Ангажированное превью (необязательно к прочтению).

Сразу после публикации книга “Капитализм и Шизофрения” снискала огромный интерес как у академических философов, так и у представителей прочих областей: антропологов, политических теоретиков и психоаналитиков. Книга ожидаемо породила не только восхищённых читателей и не-читателей (всё равно восхищённых), но и солидное количество хейтеров. В число последних вошли Лакан (не столько из–за критики ортодоксального психоанализа, сколько из–за тайной переинтерпретации его “объекта ‘а”, что, вероятно, было воспринято им как своеобразная кража), Мишель Крессоль (его “Делёз” стало первой критической монографией, написанной про Делёза во Франции, и это ему адресовано “письмо суровому критику”) и многие другие. Среди ненавистников ДиГ был и относительно юный на тот момент Ален Бадью, написавший две статьи, направленные против Делёза и Гваттари, в журнал Cahiers Yenan (1977). Посчитав, что хвалёного Одного как-то маловато, Бадью принял решение размножиться: одна статья, называвшаяся“Поток и Партия”, была подписана именем, известным в университетских кругах, тогда как под “Фашизмом картошки” было оставлено имя никому неизвестного Жоржа Пейроля, своеобразного альтер-эго Бадью — сей жест стал самым не-маоистским “единица делится на два’ в истории. Известно, что Делёз, как и Гваттари, так ничего и не ответили на этот выпад, хотя первый лаконично и поименовал его“интеллектуальным суицидом”.

В силу своего догматического маоизма Пейроль приемлет в ДиГ приблизительно… ничего. Это резкое несогласие во многом отсылает нас к вопросу о природе — простите этот латуровский слэнг — тех акторов, которые конституируют измерение политического. В перспективе “Капитализма и шизофрении” последнее складывается вовсе не из идеально размежёвывающихся социологических макрообъектов (“пролетариат”, “буржуазия” и т.п.), но множества гетерогенных сил, не всегда поддающихся очерчиванию в виде отдельных социальных групп или асамбляжей объектов, различимых на уровне репрезентации. Разуметеся, такой подход плохо совместим с предельно абстрактным биполярным и антагонистическим миром Пейроля, вытекающим из “Единица делится на два”, — миром, где молекулярная “картография” ДиГ невозможна, да и не нужна, потому что в нём царствуют стабильные макросущности, о которых следует говорить исключительно в терминах классовой борьбы. Тем не менее, текст не просто является своеобразной карикатурой на предположительную реакцию догматического маоиста при чтении Габриеля Тарда.

Учитывая явную политическую нагруженность этого текста, не обходится и без упоминания майских событий 68-го года, ставших узловым моментом для риторики Пейроля. “Фашизм картошки” описывает ДиГ в качестве идеологов майского движения, проповедующих молекулярное “рассеивание” и полное ниспровержение центров любой ценой, т.е. всего, что по версии автора, в итоге обернуось диктатурой Одного. Таким образом, последствия 68-го во Франции и становятся для Пейроля главным аргументом в пользу несостоятельности ДиГ и их теорий. Однако на фоне с этим, очевидно параноидальным, виденьем, изображающим пару философов значительно глупее, чем они есть, сложно не вспомнить, что для Гваттари, который и привнёс в творчество Делёза ноты политичности, молекулярное вовсе не оказывается ценным само по себе. Так, в “Машине и структуре” (1969), делая аллюзию на 68-й, Гваттари задаётся вопросом о переходе восстания в такую институциональную машину (или много малых машин), чьи аксиоматика и практика не позволили бы ей замкнуться в структуре государства.

Приятного чтения.

Наиболее общее оформление [formulation] — онтологическое оформление — итогов шестидесятых годов вырисовывается сегодня. В центре внимания оказалось восстание масс в Мае 68-го, беспрецедентное народное восстание, у которого, в глазах наших интеллектуальных протагонистов [Делёз и Гваттари], не было ощутимого классового костяка, и в силу этого оно было осмыслено как восстание многого. Казалось, будто студенты, рабочие и служащие одновременно подняли своего рода горизонтальный шторм, кумулятивное рассеивание, в котором мелкая интеллектуальная буржуазия могла взять на себя роль тактического авангарда.

