Существование внешнего мира не вызывает сомнений у обычных людей, но это не так для философов. С легкостью можно представить, что весь мир — это иллюзия, фантазия или сон. Как мы понимаем, что внешний мир существует, что между сознанием и миром есть граница? Откуда мы знаем, что мы не мозги в бочке? Философы много спорили о доказательствах. Большинство из них были слабыми или требовали слишком много. Например, существования Бога, которое все равно не решало проблему. При этом отрицание или сомнения в существовании внешнего мира ведут к противоречиям и абсурду. Если его нет, то понятие иллюзии или сна не имеют смысла. Значит, невозможно обоснованно утверждать, что мы — это мозги в бочке. Но значит ли это, что мы не живем в симуляции? Обсудить эти вопросы решили философы, научные сотрудники Московского центра исследований сознания при философском факультете МГУ Андрей Мерцалов (А.М.), Евгений Логинов (Е.Л.) и Антон Кузнецов (А.К.).

Внешний мир как псевдопроблема. Новое знание и два вида солипсистов.

А.К.: Мы знаем, что я не являюсь иллюзией самого себя, что за пределами моего сознания есть кто-то ещё, и я надеюсь, что в том числе вы — настоящие люди. Женя, можешь, пожалуйста, сказать, в чём же заключается проблема?

Е.Л.: Проблема, прежде всего, заключается в том, что ответить на этот вопрос не так просто. В принципе, справедливо будет сказать, что проблема внешнего мира не является какой-то настоящей философской, научной проблемой. И это так, потому что не существует таких людей, и уж тем более таких философов, которые являлись бы солипсистами, то есть людьми, которые утверждали бы, что всё есть лишь их сознание, и никакого внешнего мира нет. В этом смысле, это просто псевдопроблема.

А.К.: Как псевдопроблема? Подожди. Все думают, что у нас одни проблемы, а ты говоришь, что у нас проблемы нет. Например, представь, я могу сказать: я — солипсист, потому что всё, что я знаю — это манифестация моего сознания. Ты же мне через сознание дан, вот тебе и пример философа солипсиста. Как тебе такое?

Е.Л: Это совершенно верно, и в таком случае, мы могли бы сыграть в эту игру, но тогда можно было бы выделить несколько видов солипсистов. Первый вид — это такой настоящий солипсист, полнокровный солипсист, такой тупой солипсист, который уверен в одной единственной истине. Эта истина им сформулирована так: «Всё есть — я». Ну, в том смысле, что всё есть моё сознание. И особенность, и уникальность этого прекрасного утверждения состоит в том, что его действительно нельзя опровергнуть.

Однако, если мы такого гражданина подтянем, так сказать, за язык и спросим: «Гражданин, а вот в каком смысле сознание или в каком смысле “я”? А что такое “всё”, а что такое “есть”». Этот гражданин будет ссылаться на 51-ю статью конституции, в которой сказано, что никто не обязан свидетельствовать против себя. То есть его теория — она супер минимальная, она только в одном предложении состоит. Если это всё, что поддерживает настоящий солипсист, то мы его никак не сковырнём. Но и само утверждение бессмысленно, потому что он не будет способен прояснить ни одного из терминов. Вот в этом смысле настоящий солипсист — это некоторая игрушечная фигура. Мы можем вот так вот вытереть об него ноги и пойти дальше.

А.К.: То есть ты сейчас об меня ноги вытер? Я правильно тебя понимаю?

Е.Л.: Правильно.

А.К.: Ясно. Подожди, если нет солипсистов в философии, тогда почему есть проблема? Вот это я не понимаю.

