Гераклит считал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, а российская писательница и переводчица Маруся Климова полагает, что человек не может дважды раздеться: у него одно и то же тело — и потому его следует скрывать и украшать различными красивыми одеждами. Об одевании и раздевании, о хиджабах и маскарадах, о религиозных тонкостях и атеистической тошноте, о советской скуке и антиобщественных новогодних приключениях она беседует с поэтом и публицистом Нестором Пилявским. Вместе они приходят к выводу о необходимости учредить новое тайное общество.

Нестор Пилявский: Недавно ваш роман «Домик в Буа-Коломб» был переведен на эстонский язык и опубликован в Эстонии. Обозреватели из этой страны вспомнили в связи с Вами русского писателя Федора Достоевского, который, кроме прочего, известен заявлением о том, что «красота спасет мир». Раньше мне казалось, что красота — вещь бесполезная, что все прекрасное не отягощено пользой. Но со временем я заметил, что порой, посреди несправедливости, несчастья и боли, и, даже будучи всем этим, красота дает возможность получать удовольствие, поскольку ставит человека в позицию наблюдателя, как бы отстраняет его от явности разрушения. Вот, к примеру, Вы недавно заметили в одном своем тексте, что достаточно прочитать в новостях о том, что Россия — это «страна разочарований», и все начинает казаться не таким мрачным, поскольку «страна разочарований» — это звучит красиво. В общем, похоже, что красота не так уж бесполезна, как утверждали представители дендизма и декаданса. С другой стороны, ни для кого не секрет, как много страшных вещей происходит из–за красоты, начиная с женщин, погибающих под наркозом в косметологических клиниках и заканчивая самоубийствами бизнесменов, которые, разорившись, больше не могут жить красиво. Скажите, Маруся, красота все–таки спасет или погубит наш мир?

Маруся Климова: Действительно, в программе на эстонском ТВ, рассказывая о моем романе и демонстрируя его зрителям, ведущий в самом конце упоминает Достоевского. По крайней мере, лично я только его имя и смогла отчетливо распознать, настолько эстонский на слух отличается от русского и других известных мне языков. Правда, что именно было сказано, я так толком и не поняла. Не исключено, кстати, что меня этому писателю противопоставили… В любом случае, не стоит забывать что «Домик в Буа-Коломб» был написан уже 20 лет назад, и с тех пор многое изменилось. Впрочем, в школе Достоевский действительно был самым моим любимым автором из всех русских классиков. Но вот в этом конкретном его высказывании про красоту, которая якобы спасет мир, присутствует нечто такое, что вроде бы должно ласкать слух каждого, кто его слышит. В воображении сразу рисуется приятная перспектива на будущее, когда наконец-то все проблемы разрешатся и все станут довольны и счастливы. Однако, если даже не говорить о том, насколько все это реально, лично я, например, совершенно не хотела бы оказаться в спасенном красотой мире. Причем исключительно по причинам эстетического характера.

Жан Жене в свое время сказал, что занятие поэзией помогает ему преодолеть в себе тягу к убийству. Я допускаю, в принципе, что он таким образом просто хотел немного пощекотать нервы обывателей и слегка кокетничал. Но поскольку он реально провел несколько лет в тюрьме, то в его устах такая метафора, на мой взгляд, выглядит вполне убедительно. А я выросла в портовом городе Петербурге и в морской семье. Сегодня это уже достаточно сложно себе представить, но в советские времена только моряки дальнего плавания имели реальную возможность попасть в загадочные далекие страны, посетить огромные сказочные города, которые остальные рядовые граждане могли увидеть исключительно в кино. Плюс, еще и привести оттуда какие-то красивые необычные вещи. И самым страшным наказанием для них тогда был перевод в так называемый «портофлот», когда человека лишали визы, и он мог работать исключительно на мелких суденышках и баржах, не выходя за пределы прибрежной зоны. Я хорошо запомнила это по разговорам отца, который сам был капитаном.

Я уже много раз говорила, что в детстве тоже мечтала стать моряком. А так как подобная мечта в моем случае изначально практически не имела шансов осуществиться, то в дальнейшем в своей жизни и, отчасти, в литературе я все же постаралась ее максимально реализовать. Что оказалось не так уж и сложно, на самом деле. Не труднее, чем подавить в себе желание убивать. Когда садишься за книгу, например, ты как бы выходишь в открытое море, отрываешься от берега, пересекаешь границы и плывешь, не то чтобы совсем в никуда, но ориентируясь исключительно по звездам, рискуешь, попадаешь в шторм, отдаляешься от всего живого, подвергаешься различным лишениям, чувствуешь себя крошечной щепкой посреди бескрайних просторов и только после этого достигаешь цели, которая приносит тебе настоящее удовлетворение. Все эти моменты и являются для меня важнейшими составляющими красоты, без которых я себе ее просто не представляю ни в жизни, ни в искусстве. А больше всего на свете меня всегда пугала перспектива, что меня каким-то образом могут лишить права быть несчастной, одинокой, никому не нужной и поместят в некий уютный и благоустроенный, пусть даже и при помощи красоты, мирок.