Непосредственная атака на профсоюзные псевдоцентры и, к тому же, на их буржуазный политический гарант — французскую коммунистическую партию — была сущностной составляющей этого шторма, обличённого в свою объективную форму. Всякие внешние [этому шторму] объединения буржуазного типа яростно отвергались. Но оставалось ещё многое сделать, чтобы восстание против псевдоцентров тотчас же предварилось и новым маоистским мышлением: мышлением о центре нового типа (партии нового типа), нового не только в своём бытии, но и на уровне своего процесса.

В отличие от множества рабочих-революционеров, из–за которых всё и завязалось, мелкая интеллектуальная буржуазия по большей части сопротивлялась влиянию маоизма, потому что в этом случае было бы необходимо направить внимание на пролетарскую классовую точку зрения, отсутствие которой было характерно для мелкой интеллектуальной буржуазии. Желая защитить всё то, что обеспечило ей передовые позиции (диалектику восстания обширных масс и потерпевшего поражения пролетариата, яростной идеологии и несуществующей политики), мелкая интеллектуальная буржуазия на скорую руку выковала концепты, благодаря которым организационное бессилие, присущее этой ситуации, было выряжено в одежды столь изрядного количества мнимых сил. Из грозовых туч чистой мысли мелкая интеллектуальная буржуазия высвободила грозу Многого, противостоящую притязаниям Одного. Долой любые центры! Да здравствует рассеивание как таковое! Онтология восходит к Мегарской школе: только многое обладает утвердительной силой, Одно — всего лишь его призрак, преисполненный рессентимента.

Временная сила этого растрёпанного полицентризма подпитывалась от реальностей, вовлеченных в эту бурю. Атаковать со всех сторон объединения буржуазного типа (профсоюзные, национальные, «левацкие») было сутью этого движения. Лучше множественная буря восстаний, чем унифицирующее покровительство буржуазной политики, и это правда.

Но в то же время мы без труда могли бы вычитать в этом отбрасывание классовой точки зрения, прикрываемое антиорганизационными мотивами. Основная идея этого заключалась в суммировании бунтующих (иммигранты, женщины, экологи, солдаты, заключенные, учителя, гомосексуалисты), в пересчитывании точечных социальных сил до бесконечности — упрямом противостоянии всему, что уподобилось бы политической унификации народа, понятного в его антагонистическом сгибе, в его живом классовом бытии. Организация, а точнее её пресловутая «кастрирующая иерархия», оказывается козлом отпущения: Одно восставшего множественного определяется своим содержанием, политикой народа. Организация — это лишь форма, отражающая логику содержания. Чтобы подвергнуть отрицанию содержание, мы, тут и там, прячемся за разговорами про несовершенство формы. Ненависть классовой борьбы была неудачно скрыта за ненавистью активизма.

На этой зыбкой почве мы увидели, что Одно берет реванш, приобретая облик возвращающихся к власти буржуазных политиков из «Объединения левых». На краю Многого нам встречается Деспот-ревизионист, в то время как на краю надуманных шуточек Делёза — министерская улыбка Марше [имеется в виду Жорж Марше] или фашистского деспота. Таким и является приводящее в оцепенение лицо этих щедрых на слова краснобаев, чей секрет ведом истории. Ведь, коли народ не имеет своей политики, он будет осуществлять политику своих врагов, потому что политическую историю ужасает пустота.

Эта пустота, которая при возможности превозносится в виде нигилизма или эстетики отчаяния, коммерциализируется идеологами мелкой буржуазии, озабоченных тем, чтобы поскорее выбрать и реализовать свои выгоды (и выгоды значительные), которые дарует им буржуазная политика, а в особенности — «демократический» парламентаризм, облачившийся в шкуру мятежа. То, к чему люди в разных случаях питают отвращение и желают утопить в абсолютности Одного или же распылённости Многого, — это диалектика.

