Перевод статьи Питера Таймеса из Университета Твенте о связи между желанием, технологией и политикой: экономика дефицита, инструментальная технологическая парадигма и эрозия политических идеалов.

В данном очерке исследуются взаимосвязи между желанием, технологиями и политикой на трёх уровнях. Во-первых, я рассматриваю эпоху Модерна как отклонение от традиционного строя жизни. Под последним я подразумеваю основные жизненные шаблоны, воспринимающиеся людьми как установленные «от начала времён», с момента возникновения человеческой культуры. Подразумевается традиционная картина общества с натуральным хозяйством. Эта картина противопоставлена современному стилю жизни, берущему начало в XVI в. на Западе. С этого момента капиталиcтический уклад направляет наши процессы накопления и расходования, воспринимаемые нами в качестве «естественных». Однако, если посмотреть на них в более широкой исторической перспективе, они окажутся скорее исключением из правил. Вслед за Рене Жираром и, в особенности, за Полом Дюмушелем, мы рассмотрим эпоху модерна как время экономического дефицита, возникшего в результате нового обращения с миметическим желанием. Во-вторых, эта теория дефицита связана с инструментальной технологической парадигмой Альберта Боргмана, которая идеально дополняет её. По мнению Боргмана, технологии, это прежде всего то, что создаёт для нас предметы потребления. В идеологии Модерна технология оказывается союзником в борьбе с дефицитом. В-третьих, шаблон инструментальной парадигмы обнаруживается во всех наших социальных и политических процессах. В этом контексте политические проблемы решаются по лекалам инструментальной парадигмы. Вследствие этого происходит эрозия политических идей и идеалов.

I. Традиционное общество и общество Модерна

Способ человеческого бытия, постепенно зарождавшийся на Западе со времён Средневековья, представляет из себя новый исторический феномен. Можно даже утверждать, что современность, в качестве новой картины мира, представляет из себя отклонение от традиционного стиля жизни. Почти все согласны, что имеют место серьезные отличия, однако отсутствует единство по поводу природы этих отличий между традиционной и современной картиной. Множество исследователей, таких как Карл Маркс, Фердинанд Теннис, Макс Вебер, Норберт Элиас, — мы назвали лишь нескольких немецких авторов — пытались описать переход от того, что я называю традиционным стилем жизни, к эпохе Модерна как к некоей девиации. Вслед за Рене Жираром и Полом Дюмушелем, я характеризую Модерн, как новый способ обращения с проблемой миметического желания, представлявшего из себя базовую форму человеческого поведения. Говоря о миметическом желании, я имею ввиду, что люди не хранят в самих себе свои уникальные желания, но заимствуют их у окружающих. Они подражают другим в своих желаниях. Именно «другой» показывает им, что может быть объектом желания. Эта теория миметического желания по сути является и теорией конфликта, так как конфликты возникают в той ситуации, когда один желает того же, чего и другой, в результате чего два желания сталкиваются друг с другом в стремлении овладеть объектом. В традиционных культурах принято ограничивать миметическое желание различными табу, обрядами, и т.д. Его высвобождение — характерная черта современности, последствия которой будут рассмотрены ниже.

Позвольте мне теперь сформулировать эту теорию по-другому: мы не рождаемся с закрепленными в нашем сознании идеями, желаниями, мечтами, но мы усваиваем их из социального и культурного окружения, от которого зависим. Наши родители — первые значимые «другие». Мы учимся смотреть на мир их глазами. Для нас реальность была таковой, какой её видели они. Они снабдили нас своей точкой зрения, чтобы мы могли объяснять происходящее вокруг. Этот процесс социального и культурного становления имеет огромное значение для того, как мы будем мыслить и чувствовать. То, что окружает нас с момента нашего рождения, это наша отправная точка и то, что воспринимается как «норма». В этом смысле дети являются самыми адаптированными существами. Они будут говорить лишь на том языке, который слышат, несмотря на то, что у них есть врождённый потенциал овладения любым языком. Таким образом, наши желания исходят из той точки зрения, какую мы заимствуем из окружающего общества. Мы не начинаем жизнь с фиксированными идентичностями, но приобретаем их в результате процесса научения, продолжающегося в течение всей нашей жизни. С одной стороны, мимесис открывает возможности для взаимоотношений с окружающими и с миром, но, с другой стороны, мимесис может оказаться проводником для противоречий, конфликтов и соперничества.