Именно красота, на мой взгляд, в свое время помешала коммунистам построить общество всеобщего благоденствия даже в одной отдельно взятой стране, не то что во всем мире. Неслучайно же они запрещали самые красивые книги и фильмы, прятали в специальные хранилища то, что уже когда-либо и где-либо было издано, отлавливали на улице наиболее эффектно и ярко одетых прохожих с модными стрижками, а сами шили и допускали в продажу исключительно уродские тряпки. Одними экономическими причинами объяснить подобное поведение невозможно. В его основе лежит вполне реальная ненависть определенного типа людей к красоте, которая оказалась непреодолимым препятствием на пути осуществления их мечты о счастье и благополучии.

То же самое, думаю, произойдет и с любыми попытками спасти мир. Красота как раз, я надеюсь, и не позволит никому этого сделать. Ни один наделенный хотя бы минимальным эстетическим чувством человек, по крайней мере, никогда не станет участвовать в подобной авантюре.

Нестор Пилявский: Тут, конечно, возникает вопрос, нужно ли тогда самому совершенствоваться и становиться красивым. Вот, Юкио Мисима думал, что «красив тот, кто красиво поступает». Может быть, он просто себя подбадривал. Вся его жизнь, как известно, была работой над тем, чтобы сделать прекрасного самурайского лебедя из гадкого бабушкиного утёнка. Может быть, на самом деле красив только тот, кто просто красив, а красота — это беспощадная данность, но не достижение и не действие. Скорее всего, красиво поступать вынуждены лишь те, кто хотят показаться красивым. Я, например, именно поэтому стараюсь поступать красиво. И, оглядывая прошлое, должен сказать, что, если бы не одиночество, несчастья, рок, чудеса, манипуляции, болезненные пристрастия, двойные игры, немодные убеждения, претенциозные взгляды, невозможные приключения, если бы не моя дистанцированность от милого, притягательно-отвратительного мира людей — я был бы вдвойне некрасивым (хотя и жизнерадостным) типом — а так — я, по крайней мере, поступал красиво, причем никогда не прельщаясь в отличие от Мисимы грандиозными иллюзорными утешениями. В общем, тот факт, что мир или кто-то конкретный не будет спасен при помощи красоты, говорит скорее в пользу красоты. Гибельность и временность, наверное, как-то по существу связаны с красотой, с ее тайной. Не знаю, согласитесь Вы или нет, но вот, к примеру, не каждый корабль, бороздящий океаны, выглядит прекрасно, а стоит ему начать тонуть и он почти наверняка превратится в частичку красоты. Впрочем, не обязательно быть эстетически развитой личностью, чтобы не желать спасения человечеству. Даже Андерс, герой норвежского фильма «Неуместный человек» и по иронии тёзка Брейвика, попадая в абсолютную идиллию, евросоциалистический рай с опрятными улицами и благополучными жителями, пытается покончить с собой, но, кажется, там и умереть невозможно. Иначе говоря, рай хорош тем, что недостижим. Не всегда удается понять, почему многие верующие так сильно хотят туда попасть вместо того, чтобы любоваться им издалека, не лишаясь при этом права на одиночество и несчастья. К слову о религии. Вы язвительно критикуете людей религиозных, хотя, как я знаю, когда-то участвовали в борьбе за права верующих проводить литургию в Казанском соборе (поправьте, если я напутал). Значит ли это, что «с тех пор многое изменилось», изменились Вы сами или обстановка вокруг? И что вообще самого важного, на ваш взгляд, изменилось с тех времен, со времен написания «Домика в Буа-Коломб»?

Маруся Климова: Мне кажется, что красота настолько легкое, зыбкое и постоянно ускользающее от человеческого понимания явление, связанное с кокетством, модой, самолюбованием, тщеславием, ветреностью и еще множеством совершенно несерьезных вещей, что и определение для нее лучше всего подходит самое легкомысленное. Поэтому из всего, что вы перечислили, на мой вкус, наиболее удачным является предположение, не совсем прямо, но косвенно высказанное именно Мисимой: красив тот, кому удалось показаться красивым. Он, правда, говорит о поступках, однако я считаю, что способ в данном случае не столь важен, а главное — это результат. Поэтому я бы остановилась именно на такой обобщенной формуле красоты. Если же начать углубляться и выяснять, что там на самом деле за этой показной красотой стоит, настоящая ли она, то все ее очарование, скорее всего, сразу же улетучится. Хотя бы потому что к красоте тут же примешается истина, а там, глядишь, и до нравственности дойдет. Тогда как тот, кто просто кажется красивым, является, если так можно выразиться, гением чистой красоты! Предположим, он кого-то обманывает, но это ведь как раз и подчеркивает, как он далек от морали и грубой правды жизни, указывает на романтическую возвышенность его натуры…