В связи с этим заслуживает внимания, что в «Ризоме» эти хитрющие обезьяны, болтающие о множественном и командующие антимарксистской шайкой, открыто всё сваливают на центральный диалектический принцип: один делится на два. Взглянем же на это.

“Одно [Un] становится двумя: каждый раз, когда мы встречаем эту формулу — высказывалась ли она стратегически Мао или понимается как наиболее «диалектичная» из всех, — мы оказываемся перед самой классической, самой продуманной, самой старой и усталой мыслью. […] книга как духовная реальность — в образе Дерева или Корня — не перестает развивать закон Одного, становящегося двумя, а затем двух, становящихся четырьмя… Бинарная логика — это духовная реальность дерева-корня”.

“Иными словами, такая мысль никогда не постигала множественность — ей требуется крепкое основное единство, предполагаемое для того, чтобы достичь двух, следуя духовному методу”

Мы не думаем, что Делёз и Гваттари безграмотны. Однако необходимо считать их мошенниками. Ещё до того, как они предложили читателю безумную директиву: «Будьте Розовой Пантерой так, чтобы ваши любовные страсти стали подобны осе и орхидее, коту и бабуину», им бы стоило признаться, что они держали читателей за идиотов ещё до разговоров про эти метаморфозы. Лишь кретин может спутать марксистскую диалектическую формулу «один делится на два» с генеалогизмом семейного древа, к которому относится делёзо-гватаришное [quattaresque] высказывание «один становится двумя». Что диалектика утверждает, так это в точности противоположное «устойчивому сущностному единству», которое ей пытаются вменить, она утверждает разделённую сущность движения как Одного, т.е. принцип двойного непостоянства [précarité] Одного:

a) Единое не имеет существования в виде отдельной сущности, существует лишь единство движения, всё есть процесс.

б) Внутренним бытием процесса является раскол [scission].

Для марксиста мыслить Одно означает мыслить единство противоположностей, т.е. мыслить движение как раскол. Диалектическое мышление является единственным протестным мышлением, поскольку оно, как справедливо будет замечено, расшатывает всемогущество Одного вплоть до его основания: для этого мышления суть Единого заключается в том, что именно работа антагонизма конституирует его: это делает Двойка.

Диалектическая древесная культура Делёза и Гваттари, которой они столь поглощены, что противопоставляют “множественную” философию картошки вертикальному деспотизму древа, есть лишь вымученная фальсификация. Уже Ленин говорил, что сутью диалектики никогда не является предположительное и устойчивое единство, но единство противоположностей, что бесповоротно релятивизирует концепт Одного:

«Единство (совпадение, тождество, равнодействие) противоположностей условно, временно, преходяще, релятивно. Борьба взаимоисключающих противоположностей абсолютна, как абсолютно развитие, движение» [2].

Конечно, проблема диалектики не является проблемой избыточной силы Одного, но скорее его слабости. Пускай и в качестве раскола или процесса деления, к мышлению о единстве необходимо философски стремиться вопреки левому манихейству, которое потеряло нить единства противоположностей и видит спасение лишь в удвоении Одного — удвоении, которое превращает его в его противоположность, поскольку в Диалектике Одно умноженное на два не даёт Двойки, но опять Одно, посему лишь Двойка годится на роль сущности в становлении Одного.

«Одно делится на два» всегда означает следующее: «Одно равно разделению-на-два», и никогда — «Одно стало двумя». Это подходит как для амёбы — в качестве воспроизводящегося живого единства — так и для капиталистического общества: единство между двумя антагонистическими политиками в борьбе насмерть.

Каков смысл этих злоупотреблений Делёза и Гваттари?

Дело в том, что они признали в диалектике своего истинного врага [adversiare].