Е.Л.: Смотри, дело в том, что солипсисты бывают ещё и другого рода. Предположим, что наш солипсист второго типа что-то всё-таки добавляет, и у него есть теория относительно того, что такое его сознание, что такое «всё», что такое «есть» и так далее. В этом случае это будет такой коммуникабельный солипсист, назовём его так, такой солипсист-шизофреник, которому нравится разговаривать со своими alter ego, с нами. И он как бы готов объяснить свою позицию. Тогда мы его спросим: «Как возможно новое знание? Как он что-то новое узнает?». Он либо может сказать, что я новое узнаю потому, что оно было скрыто от меня в каком-то бессознательном состоянии, либо ничего нового нет. Ну, во втором случае, он противоречит фактам. Он, очевидно, что-то новое узнает. Если он допускает, что есть что-то скрытое от его сознания, то солипсизм как утверждение о том, что всё есть его сознание, ложен. Вот так мы солипсиста опровергаем .

А.К.: Уточни, пожалуйста, этот момент. Почему, например, я считаю, что весь мир есть сознание, но при этом я получаю какое-то новое знание? Ну и что? То есть вот я, например, в детстве помню, что у меня были иллюзии, когда я в школу ходил. Мне иллюзорные преподаватели рассказывали про физику. Я получал новые знания и так далее. Почему это проблема-то?

А.М.: Обычно всё-таки предполагается, что все данные сознания нам непосредственно доступны. Если в моём сознании что-то содержится, я до этого могу непосредственно дотянуться, вспомнив что-то или непосредственно пережив, и так далее. В случае нового знания проблема состоит в том, что солипсист, как кажется, в той или иной форме должен всё-таки признавать, что порой он получает некоторую новую информацию, которая прежде не была ему доступна. Но если так, возникает вопрос об источнике этой новой информации. Если солипсист не желает ни в каком виде признавать существование внешнего мира и считать его источником этой новой информации, то он может настаивать, что существует некоторая недоступная ему часть его же собственного сознания, из которой эта новая информация и проистекает. Но в таком случае он вынужден будет утверждать, что помимо доступной ему части его собственного сознания существует ещё и некая внешняя по отношению к ней, недоступная часть сознания. А это непосредственно открывает окно во внешний мир.

А.К.: Значит, что если я получаю новые знания, то существует часть сознания, о которой я не знаю. Но такого не бывает, потому что, если у меня есть сознание, я всегда его знаю. Не может быть, что какая-то часть сознания от меня скрыта. Ведь если это так, то это не сознание. В ином случае почему это сознание? Так, правильно?

А.М.: Да. Обычно в таком случае мы говорим о том, что является внешним по отношению к сознанию. А это внешнее задаёт внешний сознанию мир.

А.К.: Тогда получается, если здесь уже такие противоречия мы находим, то почему эта проблема вообще появляется тогда?

Е.Л.: На мой взгляд, эта проблема появляется, как иллюстрация других вот уже в полном смысле настоящих философских проблем, которые представляют действительный вызов для научного исследования. И это, прежде всего, две разные проблемы: проблема знания и проблема сознания.

Проблема знания состоит в том, чтобы объяснить, как и почему мы знаем то, что мы знаем. И в пределе эта проблема может быть представлена, как проблема скептицизма:нужно объяснить, каковы условия того, что мы чего-то вообще знаем. И удобно это просто представить в такой несколько фэнтезийной обложке, под лейблом «внешний мир». Откуда ты знаешь, что я перед тобой тут машу руками? И расширить это просто на всю Вселенную: как ты знаешь, что вообще хоть что-то есть?

Вторая проблема — это проблема сознания. Сознание встроено в мир, оно с ним взаимодействует. И можно эту проблему представить так: взаимодействует ли сознание вообще с чем-то? И вот эта, несколько игрушечная проблема, демонстрирует настоящую проблему сознания. Вот так мне это видится.

А.К.: Вот это довольно интересно. То есть на самом деле получается, что проблема внешнего мира как бы распадается на две: на проблему того, как мы вообще хотя бы что-то знаем и на проблему того, как наше сознание инкорпорировано в мир. То есть мы на самом деле не задаемся вопросом «Есть мир или нет?». Нам интересно понять, каковы наши отношения с миром, как мы его знаем, и в каких отношениях наше сознание с ним находится.

