50-е. Гваттари, которому всего двадцать шесть, работает в La Borde, погружается в общие принципы институциональной психотерапии под руководством Жана Ури и активно посещает семинар Лакана. В это время он ведёт свой первый известный клинический случай: аббревиатура «Р.А.», упоминаемая в заголовке текста, отсылает к пациенту Гваттари — молодому человеку, страдавшему психозом с ярко выраженным негативизмом: он пресекает любые попытки заговорить с ним и втянуть себя в клинические активности с другими пациентами, тем самым стремясь к своего рода «кататонии».

Работая с этим случаем, молодой психиатр действительно подвергается сильному влиянию лакановской мысли — на тот момент он систематически посещает семинар по психозам — и активно пользуется психоаналитическим вокабуляром — концепция стадии зеркала и Схема L станут главными теоретическими инструментами для размышлений о состоянии Р. А. Однако уже в эти годы происходит достаточно явное дистанцирование мыслителя от психоаналитического дискурса, что верно, как минимум, для его ортодоксальной версии. Гваттари — ещё до знакомства с Делёзом — ставит под сомнение необходимость интерпретировать (спустя почти двадцать лет мы увидим этот мотив уже в Анти-Эдипе), проблематизирует условности психоаналитического сеттинга (одномерная коммуникация с психотиком исключительно в пространстве психоаналитического кабинета) и стремится взаимодействовать с Р.А. во множестве пространств, подразумевающих различные установки в отношении пациента (что требует и многомерности переноса, теперь существующего не только в кабинете психоаналитика).

Хотя психоаналитический бэкграунд всё ещё играет важную роль в работе с Р.А. и другими пациентами Гваттари, по тексту случая хорошо просматривается, что Пьер-Феликс работает с этим случаем психоза в куда более свободном и хаотичном стиле, скорее присущем институциональной психотерапии. Да, лакановские идеи помогут разговорить этого сложного пациента и преодолеть состояние непризнания, нарциссическую замкнутость на самом себе (a’ ~~~~~~> a), однако происходящее сдвигается с мертвой точки именно в тот момент, когда Гваттари в виде эксперимента приносит на сеанс «третьего», магнитофон (из-за чего публикуемый текст иногда называют «случаем Человека с магнитофоном»), составляющий важную часть их коллектива. В комплектации последнего и состоит роль Гваттари: он снабжает Р.А. самыми разными протезами, способствующими его субъективации как в кабинете, так и вне него. Магнитофон, блокнот, печатная машинка, камин и «Замок» Кафки станут вещами, образующими трансцендентальное поле Р. А. Концепция «машинного бессознательного» возникнет только спустя 20 лет, но уже в этот период Гваттари совсем не походит на аналитика, разгадывающего Erlebnis своего пациента, но скорее выступает в роли механика, стремящегося произвести. Произвести, а не отыскать давно забытое. 

Приятного чтения.

—————————————————

Монография о Р.А.

После многочисленных и тщетных попыток напрямую интегрировать Р.А. в систему социальной эрготерапии при клинике Доктор Ури и Я пришли к выводу, что необходимо прибегнуть к особой психотерапевтической технике, чтобы позволить этому больному восстановить контакт с реальностью. Речь идет о совсем недавнем изобретении, значение которого мы пока что не смогли оценить. Мы начали использовать эту технику в момент, когда Р.А. только-только пытался сбежать. На тот момент мне казалось, что так он вновь «разыграл» другой побег, предпринятый в возрасте пятнадцати лет, — эпизод, который мы можем рассматривать в качестве отправной точки для психического обострения его болезни. 

Après diverses et vaines tentatives d’intégration directe de R. A. au système d’ergosocialthérapie de la clinique, le Dr Oury et moi- même en sommes venus à la conclusion qu’il était nécessaire de recourir à une technique spéciale de psychothérapie pour permettre à ce malade de reprendre contact avec le réel. Il s’agit d’une tentative récente et dont nous ne pouvons pas encore apprécier clairement la portée. Nous l’avons commencée alors que R. A. venait de faire une fugue qui, me semble-t-il maintenant, en « rejouait » une autre qu’il avait faite à l’âge de 15 ans, et qu’on peut considérer comme ayant été le point de départ de l’aggravation psychotique de sa maladie.