Преходящая историческая сила Делёза заключается в том, что ему случилось быть певчим многого, восстающего против буржуазного Одного (которое, в свою очередь является Одним лишь силами тех двух, что, соперничая, конституируют его: две сверхсилы, две буржуазии, классическая и государственно-бюрократическая). Пока Делёз, в момент восстания против псевдоцентров, выбирает своей антагонистической мишенью буржуазное Одно, сторонники разрозненного бунта могут маршировать. Но что предпринять в отношении Одного пролетариата [l’Un du prolétariat], выступающего — в качестве раскола — тем подвижным и непостоянным Одним, внутри которого восстание, через пронизывающую его антагонистическую стихию, находит не только своё место, но и своё утвердительное измерение? Делёз и Гваттари смогли додуматься лишь до этой нищебродской уловки: насильно свести диалектику к Одному реакционной метафизики. Тем самым они вообразили, будто им удалось сохранить монополию за онтологией, ориентированной на восстания.

Горе заключается в том, что эта уловка не служит какой-либо цели, так как упомянутая онтология, обходящая стороной диалектику, сражается против всякой мысли об антагонизме. И именно она в текущий момент со спокойствием приемлет любую форму действия или же говорения. Логично, что вы не можете мыслить или восхвалять чистое множественное (Ризому), не деградировав в наиболее плоскую форму консверватизма и наиболее надёжную ратификацию всего того, что и так наличествует. У вас будет не только розовая пантера, бабуин и орхидея, но и белый медведь (о нём известно, что своим продолговатым туловищем он обязан своей ихтиофагной диете), плешивые шакалы, разоряющие последние оазисы, а также моль и весь набор вонючих трав, которые мы созерцаем на бесконечных частоколах.

Основополагающие принципы онтологии многого сами по себе являются иллюстрацией этого консерватизма, эстетским согласием на быстро размножающееся великолепие отбросов.

Для начала заметим, что из всех возможных множественностей Делёз и Гваттари ненавидят одну единственную — сводящуюся к к двум — гнусную фигуру выбора (выбора класса), олицетворяющую самое ненавистное для них в этом мире — мораль, которая подразумевает выбор, политику, и они ненавидят её, потому что политики лишь две: пролетарская и буржуазная.

«Вот почему мы никогда не можем предаться дуализму или дихотомии, даже в рудиментарной форме хорошего или дурного».

Всякий раскол устраняется, всякий выбор обходится стороной. Ризома устремляется к разнузданной апологии хрен-знамо-чего. Таков первый принцип:

«Любая точка ризомы может — и должна быть — присоединена к любой другой ее точке».

Это «должна быть» снискало больше всего славы. Поймите следующее:

— Во-первых, это может значить, что существуют лишь индивиды, для которых важно, чтобы они могли соприкасаться друг с другом вопреки любому закону или классовому требованию, которые отдаляют их от наслаждения неограниченным контактом друг с другом. Такова теория «социального отношения» как телесной непосредственности [immédiateté du corps].

— Во-вторых, можно подумать, что речь идет о федералистской политической идеологии в качестве единственного исхода политики многого, т.е. политики антидиалектической; пускай все боевые действия образуют общий фронт и, как говорят Делёз и Гваттари, силами этого соединённого уравнивающего месива, «совпадают», но что выйдет из этой ризоматичной парламентской картошки? Наши простаки хладнокровно отвечают: «Праздник!». Однако история говорит на другом языке. По меньшей мере со времён Коммуны нам известно, что этот раздробленный на части «общий фронт» [convergence de luttes] был преддверием провала, бойни и реставрации Одного в его наиболее омерзительной милитаристской форме. Ярый приверженец Ризомы, вспомни Чили;

— В-третьих, речь может идти о том, что всё находится в коммуникации со всем, и не существует неустранимого антагонизма. Не существует буржуазии с одной стороны, и пролетариата с выступающим за революцию населением — с другой. Вот почему всё является бесформенным клубнем, псевдоподией многого.

В действительности именно маоистская диалектика осмысляет антагонистическую слабость Одного, потому что она улавливает, что существует не-соединяемое; улавливает, что в единстве их конфликтного движения каждый термин противоречия не перестаёт обрубать то звено, что соединяет его с другим термином. Например, таким представляется ход развития классовой партии: через практику антагонизма концентрируются средства к радикальному отделению революционной практики народа от всех форм буржуазной политики. Делёз и Гваттари просто запустили в область онтологии их собственый устав, предписывающий есть из всех кормушек.