Декарт и внешний мир. Я сомневаюсь, но Бог меня не обманывает

А.К.: Давайте теперь поговорим об одном из самых известных философов за всю историю, о Рене Декарте. Я вот помню его «Cogito ergo sum», «Мыслю, следовательно, существую». И он всё сводит вот как раз к мышлению. Получается, что я могу сомневаться во всём, но не в мышлении. Тогда как же он находит выход из этой ситуации?

А.М.: Да, но сперва я дополню. Не только на эти две проблемы разбивается проблема существования внешнего мира. По сути, очень часто она является деривативной от ряда других проблем.

А.К.: Ну, деривативной, связанной.

Е.Л.: Производной.

А.М.: Выводимой из, производной от каких-то других проблем. Например, как раз от той проблемы, с которой столкнулся в первую очередь Декарт — проблемы поиска какого-то несомненного знания, которое могло бы служить надежным фундаментом для всякого познания. Может быть обманчиво даже нечувственное познание, например, математические доказательства. Поскольку мы просто знаем, что можем в них ошибаться. Но в чём мы не можем сомневаться, так это в самом сомнении, поскольку оно — это модус мышления. И поскольку, если существует мышление, то существует и тот, кто мыслит, значит должно быть верно, что существую я, как мыслящий. Но в своём уме, говорит Декарт, я обнаруживаю идею всесовершенного существа. Источником этой идеи не может быть внешний мир, не могу быть я сам, поскольку мы несовершенны. Источником такой идеи может быть только само всесовершенное существо, которое и вложило в меня эту идею. Но это и значит, что Бог существует, причём существует несомненно, поскольку идея всесовершенства предполагает необходимое существование того, что всесовершенно. Мог ли Бог создать меня и мир так, чтобы я постоянно ошибался относительно предметов внешнего мира, чтобы моё познание всегда было недостоверно? Декарт отвечает: нет, Бог всеблагой, поэтому, он не может быть причиной наших ошибок.

А.К.: Твоими бы устами мёд пить. То есть, если я не могу сомневаться в сомнении, значит есть тот, кто сомневается, есть я. А у меня есть идея Бога, а Бог, что такое Бог? Бог — это совокупность всех совершенств. Но, так как я конечное существо, то есть несовершенное, я никогда не могу придумать самостоятельно всесовершенное существо. То есть оно должно существовать. А если Бог есть, и он совершенный, и он такой крутой, не обманщик, значит, он не обманывает меня в отношении внешнего мира. Так получается, да?

А.М.: По большей части да.

А.К.: Вот мы и доказали. Может закончим?

Е.Л.: Да, это хорошее рассуждение. И здесь много как бы подводных камней.

Нас сейчас интересуют сложности на последнем этапе. Предположим, что Бог существует, и он сотворил мир, в том числе таких существ как мы. И предположим, что Бог не обманщик, тогда большинство того, что мы знаем о внешнем мире, должно быть таким, как мы его знаем. Проблема для нашего нынешнего рассуждения здесь состоит в том, что последний шаг совершается Декартом несколько надуманно. Допустим, что я могу довериться Богу в том, что большинство объектов, которые я вижу в своей комнате и за её пределами, такие, какими я их вижу. Однако из этого не следует, что это объекты внешнего мира. Это могут быть всё ещё объекты моего собственного сознания.

А.К.: Да, я понял, то есть Бог ни сад Эдем не создавал, ни ребро у Адама не отнимал, и ничего этого не было. Он просто вот эти вот факты о мире сыпал прямо в наше сознание. Ему не обязательно было создавать этот внешний мир, да?

Е.Л.: Да.

Решение Канта. Если внешнего мира нет, то в сознании должна быть белиберда.

А.К.: Получается, что внешнего мира всё ещё нет.

А.М.: На эту проблему как раз отвечает Кант. По крайней мере, его можно так представить.

А.К.: Но тут возникает напряжение: все, у кого был курс философии, вздрагивают от страха. Сейчас будет непонятно, да?