И самому Мисиме, кстати, по-моему, вполне удалось справиться с подобной задачей. Если же еще оглянуться назад и окинуть мысленным взором литературу прошлого века, то можно обнаружить, что таких, как он, во всем мире совсем немного. Писателей, которые могли бы сравниться с ним по выразительности созданного ими собственного образа, можно пересчитать по пальцам. И это значит, что цель, которую он перед собой поставил, не так уж и легко достигнуть. И не столь важно, насколько читабельны и глубоки его книги. У меня, например, уже давно нет никакого желания их перечитывать. Но я бы сравнила это с ситуацией, когда у тебя в комнате висит чей-то портрет, допустим, и ты уже давно не особенно обращаешь на него внимания, не любуешься им в одиночестве, но он и не раздражает тебя. Не до такой степени, по крайней мере, чтобы тебе хотелось его снять со стены, поскольку его присутствие там ставит под сомнение твои умственные способности в глазах гостей. Так и с Мисимой. Если кто-нибудь при тебе упоминает вслух его имя, то ты думаешь, что, возможно, такой индивид и сам тоже не лишен определенных способностей и не равнодушен к прекрасному. И это, я считаю, уже немало. Все–таки это не совсем тот случай, когда человек заявляет, что любит Умберто Эко, например, и ты сходу понимаешь, что имеешь дело с дауном.

В целом же я убеждена, что к красоте в жизни и в искусстве есть только один путь: совершать, как уже было сказано, эффектные поступки, одеваться и наряжаться, в том числе и в маскарадные костюмы и маски, а также использовать все иные доступные способы, чтобы скрываться, таить и прятать в ночи свои недостатки. Если же человек рвет на груди рубаху и испытывает тягу к эксгибиционизму, то его больше волнует истина и правда. Ну, а тот, кто совсем равнодушен к своему внешнему виду, скорее всего, озабочен проблемами добра и зла.

Что касается религии, то я действительно когда-то пострадала за веру (так, по-моему, принято говорить в подобных случаях), так как лишилась работы в научном отделе, только не Казанского, а Исаакиевского собора после того, как выступила за отмену атеистической пропаганды в экскурсиях и даже попыталась организовать там забастовку сотрудников. Но это было уже очень давно, в самом конце 80-х, еще в СССР. В принципе, мне и сегодня чисто эстетически в религии многое нравится: готический стиль, например, особенно шрифт, иезуиты и их методы, да та же инквизиция хотя бы… Тогда как в атеизме, кажется, вообще нет ничего привлекательного. Само только слово «атеизм» уже вызывает у меня тошноту. Но, к сожалению, у атеизма и религии оказалось гораздо больше общего, чем различий − в советские времена я этого не понимала. И вот то, что их объединяет, мне совершенно не близко.

Со времени появления «Домика в Буа-Коломб» прошло двадцать лет. Но поскольку в отличие от уже упоминавшегося тут Достоевского меня за это время ни разу не приговаривали к расстрелу, то и какого-то радикального перелома в моей жизни пока не случилось. Все идет путем эволюции. Труд сделал из обезьяны человека, а я, надеюсь, двигаюсь в противоположном направлении: стараюсь быть ближе к животным. Поэтому и из тенденций вокруг я бы отметила резкое обострение противостояния двух природных начал. В «Моей истории русской литературы» есть целая глава, которая называется «Борьба видов», где я затрагиваю этот вопрос на примере судеб Горького и Кузмина. Правда, когда я ее писала, мне и в голову не могло прийти, что я, прямо как Ленин, который в свое время говорил об усилении классовой борьбы, буду когда-нибудь еще и констатировать, что противостояние наиболее тупых и утонченных форм жизни приблизилось к своему апогею. Однако именно такую картину, как мне кажется, повсюду и можно сейчас наблюдать.