Вплоть до этого момента мои отношения с Р.А. были неплохими, но они ощутимо отличались от тех, что обычно устанавливаются между медперсоналом и больными. Честно говоря, из-за своей общей установки Р.А. оказался немного "отрезанным" от всех остальных: он систематически вставал в оппозицию ко всему, что составляло жизнь клиники (спускаться в обеденный зал, участие в активностях, собраниях и вечерних посиделках, тогда как при попытках заговорить с ним Р.А. выдавал шаблонные и достаточно агрессивные ответы: "Чё?", "Что?", "Ничего не слышу", "Не знаю", "Не хочу", "Я мёртв", "Таким меня сделало это место" и т. д.), тем самым сразу же прерывая всё, что ему пытались сказать. Большую часть времени он лежал в своей кровати и полностью замирал, когда кто-то на него смотрел. Только в моменты, когда его расталкивали и заставляли, случалось, он начинал чем-нибудь заниматься. Моё отношение к Р.А. в каком-то смысле было особенным, поскольку в момент, когда я начал вести его, наступили каникулы, во время которых в клинике случайным образом возникла группа трудновоспитуемых молодых людей, которые "приняли" Р.А. и втянули в цепь активностей доселе невозможных для него. Мы наблюдали, как он играл в волейбол, футбол, пинг-понг, шашки, шахматы, ходил в баню, комнату рисования, работал на печатной машинке, участвовал в съёмке любительского фильма, работал с командой кукольного тетра и даже играл в небольшой импровизированной пьесе, в которой для него нашлась роль притворного немого.

Jusque-là, mes rapports avec R. A. étaient bons, mais pas sensiblement différents de ceux qu’un membre du personnel est tenu d’avoir avec l’ensemble des malades. A vrai dire, l’attitude générale de R. A. était telle qu’il se trouvait un peu < coupé » de tout le monde: opposition systématique à tout ce qui se fait dans la clinique (descendre à la salle à manger, participer aux activités, aux réunions, aux veillées, etc.), réponses stéréotypées et toujours plus ou moins agressives (des: < comment? », « hein? », < je n’entends rien », < je ne sens rien », < je ne veux pas », < je suis mort », < c’est ici qu’on m’a rendu comme ça », etc.) venant interrompre régulièrement et dès le premier mot tout ce qu’on pouvait lui dire. La plupart du temps, il restait allongé sur son lit et se figeait complètement quand quelqu’un venait le voir. C’est seulement en le poussant, en le forçant, qu’on obtenait parfois qu’il fasse quelque chose. Mes rapports avec lui se sont trouvés quelque peu différents du fait qu’au moment où j’ai commencé à m’occuper de lui le hasard et, aussi, la période des vacances firent que se trouvèrent réunis dans la clinique plusieurs jeunes caractériels qui, l’ayant < adopté », T’entraînèrent dans tout un circuit d’activités qu’il nous avait été jusqu’ici impossible de lui faire accepter. On le vit alors jouer au volley-ball, au ping-pong, aux dames, aux échecs, aller à la baignade, à l’atelier de dessin, de dactylographie, participer au tournage d’un film d’amateur, travailler avec l’équipe des marionnettes, et même jouer dans une petite pièce plus ou moins improvisée où, il est vrai, on n’avait pu lui trouver que le rôle d’un faux muet.