Именно отсюда получает своё развитие концепт «чистой» множественности. Посмотрим на это поближе.

«Принцип множественности: только в тот момент, когда многое рассматривается как существительное, т.е. множественность, оно больше не имеет никакого отношения с Одним как субъектом или объектом [sujet ou objet, также тема и цель], природной или духовной реальностью, образом и миром. Множественности ризоматичны и изобличают древовидные псевдомножественности. Более нет единства, которое выступало бы в объекте в роли стержня, и разделялось в субъекте. Как и нет единства, даже для того, чтобы совершить выкидыш в объект или же «вернуться» в субъект. Множественность не имеет ни субъекта, ни объекта, но только определения, величины и значения, которые не могут возрасти, тем самым не поменяв природу множественности».

Таким образом, единственный пассаж, который на фоне этих смутных утверждений обладает неким смыслом, является паразитированием на диалектике. В высказывании про «значения, которые не могут возрасти, тем самым не поменяв природу множественности» мы странным образом узнаём закон перехода количественного в качественное. В то время как остаток приведённого пассажа походит на колдовство: в действительности Многое является мыслимой категорией лишь в своём противоречивом отношении к Одному. Всякое мышление о чистом множественном переносит за собой, подобно тени, мышление о чистом Одном, и мы видим, как этот призрак, вплоть до использования заглавной буквы, преследует дискурс Делёза и Гваттари, преследует их в качестве того, против чего и сооружался их дискурс, и что он в конечном счёте укрепил посредством одностороннего и торжественного отхода от своей противоположности.

Это особо заметно по тому итоговому определению, базируясь на котором Делёз и Гваттари, хотя и чувствовавшие, что они находятся в греческой западне Единого и Многого, вообразили, будто они сменили поле:

“Ризома не позволяет свести себя ни к Одному, ни к многому. Она не является Одним, которое становится двумя, ни даже таким Одним, которое становилось бы тремя, четырьмя, пятью и т.д. Она не является многим, которое выводится из Одного, или к которому прибавляется Одно (n+1). Она состоит не из unités, но из измерений. Она конституирует линейные множественности с n-ым количеством измерений без субъекта и объекта”.

Полный провал! Вычитание Одного лишь в метафорической форме выражает нужду, с которой сталкиваются Делёз и Гваттари при конструировании «множественностей», нужду в Одном и Многом, нужду в n и 1. Политический итог этого так же прозрачен, как и школьное упражнение, в котором нужно применить вычитательную модель «n — 1»[La transparence du bilan politique est un exercice d’école, s’agissant du modèle soustractif n— 1].

Речь идёт о призыве к массовым восстаниям за вычетом антагонистического единства и того классового влияния [traversée], которое они испытывают на себе. Речь идёт об обращении к идее восстания, но за вычетом марксистской систематизации. Речь идёт об обращении к революционным силам за вычетом пролетарской партии.

Но эти множественности, выступающие чистыми множественностями только в силу этого «за вычетом», узаконивают Одно вовне относительно самих себя как длящееся и неприкосновенное. Они пребывают таковыми лишь за счёт Одного, который с необходимостью враждебен к ним.

В Мае 68-го мы столкнулись с этим: если имеет место восстание масс, но без пролетарского антагонизма, то имеет место торжествующий буржуазный антагонизм (буржуазная политика). Если имеют место правильные идеи, но без марксизма, то к власти возвращаются буржуазные реформисты из социалистической партии. Если имеются некие объективные силы, но отсутствуют программа и партия, то реванш берёт парламент Помпиду, и на сцену возвращаются Французская коммунистическая партия и профсоюзы.

Делёзовские множественности являются ничтожным сочетанием [un combiné nul] слабости и немощности, сочетанием восставшего множественного и буржуазного Одного.