Нестор Пилявский: Признаюсь, мне очень приятно, что Вы хорошим словом помянули иезуитов. Этот орден сейчас, конечно, уже не тот, каким был в эпоху Контрреформации, но все–таки с ним связаны некоторые увлекательные истории из моего личного опыта. Трудно не согласиться с тем, что у религии и атеизма много общего — дело даже не в метафизической подоплеке того и другого, а в том, что в обоих лагерях большинство людей глуповаты и непривлекательны. Поэтому, чтобы не терять доброжелательности, я стараюсь ориентироваться на меньшинства, например, на святых, среди которых были люди с удивительными биографиями, а некоторые даже с удивительным отсутствием таковых. Например, одна девочка по имени Имельда, которая жила в XIV веке, очень хотела получить причастие, но ей по малолетству не разрешали, пока в храме ни случился полтергейст, и тогда впечатлившиеся отцы дали ей облатку, после чего она тут же в агонии счастья и умерла. Мне эта печальная история Имельды, которая совершила всего один единственный поступок, всегда казалась удивительно красивой. Конечно, разного рода скептики и реалисты распускают слухи, что она просто подавилась облаткой, а вовсе не была чудесным образом взята на небеса, но даже если и так, то это ведь ещё трогательнее и романтичнее. Вот Вы сказали о масках, и я подумал, что, во-первых, реалисты и разного рода разоблачители возвышенных вещей довольно наивно поступают, все время пытаясь снимать с людей маски, поскольку принимают за истинное лицо, за истину — только очередную маску — как в истории с блаженной Имельдой, скептическое прочтение которой, на мой взгляд, не только не разрушает, но и усиливает общее ощущение присутствия чего-то нечеловеческого, ужасного и прекрасного одновременно — а, меж тем, истина состоит лишь в том, что одна маска скрывает другую, или же раскрывает (что, в общем-то, одно и то же), как в романе Мисимы с идеальным названием «Исповедь маски». А во-вторых, я подумал об ощущении барочного маскарада, которое не покидает меня, когда я читаю Ваши книги, и это такой маскарад, на котором слишком просто было бы, если бы Татьяна Кондратович танцевала в маске Маруси Климовой или, скажем, Интеллектуальность фланировала бы по залам в маске Простоты, а Утонченность в маске Грубости называла бы какую-нибудь маркизу бабой, а это, возможно, и была бы баба, переодетая маркизой. Все так на вашем маскараде только с первого взгляда, поэтому некоторые думают будто бы Вы в маске аморальности и цинизма шельмуете забронзовевших идолов культуры, а ведь на самом деле ваши действия куда сложнее: «второе дно» постоянно оказывается новой поверхностью смысла, и невозможно уловить, в какой момент маски слов и существ в ваших танцующих текстах меняются, когда происходят все эти гибкие превращения одного в другое, и все это случается удивительно легко и всегда с некоторой ухмылкой: возможно, это даже не барокко, а рококо. Во всяком случае, такие слова как «барокко» и «рококо» даже по своему звучанию, мне кажется, ближе вашему творчеству, чем тяжеловесный, такой какой-то квадратный термин «постмодернизм». Скажите, Маруся, а вот нынешние времена — благоприятны для того, чтобы люди прятали свои недостатки в ночь, в тень, носили маски? Ведь с одной стороны есть интернет, где каждый может взять себе любую аватарку, есть фотошоп и множество других средств для того, чтобы казаться… А с другой стороны общество, даже самое цивилизованное, западное, продолжает упорно стремиться к обнажению: люди призывают друг друга к так называемой «естественной красоте», выступают против диет и косметологии, ведут борьбу за боди-позитив, запрещают хиджабы и тому подобное. Что Вы думаете по этому поводу?

Маруся Климова: Да, совершенно согласна. Мне всегда нравился 18 век. Человечеству, как мне кажется, сейчас очень не хватает напудренных париков, расшитых бархатных камзолов, живописных маскарадных костюмов и других прекраснейших атрибутов той эпохи. Об архитектуре я даже не говорю. Возможно, где-то на бессознательном уровне в своих книгах мне хочется что-то как-то компенсировать, хотя специально я об этом никогда особо не задумывалась. Но, к сожалению, прогресс стал развиваться совсем в другом направлении. И, как вы верно заметили, на передний план в наши дни вышло не прикрытое никакими внешними покровами человеческое тело. Притом что одежда, на мой взгляд, не только позволяет людям маскировать свои недостатки и оттенять достоинства, но и дает им на порядок больше возможностей для самовыражения в том числе, поскольку способна поведать о каждом индивиде много такого, чего обнаженное тело передать не в состоянии. Да, и разнообразить свои наряды можно до бесконечности, а, снимая с себя одежду, человек неизменно получает практически тот же самый результат. В каком-то смысле раздеться вообще можно только один раз.

Коммунисты в свое время испытывали особую тягу к так называемой правде и считали реализм высшим достижением в искусстве. Именно это, думаю, как раз и сделало советскую культуру абсолютно застывшей, не способной к развитию и крайне мало познавательной, а вовсе не идеология. Наоборот, то, что они называли свой реализм «социалистическим», я считаю, придает ему хоть какую-то живость и оригинальность. Иначе бы советские художники, боюсь, вообще ничем не отличались от Репина и передвижников, на которых во всем остальном равнялись.

Меня, помню, еще в школе настораживало стихотворение Пушкина «Пора, мой друг пора! покоя сердце просит», которое тогда в учебнике преподносилось чуть ли не как вершина его творчества, когда поэт, наконец, избавился от всех своих юношеских заблуждений и романтических предрассудков. А на самом деле, читая эти строки, я невольно представляла себе сидящего перед догорающим камином, допустим, уставшего и с потухшим взглядом стареющего субъекта, который в изнеможении откинулся на спинку кресла и едва слышно бормочет себе под нос какие-то банальности по поводу быстротечности бытия. И больше, кроме этих общих мест, ему сказать, в сущности, уже нечего. К чему-то такому, как правило, и сводится весь смысл реализма. Меня и сегодня подобная перспектива ужасно пугает. Рано или поздно каждого человека начнут покидать силы, и он с большой вероятностью впадет в маразм. Но я не понимаю, как такое состояние можно считать конечной целью жизни и, тем более, свидетельством высшего литературного мастерства.