Что делать с миметическим желанием — решает культура. Для того, чтобы избегать миметических конфликтов, люди разрабатывали культурные стратегии, в качестве ответов на вопрос, как сохранять относительный «мир» в рамках сообщества, несмотря на то, что человеческая способность становиться «медиатором» желания ведет, как само собой разумеющееся, к сложным противоречиям. Если говорить кратко, то в традиционном обществе главную роль в сдерживании конфликтов играет религия, например, с помощью запретов. Эти запреты были попыткой избежать культурной дезинтеграции и табуировать то, что может стать причиной конфликта: не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не завидуй и т.д. В обществе Модерна главенствующая роль религии с её запретами, мифами и обрядами нивелируется, а дефицит становится организующим принципом. Как нам это интерпретировать?

Ещё в школе мы узнаём, что экономическая наука начинается c допущения, согласно которому люди имеют неограниченные потребности, которые они хотят удовлетворять. Средства для удовлетворения этих потребностей — товары, а все товары — дефицитны. Это значит, что средства для удовлетворения надобностей всегда ограничены. Такое допущение применимо к современному обществу, но возможно оспорить его применимость к обществу традиционному. Как ни странно, только современные и богатые общества убеждены в важности дефицита, как детерминанты социального поведения, в то время как традиционные общества, как правило, основываются на иных убеждениях. В традиционных обществах желания и потребности считаются не бесконечными, а ограниченными религией и культурой. Разумеется, традиционные общества привычны к нехватке ресурсов, но именно потому, что общество обязано ограничивать желания, с таким дефицитом работают иначе, чем это принято в обществе Модерна. Чтобы было более понятно: недостаток овец ещё не означает, что имеет место их дефицит. Овцы становятся дефицитом лишь тогда, когда они становятся яблоком раздора в конфликте или соперничестве. Однако, в традиционном обществе все виды институтов (религиозные мифы и обряды, культурные табу, деление пространства) работают на предотвращение или ограничение соперничества. Каждый старается избегать ситуаций, в которых вещи становятся объектами в соперничестве желаний. Ни экономические законы, ни максимальное своекорыстие, но именно традиционные нормы и институты в первую очередь влияют на характер и масштаб производства. Производство идет не для рынка, а для пропитания.

Рене Жирар сделал следующее наблюдение: «Когда пропадает согласие между людьми, то хотя и солнце светит, и дождь идет, как обычно, но поля обрабатываются хуже, а это отражается на урожаях» (Girard 1972,8). С этой точки зрения основной детерминантой возникновения дефицита является то, как общество понимает фундаментальный смысл человеческого существования. Нехватка природных богатств не определяет дефицит, который на самом деле является социальным конструктом в конкретной сети человеческих взаимоотношений. Именно это имеет ввиду Пол Дюмушель, который, вслед за Жираром, утверждает, что дефицит является организующим принципом общества Модерна. В этом смысле дефицит влечет за собой «всеобщее забвение обязательств, поддерживавших солидарность, которые сплачивали сообщество. Дефицит — это преднамеренный отказ от религиозных запретов, которые ограничивали человеческое желание» (Dumouchel 1979, 179). Это тот современный климат, в котором возник и расцвёл homo economicus. Это новая реальность, в которой люди заботятся о своих интересах и защищают их, в то же время уделяя мало внимания (или совсем нисколько) интересам соседей, за исключением тех случаев, когда интерес соседа сулит прибыль и самому себе. Таким образом, мы видим «взрыв» экономического роста, возникающего из–за не имеющих числа независимых и разделенных соперников, которому, однако, сопутствует разрушение старых институтов, которые ранее гарантировали единство в сообществе. Это значит, что отказ от этого единства и есть то, что создает дефицит в современном обществе.

Отличительная черта пост-средневековой философской традиции, это идея, что дефицит, в условиях конкуренции, приводит к насилию. И либералы, и марксисты сходятся в том, что человеческое желание концентрируется на одних и тех же объектах в силу ограниченности ресурсов. Интересным образом Жирар и Дюмушель ставят эту мысль с головы на ноги: не дефицит порождает соперничество, а соперничество порождает дефицит. Признание дефицита в природе в качестве причины насилия в обществе, сделало возможным, согласно Дюмушелю, конструирование современных экономических принципов, как этических и политических идеалов. Типичный аргумент в пользу такого взгляда на современность выглядит следующим образом. Если нехватка ресурсов является причиной насилия, то экономическое соперничество, с сопутствующим ему взрывным экономическим ростом, является единственным средством сохранения социальной стабильности. Эта экономическая идеология, в которой экономическое развитие заменяет религиозные ограничения, представляет из себя революционный подход к социальному порядку, так как он мыслит один из видов соперничества, а именно соперничество экономическое, как основу для мира во всех остальных общественных сферах.

