильное очарование Древней Грецией.) Так вот, совершенство техники означает полностью «раскованную технику», когда она предстает не в виде инструмента какой-либо исторической воли, но как самостоятельная, независимая от общественных целеполаганий сила, реальность sui generis. А Хайдеггер идет дальше и глубже.

Здесь уместно вернуться к Вашему вопросу о биотехнологиях, с помощью которых в недалеком будущем элита якобы сможет отличаться от общей массы биологически, до такой степени, что позволит себе иметь «более совершенные» тела. Прежде всего хочется сказать: отличный футуристический сценарий, как раз для какого-нибудь романа или фильма! Но ведь Хайдеггер не работает в жанре сайнс-фикшн! Он рассуждает иначе, отталкиваясь — и это, как мне кажется, единственный легитимный путь для герменевтической философии, ориентированной на усвоение базового культурного опыта — отталкиваясь от фундаментальных понятий и событий европейской традиции. Что если предположить, что человека полностью заменит техника, то есть человек изобретет технологию производства человека? Успех будет означать, что единственно осмысленное существование в дальнейшем — это не что иное, как человеческое господство над планетой. Получается, что та самая картезианская субъективность никуда не исчезла, но пришла к своему вырождению в виде ницшевского «последнего человека» или какой-нибудь «вечной китайщины».

Однако не будем забывать и о том, что Хайдеггер мыслит в терминах «истории Бытия», а эта модель весьма серьезно отличается от идеи прогресса. Он антипрогрессист только в том смысле, что считает идею прогресса просто одним из элементов «эпохи картины мира». Поэтому опять-таки изначально неверно относить Хайдеггера к кассандрам постгуманистической эпохи. Я всегда выступаю против того, чтобы в нем видели то ли фрайбургского луддита, то ли Агафью Лыкову из Шварцвальда. Техника для него — это как бы «двуликий Янус». С одной стороны, она представляет собой серьезную угрозу, с другой, техника как творчество, poiesis, «встроена» в бытие человека, не только индивидуальное, но и социальное. И в этой своей роли она несет «спасительное». Главный герой в «истории Бытия» — это само Бытие. Словосочетание нужно понимать в смысле genetivus subiectivus. Хайдеггер здесь предлагает нам вообще удивительное зрелище, не менее впечатляющее, чем гегелевское представление о всемирной истории как развертывании Абсолютной идеи. Жизнь индивидов и целых народов стоит под властью «судьбы» и направляется по тому пути, по которому Бытие «нарождается» в каждой новой эпохе, овладевая мыслями и делами людей. На смену «упорядоченности» греческой природы приходит «сотворенность» иудео-христианского мира, а последняя сменяется «волей к власти» в форме «тотальной мобилизации» всего сущего. Эта cудьбоносная игра бытия имеет свои правила, ставит перед ее участниками задачи и ждет от них решений, для которых требуется известная доля мужества. Игру никто не может полностью контролировать, иначе она перестала бы быть игрой. А значит, будущее, включая направление технического развития, принципиально открыто.

По-настоящему Хайдеггера интересует только смена аспекта — то, как мы понимаем технику в ее отношении к нашему жизненному миру. В известном интервью «Шпигелю» он ставит перед человеком индустриального общества задачу «обрести свободное отношение к техническому миру». Эта открытость будущего, возможность разных сценариев дает нам полное право посмотреть на Хайдеггера так, как он себя не видел — как пионера environmental ethics. Если действие трансформативной силы Бытия непредсказуемо, то по большому счету ничто не мешает предположить — причем спокойно оставаясь в ландшафте хайдеггеровской мысли, — что современная захваченность идеей «устойчивого развития» может послужить переходом к «другому началу» или четвертой фазе в бытийной истории после physis древних греков, «тварной вселенной» в смысле христианского платонизма и приблизившейся к своему концу планетарной наукотехники.

Н.П.: Тогда вопрос — являются или нет глобальные технологии, управляющие глобальными страхами, новым das Man, способом или возможностью неаутентичного экзистирования? Как различать и сохранять собственное в существовании, аутентичное среди нового шума?

А. М.: Глобальные технологии — это конечно не новый das Man. Понятие das Man происходит из фундаментальной онтологии Хайдеггера и означает несобственный, неподлинный модус существования Dasein, когда место решимости занимает желание быть и жить «как люди», «как все». Технологии способствуют анонимизации и массовизации. А важно действительно сохранять свое собственное, аутентичное. Ведь только в этом случае может быть реализована свобода. И что тогда делать? А ничего делать не надо! Любая форма активизма, даже экологического, чревата срывом, и сколько их мы уже видели! Но все–таки, если очень хочется, можно дать ответ. Более того, он известен и так же прочно связан с именем Хайдеггера, как и понятия Dasein, das Man или Gestell. Я имею в виду, прежде всего, его слова «Человек — это пастух Бытия». Как пасти Бытие? Прислушиваться к нему, оберегать его, отвечать за его сохранность наконец. И лучше всего, по Хайдеггеру, это умеют поэты. Он в очередной раз напоминает немцам слова Гёльдерлина: «Полон заслуг, однако поэтически жительствует человек на этой земле». Они почти никому не слышны и тем менее, утверждает Хайдеггер, они вошли в памятование нашей мысли. В общем, ответ такой: чтобы сохранить свое собственное, аутентичное среди нового белого шума — нужно жить поэтически.