Но вы вот сказали про хиджабы, а я сразу вспомнила Владика Монро: как его вскоре после известных событий 11 сентября 2002 года задержала московская милиция в образе Бен Ладена. Где-то по дороге из аэропорта, если не ошибаюсь. В смысле, с бородкой, загримированного и в соответствующем белом облачении. Я прочитала об этом в газете, где даже фото, по-моему, прилагалось, и это было довольно весело. Несмотря на достаточно трагический контекст такого экстравагантного поступка. Однако, когда я слышу про желание эмигранток с Ближнего Востока толпами ходить в своих традиционных нарядах по улицам европейских городов, у меня почему-то вовсе не возникает к ним сочувствия или даже особого интереса. И я думаю, дело тут в том, что в одном случае речь идет о гении, который прошел сложным путем индивидуального познания себя и окружающего мира, и поэтому на него хотя бы нескучно смотреть. А в другом — об обывателях с двумя извилинами в мозгу, решивших вдруг посвятить себя решению глобальных мировых проблем. В этом, я считаю, и заключается главное зло религии в наши дни. Она отрывает простых людей от привычных занятий, типа выращивания зерна или приготовления пищи, разрушает традиционный уклад их жизни, раздувает в них самомнение и засоряет им голову всяким напыщенными словами, вроде «вечности» и «бога». Тем же самым, в сущности, занимались и большевики, которые, кстати, даже нашли очень удачное определение для такого рода деятельности: «творчество масс». И подобное «творчество» меня крайне мало интересуют. Иногда, в каких-то ситуациях, можно было бы, наверное, и расплакаться, как в приведенном вами примере с девочкой и облаткой. Однако я предпочитаю просто отвернуться.

И таких уродливых явлений, когда индивид, оставаясь, по сути, обычным или, как когда-то говорили, «маленьким человеком», посвящает себя разрешению сложнейших задач космического масштаба, сегодня в мире полно. На них сейчас приходится натыкаться буквально на каждом шагу: выпускники Литинститута, дипломированные философы, психологи, дизайнеры, политологи, литературоведы… Этот список можно продолжать до бесконечности. И во всех случаях присутствует какое-то совершенно вопиющее несоответствие между различными глубокомысленными или наукообразными понятиями и терминами, какими пользуется тот или иной субъект, и тем, чем он на самом деле является, и как живет. Просто религия и марксизм запустили этот процесс на поток. И их адепты не только комичны, а еще и ведут себя крайне агрессивно. К тому же, у психологов и дизайнеров хотя бы нет специальной униформы, и на улице они сливаются с толпой. В данном случае я считаю это даже достоинством. А когда ты натыкаешься где-нибудь в публичном месте на бабу в том же хиджабе, то сразу понимаешь, что видишь перед собой особу с вполне определенными претензиями. Пусть она и прикрыла свое лицо, но все равно невозможно избавиться от подобного ощущения. А это уже само по себе, на мой вкус, достаточно антиэстетично. Личности, вырядившиеся в костюмы с чужого плеча, которые им еще и явно велики, вовсе не кажутся мне привлекательными.

Нестор Пилявский:Возвращаясь к Ленину и нынешним временем… Я помню, что когда-то пионеры играли в такую странную игру: нужно было идти по асфальту и при этом не наступить ни на одну трещину, или ни на один упавший листочек, поскольку условием было «кто наступит — тот дедушку Ленина съел». Почему-то, когда я это увидел, мне показалось, что ленинизм идет к своему концу, и я вроде бы не ошибся. Но все–таки Ленин ещё жив. И не только в ваших текстах, где он нет-нет да и выскочит эдаким гномьим демиургом всего безобразного. Краем глаза я недавно видел передачу, в которой каких-то экстрасенсов с завязанными глазами привезли в Горки, и они должны были почувствовать, кто там жил. И вот один из них, который стоял возле ванной, где когда-то вскрывали покойного Ильича, извлекали его мозг и делали первичное промывание, сказал, что видит человека, который во время своей жизни поставил великий социальный эксперимент, а сейчас, то есть в ином мире, он все время хохочет, наблюдая за последствиями этого эксперимента. Так что, если верить этой информации, Ленину нравится мир постмодерна, и я, выходит, ошибся, полагая, что ленинизм закончился, когда пионеры начали воображать, что съедают Ленина. Некоторые даже говорят, что мумия вождя и его многочисленные памятники каким-то таинственным образом продолжают влиять на землян. Может быть, поэтому многие люди выступают против глянца и пудры, за боди-позитив и обнажение — не знаю. Мне интересно, как бы Вы поступили с мумией Ленина и с памятниками? И можете ли Вы вкратце рассказать читателям, почему Владимир Ильич появляется в Ваших текстах хотя и реже Достоевского, но, как мне показалось, чаще Льва Толстого?