Нынешняя идеология сохраняет убежденность в том, что дефицит определенным образом соотносится с технологиями. Например, былой недостаток древесины был преодолён с помощью угольной промышленности, а недостаток китового жира — производством керосина. Но мы настаиваем, что замещение одного другим не приносит освобождения от дефицита, так как человеческое желание остается бесконечным и неограниченным. Следовательно, современная идеология включает императив роста, так как стагнация означает для неё упадок. Ситуация ещё более парадоксальная: технология, воспринимаемая как союзник в борьбе с дефицитом, оказывается его причиной.

Обзор моделей

Позвольте мне прервать рассуждения методологическим вопросом: позволительно ли говорить о традиционном обществе, не разделяя его на племенные сообщества, полисные, как в древней Греции, феодальные, как в средневековой Франции и т.д. или о современном обществе, не учитывая фундаментальных изменений в капиталистических обществах в восемнадцатом или двадцатом веках? Почему различия, изменения, нюансы и т.д. оказываются второстепенными? Этот вопрос зиждется на непонимании того, как используются идеальные типы или модели у Вебера.

Для начала можно отметить, что они призваны не описывать реальность, а предоставлять мыслительные конструкции, польза от которых зависит далеко не только от их соответствия фактам, так как, используя эти конструкты, можно отслеживать и отклонения от них. В этом смысле их назначение — раскрывать реальность, делать её видимой. Они дают возможность понимания и объяснения реальности. Они, подобно счетчику Гейгера, уделяют внимание специфическим феноменам и обнажают факты, которые иначе невозможно было бы заметить. В конкретных ситуациях бывает так, что идеальные типы проясняют не все факты, о которых вы рассуждаете. Позвольте мне привести в качестве примера гипотезу, согласно которой человеческое поведение направляется дефицитом. Такая модель очень хорошо объясняет утрату альтруистических ценностей и возникновение нового этоса, в котором нет места для милостыни, на пороге современной эпохи. Наиболее интересной видится ремарка Юма из его «Исследования о принципах морали»: «Давать милостыню обычным попрошайкам, разумеется, похвально, ведь это приносит облегчение бедствующим и неимущим. Однако, когда мы наблюдаем вытекающее из этого поощрения безделье и невоздержанность, мы воспринимаем такую благотворительность как слабость, а не как добродетель». Юм еще знаком с традиционным этосом, но он не считает его предпочтительным для его новых идей о морали, находящейся под диктатом принципа дефицита. Жизнь в мире дефицита не подразумевает, что все человеческое поведение можно объяснить исходя из этой модели. Например, семейные отношения чаще всего нельзя охарактеризовать как договорные. Дети получают еду, не давая за неё никакой финансовой компенсации. Солидарность родителей с детьми очевидна. Дети получают помощь, если в ней нуждаются. Это значит, что в мире дефицита остаются островки, неподвластные этому принципу. Это не лишает силы модель дефицита, а просто требует дополнительной гипотезы. Когда модель требует слишком много таких гипотез, вам лучше отбросить её и поразмыслить о новой. Вебер всегда настаивал на том, что идеальные типы как таковые не могут сходить на нет, то есть их эффективность не может быть эффективно проверена. Реальность как таковая, в его понимании, представляет из себя хаос, но задачей человека является созидание порядка и структур среди бесконечного множества всего, с чем он имеет дело. Другими словами, идеальные типы, согласно Веберу, показывают различные пути привнесения порядка в хаотичную бесконечную реальность. Они не отражают реальность, в том смысле, что соотношение между моделью и реальностью не однозначно. Возможно множество моделей и, чем больше, тем лучше, так как разные модели могут дать понимание разных аспектов реальности. Дело не в том, что другие модели не верны, просто они проливают свет на разные вещи. Согласно Веберу, бесспорно имеет место «свободная игра между интерпретациями общества». Реальность сама по себе не сопротивляется дополнительным моделям, так как она сама переполнена структурами. Разумеется, встречаются модели всех сортов. Они могут быть особенно эффективными, полезными, менее удачными, своеобразными, неинтересными, излишними и т. д. Знание того, что возможны разные модели, не должно вести к заключению, что всё можно оставить как есть. Наиболее привлекательной является та модель, которая проливает больше всего света на реальность. Но эта способность зависит так же от того, что вы хотите обнаружить.