Именно в этот период побег, о котором я сказал ранее, и последовавший за ним психотический рецидив, продемонстрировали нам нестабильность и искусственный характер подобного вовлечения в коллективную деятельность. Поскольку я плотно сопровождал его в ходе этой деятельности, а затем — удачно нашел в лесу после побега, да и в принципе был ему приятен, мне было несложно вовлечь его в диалог. С самого начала было важно избежать ситуации, при которой наши отношения выстраивались бы на «переносе». Прежде всего, этого следовало избегать, поскольку тремя годами ранее несколько психотерапевтических сеансов были прерваны в результате вмешательства внешних факторов, тем самым поставив Р.А. в весьма досадное положение. Кроме того, перенос проблемен в силу самой структуры клиники, которая подразумевала, что для каждого работника необходимо попеременно выступать "членом медперсонала", "властным лицом", "другом" и в прочих статусах. Таким образом, психоаналитический перенос плохо согласуется с тем фактом, что по истечении сеанса аналитик проявляет к субъекту совсем другую установку.

C’est au cours de cette période que la fugue dont j’ai parlé et la rechute qui s’ensuivit nous manifestèrent le côté instable et assez artificiel de cette sorte d’entraînement, tout au moins en ce qui le concernait. L’ayant suivi de près au cours de toutes ces activités, ayant eu la chance de le retrouver moi-même dans les bois et de le ramener, lors de sa fugue, et aussi pour des raisons de sympathie, il me fut assez facile de lui faire accepter la perspective d’un dia­ logue. Il était très important, dès le début, d'éviter entre nous l’instauration d’une relation du type du < transfert >. D’abord parce que quelques séances de psychothérapie avaient été interrompues trois ans plus tôt, pour des raisons d’ailleurs extérieures, et l’avaient laissé sur un échec assez fâcheux, ensuite à cause de la structure de la clinique qui implique, pour chaque membre du personnel, la nécessité d’une présence alternativement « soignante », < autoritaire », < amicale >, etc., de telle sorte qu’un transfert psycha­ nalytique résisterait mal, par exemple, au fait qu'à la sortie de la séance, l’analyste serait amené à avoir une tout autre attitude avec le sujet.

В результате всего этого, мы с Доктором Ури решили что в моих беседах с Р.А. я буду пользоваться магнетофонгм. Я в открытой форме начинал запись в те моменты, когда по моим ощущениям диалог заходил в тупик, или нечто "смущало" меня. Всё происходило так, как если бы в комнате возник некий третий. Тем самым Two bodies psychology и соответствующая ей воображаемая перспектива рассеялись, поскольку наличие магнитофона произвёло своего рода объективацию происходившего. Следствием включения записи был уход диалога в сторону, если не вовсе полная остановка последнего. Только несколько месяцев спустя и при помощи совсем другого метода Р.А. согласился поговорить с кем-то кроме меня, и к тому же — написать текст, который мог бы читать кто-угодно. И мы никогда не останавливались на содержании его речи, несмотря на то, что временами и проявлялось большое искушение это сделать. Мы могли столкнулся с эдипальными ситуациями, которые исчезали столь же внезапно, что и появлялись, и характерным для них переносом на окружающих: «Вот этот — мой брат», «А вот это — мой отец», «Она — как моя сестра» и т. д. — переносом, который демонстрировал всё более и более глубокую регрессию. Это было особо заметно, когда пациент делился сновидением, центральным образом которого была отравленная грудь, относительно которой Р.А. не мог сказать, сосал ли он её.

Nous décidâmes donc, avec le Dr Oury, que les conversations que j’aurais avec R. A. se feraient en présence d’un magnétophone. Ostensiblement, je déclenchais l’enregistrement au moment où le dialogue s’engageait dans ce que j’estimais être une impasse, ou disons lorsque quelque chose me < gênait >. Tout se passait alors comme si un tiers surgissait dans la pièce. La two bodies psychology et les perspectives imaginaires qui lui sont corrélatives s'évanouissaient; une sorte d’objectivation de la situation se produisait qui avait pour effet, le plus souvent, de dévier, sinon de bloquer, le 1 dialogue. C’est, en effet, seulement quelques mois plus tard et avec une tout autre méthode que R. A. put accepter de parler à quelqu’un d’autre que moi, et notamment de rédiger un texte que < n’importe qui pourra lire >. Il n’est pas question de nous attarder au contenu. Nous ne l’avons jamais fait, quoique parfois la tentation en ait été grande; nous avions en effet, comme à portée de la main, des situations œdipiennes se nouant et se dénouant en quelques jours, des transferts multiples sur l’entourage (< un tel est mon frère >, «un tel est mon père >, < une telle est ma sœur », etc.) qui s’ouvraient, semble-t-il, sur des régressions de plus en plus profondes, cela notamment lors d’un rêve dont l’image centrale était un sein empoisonné dont R. A. ne pouvait déterminer s’il l’avait tété ou non. Nous avons seulement porté notre attention sur la < restructuration.