Маруся Климова: Вы наверняка знаете, что во время одного из самых первых моих пребываний в Париже адвокат императора Бокассы и биограф Селина Франсуа Жибо в шутку представил меня своим юным друзьям из популярной во Франции группы «2be3» как «внучку Ленина». А те восприняли ее всерьёз и распространили этот слух среди своих многочисленных знакомых и поклонников. После чего меня даже стали пускать в различные парижские закрытые заведения и клубы, причем совершенно бесплатно. Эта история, в принципе, подробно описана в романе «Домик в Буа-Коломб», который тут уже упоминался. По этой причине, кстати, и в движении «Аристократический Выбор России» я стала Марусей Климовой фон Ленин. Просто по традиции каждый участник нашего движения обязательно берет себе какое-нибудь дополнительное имя с аристократической приставкой. В частности, Владик там бы Мамышевым де Монро фон Гитлером. Так что наши с Лениным пути пусть и случайно, но пересеклись уже очень давно, и с тех он действительно стал чем-то вроде моей тени. Не удивительно, что я периодически его упоминаю. Хотя до недавнего времени я об этом, честно говоря, совсем не задумывалась.

Скорее всего, имя Ленина часто появляется в моих книгах из–за того, что некотором смысле он является моим полным антиподом. Начиная с того, что я родилась в Ленинграде, а живу и, самое главное, ощущаю себя жительницей Санкт-Петербурга. А это ведь тоже, по сути, два полностью противоположных и ни в чем не похожих друг на друга города. Мало того, один из них как бы является отрицанием другою. Примерно как советские люди представляли собой отрицание русских, или же постмодерн является отрицанием модерна… Так и город Ленина был населен блокадниками и ветеранами труда, тогда как для меня — это город декаданса и дендизма. Между тем, не только тело Ленина до сих пор не нашло своего успокоения под землей, но и многие жители Петербурга сегодня, насколько я знаю, были бы не прочь вернуть городу его имя. Ясно, что нам с вождем мирового пролетариата совсем нелегко ужиться в одном месте.

Кроме того, Ленин — это же интеллигент, знавший целых три, по-моему, иностранных языка, круглый отличник, экстерном закончивший университет, любитель Апассионаты, Толстого и Пушкина, не спавший ночами от обеспокоенности судьбами человечества кремлевский мечтатель, отличавшийся редкой человечностью в общении с простыми людьми и таскавший вместе с ними бревна на субботнике. А это же практически идеальный мальчик для битья! Когда себе такого субъекта представляешь, то очень трудно удержаться, чтобы не сказать какую-нибудь гадость. И это, думаю, еще одна важная причина, из–за которой я так часто обращаюсь к его образу. Просто не могу отказать себе в маленьком удовольствии.

И пример Ленина, кстати, лишний раз подтверждает то, что я уже сказала по поводу Мисимы. Чем тот или иной поэт, художник или политический деятель кажется, тем он на самом деле и является! Только самое поверхностное способно до конца выразить наиболее глубоко спрятанную от посторонних глаз сущность каждого человека! И можно сколько угодно копаться в архивах, находить факты и свидетельства, где Ленин проявлял крайнюю жестокость и нетерпимость к своим врагам и соратникам, обзывал интеллигенцию нехорошими словами и отдавал бесчеловечные приказы, но все это вовсе не делает его похожим на Нерона или Калигулу. Однажды созданный им образ остается непоколебимым. Я встречалась в Париже, в частности, со многими известными французскими интеллектуалами, которые Ленина и сегодня воспринимают исключительно как добрячка и борца за справедливость. Тот же Ален Бадью, например. И в этом плане я с ними полностью согласна. Лично я, по крайней мере, не вижу тут никаких поводов для дискуссий. Уродами, как и красавцами, людям вовсе не обязательно быть — вполне достаточно просто казаться.

Нестор Пилявский: Вас считали внучкой Ленина, а я одно время считал Ленина собой: речь идет о звездочках октябрят, где был изображен маленький Володя с высоким лбом и светлыми кудрями. У меня в детстве тоже был такой лоб и такие кудри, и, когда я видел детей с этими звездочками, я искренне думал, что они носят на груди мой портрет. Долгое время я не мог понять, почему мне выпала такая честь и почему они все не раскланиваются, когда встречают меня на улицах. Однажды я даже спросил у мамы, зачем детишки носят на себе мои портреты в красной звездочке, а она, решив не развеивать моих забавных иллюзий, сказала, что это — потому что я самый умный. В общем, я думаю, у меня есть основания подать заявление на членство в «Аристократическом Выборе России». Жаль, конечно, что приставки «фон Ленин» и «фон Гитлер» уже заняты, но мы что-нибудь придумаем. Например, Нестор Пилявский фон Гелиогабал или Нестор Пилявский де Геббельс — думаю, есть еще достаточно звучных имён. Ну, а теперь, дорогая Маруся, я попрошу Вас сделать неинтересную вещь — повториться. Наверняка, большинство читателей уже знают про историю с украденными крышечками, поскольку Вы про нее рассказывали в своих интервью, но мне очень хочется, чтобы в моем материале, к которому я отношусь почти поэтически и ставлю его выше информационного благоразумия, тоже была эта чудесная история! Тем более, что скоро Новый Год и такая праздничная тематика, я думаю, будет уместной.