Н. П.: Поэзия (и отчасти религия), как принято считать, находятся на противоположной стороне от техники и науки (сциентизма, позитивизма), которые обеспечивают нам агрессивное господство над сущим, эксплуатацию всего и вся. Оговорюсь, что речь не идет о каком-то диалектическом противостоянии, ведь и поэтическое и научное принадлежат языку, одному языку как дому бытия, ну, а техника развивается, грубо говоря, из метафизики. У человека одно мышление, человек принадлежит одному языку, который по сути экзистенциален, устроен как феномен бытия. И все же поэтическое, не дискурсивное, видится чем-то иным в отношении к техническому. Хайдеггер придает поэзии колоссальное значение, как никто из философов. Он пишет о поэте в скудные времена (господства техники, постава и забвения бытия) как об особом существе, сохраняющем в себе нечто изначальное, некое присутствие человеческого истока. Многие считают, что поэзия осталась в прошлом. Есть ли она сейчас, поэзия, если ее понимать по-хайдеггериански?

А. М.: «Wozu Dichter in dürftiger Zeit?». «Зачем поэт в скудную эпоху?» — так вопрошал Гёльдерлин накануне своего умопомрачения. Для Хайдеггера не Гёте или Шиллер, а именно Гёльдерлин — вот главный немецкий поэт, Dichterfürst. Он осуществляет посредничество между богами и народом, сообщая ему подобно пророку некую спасительную весть, до которой нужно еще дорасти. Конечно, это очень романтический взгляд, да и сам Хайдеггер в своей философии искусства, например, в известном трактате «Исток художественного творения», выступает как такой поздний романтик. Здесь он, как мне кажется, наследует Рихарду Вагнеру и Штефану Георге.

Вместе с тем я хотел бы обратить внимание на то, что слова о «скудной эпохе» звучат одним образом для Хайдеггера, другим образом — для нас, сегодняшних русских, немцев, французов, американцев, японцев — всех, кто читает Хайдеггера изнутри своей культурной традиции. Не побоюсь утверждать, что эта мысль об особом месте поэтического творчества в процессе бытийно-исторической манифестации истины, а значит, и в понимании человеком самого себя и своих задач, выглядит сегодня скорее маргинальной в хайдеггеровском наследии,… как совершенно маргинально положение поэзии в современном «литературном производстве». К сожалению, или к счастью, не знаю, пусть об этом судят поэты. А тогда Адорно ведь неспроста произнес свою пафосную фразу «Сочинять стихи после Освенцима — это варварство». Конечно, он рассчитывал на определенный эффект! Он ведь не сказал «писать роман», «рисовать картины» или «снимать кино». Именно «сочинять стихи».

Тогда, в первые десятилетия после второй величайшей европейской катастрофы XX века, после Второй мировой войны, темы языка, поэзии, искусства оказались вообще очень актуальны среди гуманитариев. Баварская академия изящных искусств провела, если мне не изменяет память, в 1953 году представительные чтения под названием «Искусства в техническую эпоху». Есть даже известное фото, на котором вместе запечатлены Эрнст Юнгер, Вернер Гейзенберг и Мартин Хайдеггер. Свой знаменитый доклад «Вопрос о технике» он сделал именно там. В 1960-е годы международный конгресс на тему языка проводил в Гейдельберге Ханс-Георг Гадамер. С одной стороны, для того времени было характерно увлечение кибернетикой, с другой — захваченность поэзией, от которой ожидали нового преображающего и вдохновляющего слова. Ну и мы знаем, что в Советском Союзе шел спор «физиков и лириков». На поэтические вечера в Политехническом музее стремились попасть и «работники искусства», и инженеры. Но и Хайдеггер тоже считал, что стихи способны воздействовать на души людей!

В 1967 году в ФРГ приезжал по приглашению Андрей Вознесенский, архитектор по образованию. Послушать его выступление в ауле Фрайбургского университета пришел и бывший герр профессор «с костяного цвета лысиной». Потом состоялась встреча Вознесенского с Хайдеггером, которую организовал как раз президент Баварской академии граф Клеменс фон Подевильс. Вознесенский оставил яркие воспоминания о своем диалоге с «последним гением европейской мысли». (Мы тоже включили их в нашу антологию.) Советский поэт выглядит несколько манерно, пытается все время повернуть разговор к известному сюжету Сартра и экзистенциализма (не замечая, что его собеседнику это неприятно), но в то же время он довольно удачно отмечает главное свойство поэзии по Хайдеггеру — создавать «открытость вовнутрь» и «проектировать будущее».

Хайдеггер читал лекции о поэзии Гёльдерлина во Фрайбурге еще до войны. Поэзия Гёльдерлина вводит в мир подлинное «время богов», что и предлагается в качестве альтернативы бессмысленному существованию das Man. Или безбожное время будет подведено под божественную меру поэзии, или, рассуждает Хайдеггер, божественная поэзия будет подведена под меру безбожного времени.