А.М.: Ну, само собой. Мы же всё-таки занимаемся философией. Решение Канта можно понять в соответствии с тем, как он понимает природу нашей чувственности. По Канту, чувственность — это наша способность воспринимать воздействие вещей на нас. А пространство и время — это две формы нашей чувственности, которые позволяют нам воспринимать мир в том числе весь целиком. Если мы предположим, что за пределами нас ничего нет, что не существует никаких вещей в пространстве, то единственное, где мы сможем обнаружить все эти вещи — это внутри нас. Но внутри, согласно Канту, мы воспринимаем себя исключительно во временной форме чувственности. Для того, чтобы она функционировала необходимо нечто устойчивое. А время — это текучая форма. Она должна основываться на чём-то незыблемом, устойчивом. Что это может быть? По Канту, только пространство. А это значит, что наше внутреннее восприятие уже должно предполагать внешнее восприятие. Иначе говоря, Кант, по сути, утверждает, что декартовское «Я мыслю, следовательно, существую» уже тем самым предполагает существование внешних вещей в пространстве.

А.К.: Андрей, а можешь какую-то иллюстрацию привести?

Е.Л.: Давай я попробую.

А.К.: Давай. Сейчас будет рубрика «Кант в картинках».

Е.Л.: Попробуйте представить рассуждение Канта, которое довольно сильно нагружено разными словесами, как мысленный опыт. Задумайтесь над тем, как вы думаете о вещах. То, что вам предстанет в вашем внутреннем размышлении — это постоянно меняющиеся картинки. Вы подумали о бабушке, от бабушки перешли к пирожкам, от пирожков перешли к проблеме похудения, от проблемы похудения к выбору одежды и так далее. Мысль с одного на другое скачет, разветвляется. Ваше внимание, как правило, не очень сфокусировано. Наиболее существенное в этом феномене, который вы наблюдаете у себя в голове, это то, что если вы попытаетесь туда заглянуть не специальными средствами, а как обычные люди, то увидите там постоянную изменчивость. При этом это не какая угодно изменчивость, она подобна стреле времени. Там есть раньше и позже. Я сначала подумал о завтраке, а потом подумал об обеде. И это свидетельствует, для Канта в данном случае, что то, что внутри нас наиболее существенно, — это временной изменяющийся поток. Это первая вещь, которую нужно уразуметь , чтобы войти в это рассуждение. Вторая вещь: нужно сообразить, что изменения всегда бывают по отношению к чему-то неизменному. Очевидно, что внутри нас ничего неизменного нет: сознание постоянно бурлит, меняется. И единственное, за что можно зацепиться, — это точка отсчёта, от которой всё это откладывается, это что-то во вне этого самого сознания. А, по определению, то, что за пределами внутреннего мира, — это что-то во внешнем мире. И у этого последнего того, что существует вовне, у этих объектов есть такая форма — пространство. Кант специально, очень витиевато доказывает, что это именно пространство; мы сейчас не можем вдаваться в подробности, но это очень разумная мысль: за пределами нас существуют пространственные объекты.

А.К.: Получается, если я считаю, что внешнего мира, пространственных объектов нет, то это парадокс, потому что тогда у меня в сознании должна всякая белиберда твориться. Всё должно быть как попало, неразличимо. Но я считаю, что здесь тоже есть проблема. Мы считаем: пространство — это то, что за пределами меня. Время течёт независимо от меня. Вот я умру, а время будет независимо от меня идти. А Кант говорит: нет, это форма чувственности. Но тогда всё субъективно опять становится. То есть всё равно всё возвращается обратно. Вроде всё субъективно, а он говорит, что нет. Но сам-то он доказывает через то, что субъективно. Какой-то круг.

А.М.: Здесь нет на самом деле круга. Это легко показать. Но в любом случае вещи в пространстве оказываются принадлежащими нам, поскольку Кант в данном случае говорит только о феноменах, о явлениях, то есть о том, как мы воспринимаем вещи, но не о вещах самих по себе. Понятно, что для того, чтобы существовали явления, что-то должно являться. У всякого явления должно быть некоторое основание, И вот это основание может лежать только за пределами мира феноменов, мира явлений, в мире вещей самих по себе.