Львиная доля внимания уделялась «символическому восстановлению» Р. А. Вот некоторые из этапов последнего: 

Nous avons seulement porté notre attention sur la < restructuration symbolique > de R. A. En voici maintenant, très sommairement, les étapes:

Признание голоса и «телесной схемы».

В ходе первых сеансов прослушивание записи, которую мы удаляли на следующий день, приводило Р.А. в ярость. Его оппозиция в отношении всех людей («чё?», «что?» и другие подобные реакции на речь окружающих) обернулась против него самого. Записанный голос с тягучим тоном, пронизанный сомнениями, изломами и постоянной непоследовательностью возбуждал в нём негодование, и он пытался удостовериться у меня, действительно ли он столь «низко» пал, чтобы разговаривать подобным образом. Начиная с этого момента, было несложно навести его на мысль, что абсурдно полагать, будто в его болезни повинны Доктор Ури, электрошок, и не стоит всё валить в одну кучу. Мимоходом отметим, что Р.А. получил возможность обрести своё поведенческое единство, когда в ходе показа любительского фильма мы увидели, как он участвует в самой разной деятельности и, несмотря на некоторую медлительность, проявил себя великолепно. После краткого изумления, он овладел собой и заявил, что в этом фильме прекрасно видно, насколько «ничтожным человеком» он стал, после чего завёл старую шарманку [ritournelle]: «Это всё электрошок», «Именно здесь я стал таким», «Мне необходимо сделать рентген мозга» и тому подобное. 

Au cours des premières séances, lorsque nous écoutions le disque (que nous effacions ensemble le lendemain), R. A. se mettait en colère. Cette opposition qu’il avait contre tout le monde, ces < comment?», «hein?», etc., il les retournait contre lui-même. Cette voix enregistrée, ce ton trainant, ces hésitations, ces cassures, ces incessantes incohérences le révoltaient, et il me prenait à témoin qu’il fallait qu’il soit vraiment tombé « au-dessous de tout» pour en arriver à parler ainsi. A partir de là, il me fut aisé de lui faire reconnaître que c'était bien aussi une absurdité que de persister à vouloir rendre responsables de sa maladie le Dr Oury, les électrochocs, etc., et quen vérité il mélangeait un peu tout. Notons au passage l’aperception qu’il eut l’occasion d’avoir de son unité comportementale, lors de la projection de ce film d’amateur où on peut le voir participer à toutes sortes d’activités et où. malgré un certain ralentissement, il reste en général très brillant. Après une courte période d'étonnement, il se ressaisit, déclara qu’on voyait bien dans ce film à quel point il était devenu un « pauvre type », et il reprit sa ritournelle: « c’est les électro-chocs », < c’est ici que je suis tombé comme ça », « il faut me faire une radio du cerveau », etc.

Только пару недель спустя он пройдет через своего рода «стадию зеркала»: стоя перед последним и трогая своё лицо, он испытывает торжественное узнавание самого себя, о котором говорил Лакан в «Стадии зеркала». Это произойдёт в тот же момент, когда я, пытаясь заставить его выйти из себя и смахнуть показную бесчувственность, ущипнул его настолько сильно, что в итоге он закричал, будто ребёнок. Однако принятие телесного образа всё ещё будет оставаться шатким и будет проблематизироваться пациентом (по этому поводу следует оказать на две попытки кастрировать себя, выраженных в глубоких ожогах от сигареты и порезах на руке).