Размышляя над проблемой существа техники, Хайдеггер признает, что человечество не способно защитить себя от техногенных катастроф. В уже упоминавшемся интервью 1966 года журналу «Шпигель», которое по требованию Хайдеггера могло быть опубликовано только после его смерти, он произносит следующее: «Nur noch ein Gott kann uns retten». «Один только бог и может нас спасти». Обычно цитату понимают в теологическо-эсхатологическом смысле, пишут слово с прописной буквы, что несколько странно уже потому, что Хайдеггер на тот момент весьма сильно дистанцировался и от протестантизма (его жена Эльфрида была протестанткой и оказывала на него известное влияние), и от католицизма, в лоне которого вырос. В русском переводе уходит неопределенный артикль ein, «некий». На самом деле это тоже отсылка к Гёльдерлину. В элегии «Хлеб и вино» у него появляется некий «грядущий бог». Я сейчас не буду заниматься интерпретациями поэзии Гёльдерлина — на эту тему написано огромное количество филологической литературы, которая, между прочим, обычно не принимает комментариев Хайдеггера и даже относится к нему свысока. Достаточно будет заметить, что «грядущий бог» — это не Христос во славе. Можно подумать, что здесь намек на греческих богов, на Диониса, например? В толковании Хайдеггера получается так, что речь вообще не идет в строгом смысле ни о монотеизме, ни тем более о политеизме. Важна божественность как некий модус Бытия, которое не персонифицируется, а получает статус вечно сущей природы. Такое Бытие онтологически предшествует любому «трансцендентному» Богу.

Только новая сакральность, убежден Хайдеггер, поможет остановить безудержное развитие техники. И Гёльдерлин своим поэтическим словом готовит приход грядущих богов. Старые боги ушли, на их место приходит загадочный «последний бог», принципиально инаковый по отношению к расхожим религиозным представлениям. Несомненно, это одно из самых трудных мест в эзотерическом наследии Хайдеггера. (Недавно вышел русский перевод его ключевого трактата «К философии (О событии)» в переводе Эльфира Сагетдинова. Преданные делу философии прямо сейчас могут попробовать свои силы в экзегезе, так сказать, «на последнем уровне сложности». Хотя без поддерживающего знания немецкого языка их начинание может закончиться фейлом.) Ну ладно. В стихах Гёльдерлина говорится об античных «солнечных» богах родного очага, священных местах, золотой юности. Эти боги — символ исполненности Бытия (göttliche Fülle), которое вообще не предполагает какие-то психологические переживания, не говоря уже о рефлексии и концептуалистских забавах. Стихи Гёльдерлина воспевают немецкую природу и даже сакрализуют её. Именно поэтому я и говорю о том, что наш новый интерес к устойчивости, к нетронутым природным ландшафтам, наблюдаемый нами сейчас, вполне допустимо мыслить как своего рода постсекулярный залог новой сакральности, приход которой предвидел Хайдеггер полвека назад. Почему нет? Другой вопрос, удастся ли востребовать то, что событийно открывается в тот или иной момент нашего исторического существования, причем открывается не индивидуально, а как возможность для «другого начала». «Другое начало», как первое, греческое, начало, является началом для всех живущих людей. Но при этом существенно, что открывается оно всегда только для «народного Dasein». Если у немцев по известным причинам не получилось, может быть, получится у русских или китайцев, народов, располагающих, по слову Хайдеггера из его интервью, «древними традициями мышления»?

Значит, поэт наполняется божественными лучами и эти же лучи он посылает своему народу в лице немногих избранных, «грядущих». Ведь боги не могут прямым образом воздействовать на всех людей, божественные лучи опасны для непосвященных! Все это позволяет мне утверждать, что Хайдеггер рассматривал поэзию — ни много, ни мало — в качестве лекарства для оздоровления безбожного времени. Легко доказывается, что лекции Хайдеггера о поэзии Гёльдерлина были таким своеобразным педагогическим проектом или даже оппозиционной политической программой — начатой после того, как честолюбивые планы, связанные с ректорством во Фрайбурге в 1933–34 годах потерпели фиаско. Хайдеггер полагал, что «смерть Бога» — это судьбоносное событие всей западной культуры, в котором сфокусировались все нигилистические тенденции предыдущих столетий. Поэтому единственный шанс не поддаваться нивелирующим всё священное технократическим ценностям — это прислушиваться к поэтическому слову. «Преодолеть» технический мир своими усилиями не получится, но «свободное отношение к технике» будет, пожалуй, достигнуто.

На вопрос о том, есть ли сейчас поэзия, если понимать ее по-хайдеггериански, я предлагаю ответить Вам самому как поэту — думаю, Вы сделаете это, во всяком случае, лучше меня.

Н. П.: Спасибо! Я постараюсь ответить на этот вопрос, но не в прозе интервью.

А.М.: Благодарю Вас, Нестор, за тонкие и выверенные вопросы!

ИСТОЧНИК: ЖУРНАЛ «НОЖ»