А.К.: Смысл заключается в том, что здесь вновь есть пример логической связи. Эти вещи сами по себе — это то, что существует за пределами нашего восприятия. Мы не знаем каковы эти вещи, но без этих вещей мы восприятиями обладать не можем. Вот такая логическая связь. Но всё-таки здесь какая-то спекулятивность, хочется что-то наше, пролетарское, да? Поближе к здравому смыслу, подальше от априорных форм чувственности. Есть у нас что-нибудь такое?

Энгельс, Ленин и внешний мир по-пролетарски. Кант посрамлён?

Е.Л.: Именно этот сюжет с вещами самими по себе, которые ещё и должны быть непознаваемы помимо всего прочего, очень многих людей смущает, и смущал со времён Канта. И в марксистской традиции к этому было разработано возражение, которое потом практически весь ХХ век в отечественной литературе было использовано как такая дубина, которой били всех буржуазных философов. Любого буржуазного философа советский философ побивал этим аргументом, который я сейчас представлю.

А.К.: Давай!

Е.Л.: Советскую философию этот аргумент занёс Владимир Ильич Ленин, который, как известно, был тоже большой учёный и большой философ,

А.К.: И гриб.

Е.Л.: Разумеется, и гриб. Не знаю, Антон, в курсе ли ты, но на самом деле это про всех больших учёных можно сказать. Просто сорта грибов различаются. Так вот, сам Владимир Ильич забрал этот аргумент у Фридриха Энгельса. У Энгельса рассуждение получается следующее. Познание, действительное ественно-научное познание или обыденное познание, оно не организовано таким образом, как о нём обычно думают философы: что мы сидим на диване, и о чем-то думаем. На самом деле познание всегда связано с практикой. Вы чему-то учитесь, ходите на какие-то курсы, получаете навыки, а что такое навыки? Навыки — это способности что-то изменять с определённой целью, получать тот результат, который вы хотели получить. Например, люди научились делать ализарин, это такое красящее вещество, не из корней марены, а из каменноугольного дёгтя. Это куда дешевле. И для Энгельса это служит свидетельством того, что люди научились превращать то, что Кант называет вещами самими по себе, то есть скрыто от нас, непознаваемо, в вещи для нас. То есть ализарин всю жизнь был в этом дёгте, просто мы об этом не знали. И вот пришли химики, биологи и прочие замечательные горно-строительные специалисты, которые научились его доставать. Наука тем и хороша, что она предсказывает определённые вещи, а потом, если она права, научается их сама производить. Как показывает Энгельс, Ленин и советская философия, наука может то, что Канту казалось прям совсем непознаваемым, познать. Таким образом, Кант посрамлён. Вот, весь субъективизм закончился. Потому что теперь только материальный мир. И люди, которые достают из дёгтя ализарин, и красят им, не знаю, что ализарином красят, заборы. Вот такой аргумент.

А.К.: Пролетарский дух во мне торжествует. Но есть ли здесь какие-то проблемы?

Е.Л.: Проблема аргумента Энгельса является продолжением его достоинств. С одной стороны, кажется, что он чинит кантовскую проблему, но он сам использует ту терминологию, которую унаследовал от Канта. А эта терминологияочень нагружена и очень сложна. И всегда, когда есть сложные технические моменты в рассуждении, при желании именно в них можно забивать критические колья, если нам это нужно. И в Энгельса, кантианцы забивали колья, и забивают до сих пор. Вот расскажите кому-нибудь профессору Высшей школы экономики, который преподаёт немецкий идеализм, он вас если не огреет по голове палкой, то засмеёт. Потому что аргумент Энгельса выглядит для кантианца как что-то несерьёзное. Проблема здесь, на мой взгляд, терминологическая.

У Мура две руки, значит, мир существует. Иллюзии и не иллюзии.

A.К.: Пролетарская сила, конечно, велика. Это сложно отрицать. Но у буржуев-то, может быть, есть ещё какой-то хороший ответ? Неужели всё их бить дубинками, да дёгтем мазать?