Ce n’est que quelques semaines plus tard qu’il passera par une sorte de « stade du miroir » où, face à la glace, se palpant le visage, il retrouvera cette espèce d’appréhension jubilatoire de lui-même évoquée par Lacan dans « Le Stade du miroir » l. Cela se produisit dans le même temps où, pour le faire sortir de lui-même et renoncer à son apparente insensibilité, je le pinçais si fort qu’il finissait par crier comme un enfant. Mais cette assumation de son schéma corporel reste encore précaire et est toujours plus ou moins remise en question. (Signalons à ce propos deux tentatives auto-castratrices: une profonde brûlure de cigarette et une coupure sur la main.)

Признание языка

Reconnaissance du langage

Я обратил внимание, что Р.А. ничего не читал годами. Как и с другими регистрами, это казалось связанным с нехваткой самоконтроля, с потерей «я» и с возникновением поведения, не соотносящегося с реальностью. Было необходимо найти третий термин: контролирующую инстанцию, которая на протяжении какого-то времени была бы внешней ему. Для начала я попытался заставлять Р.А. читать вслух, но это было не слишком практично. Кроме того, было непонятно, как помешать пациенту постоянно прерываться по любому поводу, чтобы сказать «я ничего в этом не понимаю», «я заболел именно в этом месте». Я предложил ему перепечатать книгу, объяснив, что важен вовсе не тот факт, понимает ли он что-то, но перепечатывает ли он. В этом крылась хитрость, которую он смог разоблачить лишь позднее: книга не была выбрана случайно. То был «Замок» Кафки. Мы с Доктором Ури заметили схожесть между R.A. и Кафкой с психопатологической, религиозной и даже физиологической точки зрения (об этом можно сделать вывод, просто посмотрев на фотографию). Как бы то ни было, он «зацепился» за эту книгу и на сегодняшний день почти закончил перепечатывать её.

Je m’aperçus qu’il n’avait pratiquement rien lu ni rien écrit depuis des années. Comme pour les autres registres, il s’agissait là, me semble-t-il, d’un manque d’autocontrôle, d’une perte du «je», et corrélativement des comportements ordonnés au réel. Il fallait trouver un troisième terme: un contrôle qui, provisoirement, serait extérieur à lui. J’essayai d’abord de le faire lire à haute voix, mais matériellement cela était incommode, et comment l’empêcher de s’interrompre à tout propos pour dire qu’ < il n’y comprend rien », que «c’est ici qu’il est tombé malade », etc. ? Je lui proposais alors de recopier un livre en lui déclarant que ce qui comptait ce n’était pas qu’il y comprenne ou non quelque chose, mais seulement qu’il fasse de la copie. Il y avait là une feinte qu’il ne découvrit que plus tard. En effet, le livre n’avait pas été choisi au hasard. Il s’agissait du Château de Kafka. Le Dr Oury et moi-même avions remarqué des ressemblances entre R. A. et Kafka, tant du point de vue psychopathologique, religieux, que de l’apparence extérieure, pour autant qu’on puisse en juger sur une simple photographie. Toujours est-il qu’il < s’accrocha » au livre, et qu’aujourd hui il est près d’avoir fini de le recopier.

Признать своё положение

Reconnaissance de sa propre situation

Я попытался научить Р.А. более когерентно говорить о своей болезни. По истечении какого-то времени магнитофон так преобразовал наш диалог, что мне практически не приходилось включать его. В итоге я просто отказался от него, а вместо этого помечал в блокноте отрывки речи пациента, которые казались мне интересными. Я отдал ему этот блокнот, и достаточно быстро он сам начал писать в нем вместо меня: в ходе бесед я прерывал его и предлагал сделать заметку, проговаривая слово в слово только что озвученное им (зачастую он не мог вспомнить этого сам). Грубо говоря, это я стал выполнять функцию магнитофона или зеркала, но в более человечном ключе. Подобная «дезавтоматизация» машины соответствовала тому, что теперь сам Р.А. стал машиной, записывающей речь, циркулирующую между нами.