Маруся Климова: Да, пожалуйста. Тем более, что описанное мной деяние было совершено шесть лет назад, и, насколько я знаю, срок давности для наказания, какое я могла бы за него понести, уже истек. Я, кстати, до сих пор так и не поняла причины бурного возмущения, охватившего не только читателей моего блога, где я его впервые опубликовала этот текст, но и множество совсем далеких от меня людей. Тут определенно присутствует какая-то мистика. Поневоле начинаешь думать, что это была реакция на красоту моего слога. Я же говорила, что некоторые люди крайне болезненно относятся к прекрасному. Иначе это объяснить просто невозможно.

«Вляпалась перед праздниками в жуткую историю. Зашла в Ашан и в отделе посуды увидела салатницы, которые по своим габаритам как раз подходят для заливного, которое я наметила сделать на Новый год. Причем одни — французские и с пластиковыми крышечками, а другие — наши, без крышек, но в остальном точно такие же, кроме цены, так как французские стоили на сто рублей дороже. И всего из–за каких-то жалких кусочков пластика! Поэтому я решила взять десять штук наших, а потом подумала, что крышки мне тоже пригодятся — с ними все же заливное гораздо проще переносить до подоконника, пока оно не застыло. Однако не переплачивать же за такую ерунду целую тысячу! И я поступила так, как сделал бы на моем месте любой здравомыслящий человек. Просто переставила десять крышечек на уже лежавшие в моей тележке дешевые тарелочки и двинулась к кассе. Но тут меня вдруг охватили сомнения: не слишком ли получилось явно, кассир ведь может обратить на них внимание. Тогда я решила подстраховаться, сняла все крышки и, оглядевшись по сторонам, спрятала к себе в сумку.

На кассе, как я и предполагала, никто ничего не заметил. Однако, когда я, уже окончательно успокоившись, направлялась к выходу, ко мне вдруг подвалил прыщавый тип в форме охранника и подчеркнуто вежливо предложил проследовать за ним. При других обстоятельствах я бы, наверняка, выразила громкое негодование по поводу столь бесцеремонного посягательства на мою свободу перемещения, но в данном случае от сознания, что у меня в сумке лежит десять противозаконно присвоенных крышечек, на меня напало настоящее оцепенение. Но как они догадались? Во-первых, там по всему магазину развешаны объявления: «Улыбнитесь! Вас снимает видеокамера», — а я почему-то не придала им никакого значения. Кроме того, рядом со мной в отделе посуды довольно долго крутилась похожая на крысу старуха, которая мне сразу не понравилась, а антипатия, я заметила, почти всегда бывает взаимной. Так что она тоже запросто могла отследить мои манипуляции с крышками и пойти на меня настучать. Все же, решившись на столь серьезный поступок, мне следовало быть предельно осторожной и при первом же подозрении вернуть все на место. А я поступила, как настоящий лох, практически как профессор из фильма про Штирлица, который не обратил внимания на предупредительный цветок на подоконнике и попал в руки гестапо. В детстве меня этот персонаж больше всего раздражал своей безмятежной тупостью и невнимательностью, а теперь меня, вероятно, саму отправят в милицию, где я и проведу новогоднюю ночь…

В крошечной комнатке, недалеко от входа в магазин, меня уже ждала сидевшая за столом девица в очках: «К нам поступили сведенья, что у вас имеются неоплаченные в кассе товары, поэтому мы хотели бы провести досмотр ваших вещей». Я не возражала, так как решила больше вообще ничему не противиться и ничего не говорить, воспользовавшись дарованным мне американскими сериалами правом хранить молчание. Между тем, исчезнувший на время охранник снова вернулся и встал возле дверей, видимо, чтобы я не сбежала. Теперь я смогла его получше разглядеть: лицо у него оказалось вовсе не прыщавым, а просто было все изъедено оспой. Совершенно отвратительный тип, классический извращенец, какие обычно подстерегают маленьких девочек у подъездов домов. Странно, что он устроился охранником в магазин, а не в школу, где бы ему, наверняка, было поинтересней. Плюс ко всему, от него еще и ужасно воняло — это я заметила сразу, как только он ко мне подошел. Такое впечатление, что он уже несколько месяцев не мылся. Но самые жуткие рожи глядели на меня с противоположной стены, где была представлена целая галерея тех, кто когда-либо пытался совершить кражи в этом магазине. Там, точно, были собраны фотографии всех окрестных бомжей и алкоголиков. Я сразу же представила себе, как чудесно будет смотреться мое фото среди этих уродов и даунов. По сравнению с такой перспективой даже праздничная ночь в милиции стала казаться мне безобидным приключением.