Е.Л.: Среди людей, которые прославились рассуждениями о внешнем мире уже в ХХ веке выделяется Джордж Эдвард Мур, у которого есть целая статья о доказательстве внешнего мира. И ответ Мура такой: «У меня сколько угодно доказательств того, что внешний мир существует». Эти доказательства будут иметь общую форму. Дам пример такого доказательства. Первое утверждение: «Я знаю, что у меня есть рука». Правая или левая — неважно, выберите свою любимую руку для первой посылки. Второе: «Если я что-то знаю, то это так и есть в мире». Это особенность знания. То есть, если вы действительно знаете, где расположена Антарктида, то она там и расположена. Если вы лишь думаете, что она там расположена, а на самом деле она не там, вы это не знаете. Вы ошибаетесь относительно своего соображения, что вы это знали. Поэтому, если верно знание, что это рука, то вы знаете, что существует рука. И завершающий штрих доказательства Мура: «Вы знаете, что руки — это объекты внешнего мира, они пространственны». Почему это так? Потому рука моя, и я знаю это. Она находится справа или слева от кружки с чаем — это пространственные отношения. И следовательно, вы знаете, что существует внешний мир. На место руки поставьте что угодно: кружки, ложки, поварёшки, чего хотите. Поэтому можно дать бесконечно много доказательств существования внешнего мира.

А.К.: Я понял. А если у меня фантомные руки, что тогда делать? Когда ампутируют руку, так как моторная карта тела сохраняется в мозге, то человек может чувствовать фантомные руки. И если такой человек будет говорить: «Вот у меня есть рука, я знаю, что она существует». То есть он будет игнорировать свой дефицит, так?

Е.Л.: Да. Он просто будет ошибаться в первом положении своего рассуждения. Наличие иллюзий не означает, что не существует случаев без иллюзий. Более того, наличие случаев иллюзии возможно выделить только на фоне существования случаев не-иллюзии. Поэтому аргумент, связанный с фантомными болями, галлюцинациями и так далее, можно сдать в утиль. Всё, что хочет скачать Мур, это что существуют хорошие предложения вида «Я знаю, что существует какой-то объект пространственный, протяжённый и так далее, вне меня». Скептик не может доказать, что это не так.

А.К.: Хорошо, я отличаю иллюзию от не иллюзии. А как мне отличить сон от бодрствования? Кто-то скажет: «А откуда мне знать, что я сейчас не сплю?». Помните, как у китайского философа Чжуан-цзы: «Я бабочка, которой снится, что я Антон Кузнецов или я Антон Кузнецов, которому снится, что я бабочка». Как здесь решить вопрос?

Е.Л.: Попробуйте во сне сформулировать доказательство, и у вас оно распадётся, потому что вы не сможете ясно формулировать посылки. Потому что ваше внимание будет рассеяно: от попыток сформулировать доказательство вы очень быстро перейдете к борьбе с зомби, а потом к инопланетным путешествиям.

А.М.: Мне кажется, это всё же недостаточный ответ для подобного возражения. В целом, муровское доказательство подвержено подобного рода, нападкам, так скажем. Например, если оно не работает в случае частных ошибок, частных иллюзий, то почему бы нам не представить, что всё, что мы воспринимаем — это иллюзия? Обобщить, так скажем, возражение.