J’entrepris de lui apprendre à < parler » sa maladie de façon plus cohérente. Au bout de quelque temps, le magnétophone avait conditionné notre situation de dialogue de telle sorte que je n’avais pratiquement plus à le déclencher. J’y renonçai et, à la place, je notai sur un cahier ce que je jugeais être intéressant de ce qu’il disait. Je laissai ce cahier à sa disposition et, rapidement, je parvins à ce que ce fût lui qui écrivit à ma place; c’est-à-dire qu’au cours de la conversation je l’interrompais en lui proposant: < Tu pourrais noter cela >, et je répétais mot pour mot ce qu’il venait de dire (il était en général incapable de s’en souvenir de lui-même).

En gros, je jouais la fonction du magnétophone (ou du miroir), mais d’une façon plus humaine, cette < désautomatisation » de la machine étant corrélative du fait que c’était lui maintenant la machine qui enregistrait la parole circulant entre nous.

Признание других людей 

Reconnaissance d’autrui

Вплоть до сих диалог носил паразитарный характер для обоих участников. Круг замкнулся на блокноте, который всегда оставался практически не поддающимся прочтению. Первая попытка разбить эту закрытую структуру окончилась неудачей, поскольку Р.А. влюбился в медсестру. Он переживал этот эпизод, вставая в оппозицию со мной, хотя впоследствии «жестокая реальность» подвела его к горькому осознанию тщетности этой любовной ситуации. Побег Р.А. вновь обыгрывал эпизод, развязавший его болезнь, — прошлую любовную неудачу, имевшую место в схожий период. Вся предпринятая работа по стабилизации поведения Р.А., пошла насмарку. В течение нескольких дней он полностью неподвижно лежал на кровати, не произнося ни слова и игнорируя приёмы пищи. 

Jusque-là, nous restions en somme réciproquement parasitaires dans le dialogue. Le circuit entre nous se fermait sur ce cahier toujours plus ou moins illisible et incommunicable. Une première tentative d’éclatement de cette structure en vase clos se termina rapidement par un échec. R. A. tomba amoureux d’une employée e la maison. Il vécut cela dans une sorte d’opposition à moi, et wen sûr la «dure réalité» se dévoila à lui à travers une amère conscience de l’inanité de sa propre situation. De même que sa fugue semble-t-il, rejouait l’épisode déclenchant de sa maladie, de même que, cet épisode imaginaire rejouait un ancien échec amoureux se situant dans cette même période. Toute l’ordination de son comportement, qui s’était établie peu à peu, s’effondra. Il resta quelques jours complètement figé sur son lit, sans manger ni prononcer un mot.

Я думал, что мне придётся начать с нуля, но через несколько дней его состояние «нормализовалось»: он вновь стал посещать обеденный зал, работать на печатной машинке и т. д. Таким образом, всё сделанное ранее сохранило определённую прочность: символическая реструктуризация Р.А. проявляла определённую устойчивость [по отношению к неприятным внешним обстоятельствам]. В конечном счете, имел место счастливый исход: в связи с произошедшим Р.А. стал много писать о самом себе, что совпадало с письмом против меня. Как только наши отношения наладились, он не оставил это начинание. Например, он написал несколько писем своим родителям. Его «технические» навыки позволяли ему это. Именно поэтому я поставил перед ним задачу перепечатать на машинке толстый блокнот, которым мы пользовались вплоть до сих пор. Многие места переписывались, исправлялись, следовали в другом порядке. Кроме того, пациент делал к ним комментарии и привнёс совсем иной порядок в совместно «наработанное» нами. Это превратилось в его текст.