II. Технология

Сейчас мы не будем подробно разбираться с историей исследования отношений дефицита к технологиям. Но я хочу кратко упомянуть, с чего она началась, прежде чем переходить к законченной теории технологии Альберта Боргмана. Очень большое место в этой истории занимает Локк, так как он переоценивал роль труда в получении богатств. Труд фигурирует в его трудах как наиболее важная ценность, отодвигая на второй план все другие человеческие занятия. Восхваляя модернистскую интерпретацию труда, он вступил в полемику с традиционными альтруистическими ценностями. Таким образом, Локк вымостил дорогу для превознесения технологий, как особой формы труда в наше время. Разумеется, в его время технологии ещё не доминировали ни в производстве, ни в его собственной мысли. Ситуация изменилась с появлением Адама Смита. Его книгу «Исследование о природе и причинах богатства народов» нельзя воспринимать иначе, как проект Прогресса и Просвещения. Семена мысли Локка выросли в зрелую философию труда. Дефицит — его отправная точка. Смита беспокоит вопрос увеличения продуктивности труда. Её систематическое увеличение — его идея. Вот почему он уделяет так много внимания разделению труда. В деталях он описывает, как сделать рабочего более проворным, сберечь производственное время и применить необходимые машины. Движущая сила проекта Смита — это желание улучшить условия для людей, желание, «которое возникает в нас с материнской утробы и не покидает до самой могилы». Но Смит опасается амбивалентности желания: «желание еды ограничено в каждом человеке способностями его желудка, но желание удобств и украшений на постройках, одежде, экипаже и прочем домашнем хозяйстве, кажется, не имеет ограничений». Отец экономической науки оказывается почти «жирардианцем» в отношении движущей силы своего проекта Просвещения. Он спрашивает себя, где кончаются скупость и амбиции в преследовании богатств, власти и превосходства (Smith 1976, 50). Он не считает, что этот вопрос не касается базовых нужд и выживания. «Тщеславие, а не простота или удовольствие, интересует нас».

Технологическая парадигма Альберта Боргмана дает нам интересное понимание смысла и последствий возникновения современных технологий. Его тезис заключается в том, что характер нашей современной жизни был сформирован технологиями. Он использует эту парадигму, чтобы подчеркнуть влияние технологий на изменения в отношении человека к природе. Это изменение приводит к потере связи с реальностью. Следовательно, он обвиняет современные «центральные вещи», как ведущие к прискорбным изменениям, и превозносит «практики», как средство восстановления связи с реальностью. Эти практики — образец нового отношения к реальности в окружении технологий. В данной статье я заимствую только парадигму Боргмана и ищу способа связать её с парадигмой дефицита. В своей работе «Технологии и характеристика современного мира» Альберт Боргман развивает свою парадигму инструментов, как характерной составляющей современных технологий. Он обозначает определенную структуру, которая устраивает различные элементы в их взаимных отношениях. Технология — это вопрос об устройствах, производящих товары. Автомобиль, кофе-машина, водопроводный кран, кондиционер, электрические сети, холодильник и т.д. это примеры устройств, которые дают нам такие товары как скорость, кофе, вода, прохладный воздух, электричество, холод. Эти товары призваны обогащать наше существование и технологически доступны для нас и необременительны. Мы хотим получать товар по первому желанию! Мы хотим послушать Девятую Симфонию Бетховена и вставляем диск в CD-плеер. И музыка начинает играть. Мы вставляем ключ зажигания в автомобиль и получаем скорость передвижения. Мы открываем кран и тут же получаем чистую воду. Включенный термостат гарантирует её необходимую температуру. Вот как мы любим мыслить о технологиях и как к ним относимся. Таким образом, технология прокладывает путь в страну «волшебства». Эта способность товаров понимается Альбертом Боргманом как исполнение предназначения технологий. Нечто становится доступным, если его можно получить мгновенно, везде, безопасно и легко (Borgmann 1984, 41). Мы должны отметить, что эта доступность товаров, обеспеченная устройствами, принадлежит лишь к переднему плану технологий. Этот передний план скрывает механизм работы устройств. Мы используем компьютер как печатную машинку, не задумываясь о том, как он устроен. Когда нам нужно узнать время, то нет никакой разницы, механические у нас часы или электронные. Мы довольны доступностью всех товаров, но сами мы технологически безграмотны, и обычно игнорируем внутреннюю работу технологий. Это приносит далеко идущие и поразительные последствия для рабочего процесса, разделения труда, соотношения работы и досуга. Достаточно захватывающе, обнаружить этот шаблон парадигмы инструментов во всех видах социальных и политических процессов. В этом отношении книга Альберта Боргмана хорошо помогает раскрыть глаза.