Мыслить множественное за пределами двух, за пределами раскола, означает практиковать внешнюю [en extériorité] диктатуру Одного.

Речи о том, что величие и добродетель вещей упираются в «вычитание» (т.е. во внешнее сосуществование) находящегося с ними в антагонистичном отношении, — вот что составляет суть дела. Там, где надлежит создать разлом, выковывая внутреннее единство того, что антагонистически разделяется во множественном со своим соперником, Делёз и Гваттари предлагают вычитание, плоскую индифферентность. Множественности, вычитаясь друг из друга, как Одно, мирно сосуществуют. Каждый играет в своём углу — вот какова максима ризоматичных множественностей.

И обратите внимание, что в упомянутом выше пассаже Делёз и Гваттари в потенции [virtuellement] делают основательное открытие. Ведь не заявляют ли они, что разделение изначально не присуще народу, ибо оно устроено буржуазным Государством, и его специфика отделённого [от народа] образования — позиция, откуда проистекают все важные различия, стратификации, иерархии; не утверждают ли они, что, поскольку Государство не-народно и вычтено из народа, оно, как Одно, поддерживает народ в состоянии многого и настроенного против него самого [Государства]? Маоисты тотчас же видят в этом классовое измерение Государства, осуществляющееся в том, что составляет его реальное историческое тело и постоянную ставку: организацию всего народа в буржуазную диктатуру. Заключение не оставляет никаких сомнений: вновь обретённое народное единство имеется только в антагонистическом утверждении иной классовой точки зрения, т.е. пролетарской точки зрения, и уничтожении массами буржуазного единства, центром которого является Государство.

Для Делёза и Гваттари всё обстоит иначе. Из того факта, что буржуазное Одно создаёт разделение народа, они делают вывод о превосходстве разделения, мыслимого как индифферентность к Одному, как не-антагонизм. Государство — это Одно, [объединяющее] наши множественные слабости. Давайте же ещё больше разделимся, вычитательно утвердим наше разделение и в полной мере будем самими собой. Какими «самими собой»? Теми самыми, которых нам в действительности предписывает Одно. Необходимо сказать это: на практике Ризома утверждает именно превосходство буржуазного Одного.

Можем ли мы грезить о подобном разоружении? Подобном попустительстве худшего? Каждый, кто отказывается от антагонизма и мыслит в стихии утвердительного безразличного многого, рано или поздно оказывается перед нуждой склониться, в виде культа Я, перед реальной политической мощью, перед отделённым [от народа] государственным единством. Именно поэтому Делёз и Гваттари являются префашистскими идеологами. Отрицание морали, культ естественного измерения утвердительного [l’affirmatif naturel], отрешение от антагонизма, эстетизм многого, позволяющий существовать вне последнего тираническому Одному в качестве вычитаемого политического условия и неустранимого объекта влечения [sa fascination indélébile] для этого множественного: мы готовимся прогнуться, мы уже прогибаемся.

Чтобы отмыться от обвинения в фашизме, Делёзу и Гваттари будет недостаточно объявить (хорошо знакомая нам уловка), что они таковыми являются ещё в большей мере, чем мы думали.

Жорж Пейроль.

Cноски:

[1] Ризома — это «подземный отросток живучих растений, которые выталкивают почки вовне и испускают добавочные корни относительно их подчинённой части. Для Делёза и Гваттари, это ботаническое существо, которое, находясь на стыке между цветами и корнями, быстро распространяется и является моделью множественности без унитарного принципа размножения. Ризома противопоставляется стержневому корню или же картезианскому дереву, размещающему свои ветви на надёжном стволе. Картошка против одуванчика или пихты.

[2] Ленин, Философские тетради, стр. 317.

[3] «Нас считали фашистами; но мы никогда не будем ими в достаточной мере, поскольку мы сознаём, что этот фашизм не принадлежит искючительно другим. Группы и индивиды содержат в себе микрофашизмы, которые требуется лишь кристаллизовать»

Для La Pensée Française

Перевод — Архипов Никита

Телега — https://t.me/jesuistropchaud