Je recommençai à zéro. Mais, au bout de quelques jours, la situation redevint < normale»: il retourna à la salle à manger, recommença à travailler la dactylographie, etc. Ce que nous avions fait avant avait gardé une certaine solidité, il y avait donc bien eu une certaine résistance de ce que nous appelons sa restructuration symbolique. Cet épisode eut une heureuse résultante: à cette occasion, il s’était mis à écrire de lui-même, et presque contre moi. Une fois nos relations redevenues tout à fait bonnes, il conserva cette initiative. Par exemple, il écrivit quelques lettres à ses parents. Ses acquisitions <techniques» le lui permettant, j’entrepris de lui faire systématiquement recopier et taper à la machine le gros cahier qui nous avait servi jusqu’ici. Il remania, corrigea, épura, tria, fit des commentaires, changea l’ordre de ce que nous avions élaboré ensemble. Cela devenait son texte.

Прямо сейчас он пишет целыми днями и приносит мне своим тексты в полностью перепечатанном виде (при возможности он соглашается перепечатать мою корреспонденцию). Кроме того, я и сам поменял свою установку, попытавшись спровоцировать в нём признание других людей [не только Гваттари]. Я делился его текстами с другими врачами и друзьями, которые приходили к нам. Р.А. обсуждал свои тексты с ними. Вплоть до сих пор, перед лицом другого, он объявлял себя некомпетентным и говорил, что «не существует», «что он мёртв», «что он как его отец», «что ничего нельзя поделать». Чуть меньше месяца назад я предложил ему разжечь огонь в моём камине. Не без удовлетворения он справился с этим. Однажды, когда кто-то спросил его, он ли сделал это, ему хватило самообмана, чтобы отрицать это.

Maintenant, il continue d’écrire au jour le jour et il m’apporte ses textes directement dactylographiés (à l’occasion, il accepte de taper mon courrier). J’ai changé moi-même d’attitude, j’essaie de lui faire amorcer une véritable reconnaissance de l’autre. Je fais lire ses textes aux médecins et aux amis qui nous rendent visite. Il en discute avec eux. Jusque-là, il se récusait en face d’autrui, il disait < qu’il n’existait pas », « qu’il était mort », < qu’il était comme son père », « qu’il n’y avait rien à faire », etc. Par exemple, il y a à peine un mois, je lui proposai d’allumer le feu dans ma cheminée; il finit par y parvenir, et non sans une certaine satisfaction. Un jour, quelqu’un lui demandant si c’était bien lui qui avait fait cela, il trouva suffisamment de mauvaise foi pour le nier.

Сегодня мы наблюдаем другое положение вещей: Р.А полностью погружен в свой текст, и он делает это сам. В текущий момент он приобрёл символическую личность, которой продолжает придерживаться. В свою очередь последняя поменяла смысл его болезни. Эта личность больше не переживается через ощущение как бы магической принадлежности к своей семье, где «все больны». Пациент больше совсем не ощущает себя «как свой отец» (такова одержимость, против которой он непрерывно боролся, но тщетно). В текущий момент при чтении его текста складывается впечатление, что он приобрёл более феноменологическое понимание сути своего заболевания, и именно последнее поможет найти способ выкарабкаться из этого заболевания. 

Aujourd’hui, la situation est différente: il est tout entier dans son texte et c’est lui qui s’y est mis. Il a acquis maintenant une sorte de personnalité symbolique, à laquelle il tient, et qui change le sens de sa maladie, laquelle n’est plus vécue dans le sentiment de son appartenance quasi magique à sa famille où, selon lui, < tout le monde est malade ». Il n’est plus tout à fait < comme son père», obsession contre laquelle il se débattait sans cesse, mais en vain. Il semble bien, à la lecture de son texte, qu’il ait acquis une compré­ hension plus phénoménologique de 1’ « essence » de sa maladie, et que c’est là un bon moyen pour l’aider à trouver les voies qui l’en sortiront.

Переведено проектом La Pensée Française (VK, Телега) для Syg.ma