Почему я не мозг в бочке

А.М.: Мне кажется, что здесь одного доказательства Мура самого по себе недостаточно, но тут на помощь может прийти ответ Патнэма. У Патнэма есть замечательный мысленный эксперимент «Мозг в бочке», где он показывает, что мы не живём в иллюзии. По крайней мере, утверждение о том, что мы живём в иллюзии, будет ложным. Обычно мы все знаем, что у нас есть мозг, он находится в теле, что он соединён с телом посредством нервных окончаний и всего прочего, через что он получает информацию о внешнем мире. Патнэм предлагает представить, что на самом деле я являюсь мозгом в бочке, который подсоединен проводами к некоторому суперкомпьютеру, который посылает в мой мозг импульсы аналогичные тем, какие бы мой обычный мозг в теле, получал бы от нервных окончаний. В таком случае, моё внутреннее состояние, состояние сознания в этом мозге будет неотличимо от состояния сознания в обычном мозге, как если бы я был в теле. Но верным ли будет утверждение, что я мозг в бочке? Нет, это будет ложным утверждением. Потому что слово «бочка», которое я использую в своём предложении, должно отсылать к некоторому объекту, но к какому объекту оно может отсылать? Если это объект из мира симуляции, который только и дан мне как мозгу в бочке, то в мире симуляции нет такой бочки, в которой я был бы мозгом. мире симуляций я просто не являюсь мозгом в бочке. Но не может это слово отсылать и к объектам реального мира за пределами симуляции, поскольку они мне просто не даны, у меня нет с ними причинной связи. Соответственно, и в реальном мире утверждение «Я мозг в бочке» будет несостоятельно. то довольно удивительный, поразительный вывод, к которому приходит Патнэм: утверждение «Я мозг в бочке» или «Мы живём в симуляции» всегда будет ложным. Даже если мы живём в симуляции, утверждение, что мы живём в симуляции, всё равно будет ложным, а это буквально можно читать как доказательство существования внешнего мира.

Е.Л.: Рассуждение, которое сейчас привёл Андрей, можно расширить и на сон. Суждение «Я лежу там в бочке» и так далее, было бы просто ложным, даже если бы это действительно так и было бы. Потому что это суждение полно терминов, которые на самом деле не отсылают к тому, к чему они должны отсылать.

А.К.: А какая же ваша позиция? Мы это всё активно осудили, и даже мозги в бочке у нас появились. Какой точки зрения в этой проблеме придерживаетесь вы? Какие подходы вам кажутся наиболее перспективными?

Е.Л.: Мне кажется, что если попытаться воспринять эту проблему всерьез, то хороший ответ на неё даёт Мур. Ответ Мура лучше, чем все остальные, потому что он не задействует никакие другие теории. Ему угрожают скептические сомнения, связанные с тем, что действительно значит «знать», и с тем, что мы могли бы расширить довод от иллюзии, обобщить его, сказать, что всё есть иллюзия. Мне кажется, что такое обобщение нелегитимно. Нельзя обоснованно сказать, что я сомневаюсь в твоих словах просто потому, что я в них сомневаюсь е. Надо всегда говорить, по какой причине мы в них сомневаемся. А это означает, что существует класс ошибочных суждений и класс правильных суждений. Для доказательств Мура будет достаточным существование класса правильных суждений.

А.К.: Я правильно понимаю, что, по Муру, в принципе, получается, что человек, который говорит, что ничего не существует кроме моего сознания, он просто в некотором образе впадает в противоречие?

Е.Л.: Да, он противоречит. На самом деле он знает, что его рука расположена слева от чашки с кофе.

А.М.: Это то, с чего мы начали. То есть чтобы тут возникло противоречие, человек должен утверждать что-то большее, чем просто, что я существую и на этом всё. Или всё, что существует, это я. Он должен сказать что-то ещё. Но в таком случае, возникнут проблемы, которые мы обсудили в начале. Мне в свою очередь нравится почти любое решение, за исключением муровского. Муровское доказательство кажется мне некоторым трюком, уловкой или фокусом. Просто я не считаю, что проблема доказательства внешнего мира является какой-то самостоятельной проблемой. Именно поэтому по большей части мне нравятся любые другие решения, поскольку они являются производными от решения других проблем, которые действительно волнуют философов. Как, например, Декарта волнует фундаментальное основание нашего знания, существования какого-то несомненного знания. Кант обсуждает внешний мир в контексте идеализма, но по сути это всё вытекает из его теории о том, как вообще мы познаем что-либо, как вообще нам что-либо может быть дано. Доказательство Патнэма — это следствие его каузальной теории референции, следствие решения вопроса о том, как слова обозначают вещи, как слова и вещи связаны. В этом отношении проблема доказательства существования внешнего мира как таковая, по большому счёту, и не стоит как самостоятельна. В этом как раз и скандал философии, отмеченный Хайдеггером, что кто-то такое доказательство вообще требует, когда заведомо никто не сомневается в том, что мир есть.