В принципе, у меня с собой было удостоверение Международной федерации журналистов, у которого из всех имеющихся у меня подобных документов наиболее внушительный вид. Самое главное, что там на обложке крупными серебряными буквами вытиснено слово «ПРЕССА». Поэтому я всегда и ношу его с собой, просто на всякий случай. Обычно, оказавшись в какой-нибудь затруднительной ситуации, я его даже не предъявляю, а начинаю рыться в сумочке в поисках носового платка, например, и как бы невзначай выкладываю на стол. И, как правило, этого бывает вполне достаточно. В последний раз я так поступила в Гостином Дворе, чтобы вернуть деньги за туфли, у которых в первую же неделю сломался каблук, когда заметила, что продавщица не расположена брать у меня заявление. Но на сей раз даже трюк с удостоверением проделывать было бессмысленно. Наоборот, информация, что к ним в руки попался не очередной бомж, а публичный человек, который должен дорожить своей репутацией, могла только простимулировать этих личностей окончательно вцепиться в меня мертвой хваткой. И тогда новогодняя ночь в милиции будет мне практически гарантирована, а так, я еще не теряла надежды как-то с ними договориться и все утрясти. Они ведь не в курсе, что я пишу такие книги и перевожу таких авторов, что мои читатели, узнав о совершенном мной хищении десяти пластиковых крышечек в гипермаркете, проникнутся ко мне еще большим благоговением. А любая огласка этого факта, в свою очередь, способна привести к значительному росту тиражей моих книг. Куда там! У меня не было ни малейшего сомнения, что ни стоявший у дверей маньяк, ни сидевшая напротив меня сотрудница магазина никогда в жизни даже не слышали слова «постмодернизм». Последняя, конечно, была в очках, но те только еще больше делали ее похожей на дауна.

Тем временем, девица берет у меня чек и начинает последовательно выкладывать из моего пакета продукты на стол, сверяя каждый из них с соответствующей графой в чеке. После того, как все, включая десять отечественных салатниц, оказалось полностью мной оплачено, она, уже почти не скрывая своего злорадства, просит меня показать ей сумочку. По-моему, она даже специально оттягивала этот момент, чтобы слегка продлить удовольствие от предчувствия своего окончательного торжества. Я протягиваю ей сумку. Она вытаскивает оттуда крышки и без видимого интереса произносит: «А-а-а, это крышки от этих салатниц». Я, естественно, утвердительно киваю головой. Она их пересчитывает: все правильно, десять штук. «А что там у вас еще?» Я демонстрирую ей остальное содержимое — больше ничего интересного там не оказывается. После чего на ее лице отражается страшное разочарование, и она утрачивает ко мне всякий интерес. Все, теперь я могу идти. Она приносит мне свои извинения, но к ним, видимо, поступила неверная информация и т.п. И тут наконец до меня доходит, что мне, вероятно, просто не следовало прятать крышки в сумку. Это была моя главная ошибка. Именно это действие и зафиксировали камеры наблюдения, а что конкретно я туда положила, они не разобрались. Черт! А я еще сомневалась. Стоит ли сразу брать все десять крышек, не слишком ли это будет? Может, сначала взять пять, а в следующий раз добрать остальные? И если бы я так поступила, то меня теперь, скорее всего, ждал бы провал. Кроме того, у меня до самого последнего момента в голове вообще не было никакой отступной легенды на случай, если бы она вдруг меня спросила, а что это за крышки, и почему они у меня в сумке. Она сама все за меня озвучила, а я ведь в ответ на ее вопрос, если бы таковой вдруг был задан, могла сказать вообще неизвестно что, начать оправдываться, и тогда меня тоже бы, наверняка, разоблачили. Но тут вдруг все так удачно завершилось и совершенно неожиданно для меня. Как будто я села играть в карты с достаточно высокой ставкой, и вот партия подошла к самому концу, и я вижу, что у меня на руках осталась некозырная семерка, так что рассчитывать мне фактически не на что, а остается просто сидеть и со смирением ждать неизбежной развязки. И тут твой противник выкладывает шестерку, причем в масть. Короче, этот Новый год я справила в хорошем настроении».

Нестор Пилявский: Просто чудесно. Я предлагаю движению «Аристократический выбор России» учредить Орден Украденной Крышечки. Тех людей, которые внесли ощутимый вклад в борьбу этого движения за все прекрасное, утонченное и возвышенное, можно было бы награждать этим орденом. Может быть, такие лауреаты получали бы красивую грамоту, которая предписывала бы им украсть крышечку в магазине, и эта крышечка была бы таким вот наградным и памятным знаком.

Маруся Климова: Гениальная идея! Только название, мне кажется, должно быть «Орден Десяти крышечек», чтобы смысл который за ним стоит, был слегка завуалирован и до конца понятен только избранным или же, по крайней мере, тем, кто проявит определенный интерес. А поскольку многие, я знаю, не верят в историю с этим похищением и считают, что я все придумала, то первые десять человек, думаю, должны получить именно настоящие крышечки. Таким образом они станут особо посвященными членами Ордена и составят коллегию, которая в дальнейшем и будет вручать специальные значки и грамоты индивидам, имеющим особые заслуги в деле служения красоте. Акт награждения, думаю, можно приурочить где-нибудь к Старому Новому Году.

Источник — радио ПЮРЕ