Нам, привычным к современным технологичным удобствам, трудно даже представить, что мы могли бы жить в нетехнологическом обществе. Сравнение с приобретением товаров в традиционном обществе остается поучительным не потому, что традиционный уклад представляет альтернативу, которая, по воле случая, могла быть избрана нами, а потому, что оно демонстрирует нам нашу современную предвзятость. Разумеется, технология — это инструмент в наших руках, но не только, ведь само присутствие современных технологичных инструментов обесценивает все остальные, имеющиеся в нашем распоряжении. Благодаря доступу к технологиям в обществе, многие традиционные возможности решения проблем стерты из памяти. Медицина, например, превратилась в технологию, которая должна производить такой товар как «здоровье». Мы говорим о хорошей жизни в терминах «товарообмена», в согласии с парадигмой инструментов. Даже политика оказывается борьбой за товары.

III. Политика и Технология

Познакомившись с парадигмой устройств, которая отсылает нас к конкретным технологическим артефактам, давайте теперь посмотрим на иллюстрации к этой парадигме из иной сферы, а именно из политики. В нашем либеральном демократическом дискурсе такие понятия как свобода, равенство и самореализация, являются центральными. Они формируют определенное равновесие, потому как эти ценности нельзя получить, не отдав нечто взамен: мы абсолютизируем одни, ценой умаления других. Таким образом, они нуждаются друг в друге: свобода как таковая есть угроза равенству, а идеал равенства ограничивает свободу. Идеал самореализации обращается в пустышку, если нет взаимной корректировки свободы и равенства. Идея, на которой зиждется демократическое общество, это развитие индивидуальных возможностей при наличии свободы и равенства. Термин «самореализация» достаточно размытый, так как нет предписанного направления самореализации. Эта триада (развитие, свобода и равенство), не в ладах с принципами капиталистического рынка, как регулятора шансов, возможностей и товаров. Либеральные демократии также и ему отдают должное. Нет никакого согласия в вопросе о значимости конфликта между рынком и политическими идеалами. Некоторые считают, что рынок очень эффективен, в смысле — незаменим, когда дело касается распределения позиций, шансов, а в случае утраты баланса и стабильности всегда есть политические механизмы. Другие не разделяют такого политического оптимизма в отношении рынка. В нынешних политических дискуссиях финансовые и социально-экономические вопросы занимают основное место. Кажется, что экономическая политика устанавливает место для всех остальных вопросов, таких как экология, образование, уход за пожилыми, безопасность в общественной среде и т.д. С этой точки зрения мы должны все эти вопросы рассматривать в их связи с рынком. Политические дискуссии предпочитают ограничивать только сферой финансов. Насилие в общественной сфере, например, все сильнее проникает в политическую повестку дня. Вопрос безопасности граждан превращается в вопрос о большем финансировании полиции и системы уголовного судопроизводства, чтобы они могли обеспечить услуги, связанные с безопасностью.

В свете этих умозаключений, мы хотели бы защитить близость между демократией и технологиями, в том смысле, что каждый поставляет то, что требуется другому. Демократия не производит материальных предпосылок для хорошей жизни. Это ее преимущество, что она не фиксирует стиль жизни граждан. Она не желает быть патерналистской и оставляет вопрос об ответственности за поведение у себя дома на каждого гражданина. Похожее можно сказать о технологиях. Они обещают свободу для нового развития, ведь их цель — освобождение от жизненного бремени. Более того, они оставляют открытым вопрос о хорошей жизни. Но есть не только близость между технологиями и демократией. Демократия зависит от технологий, если её цель — реализация идеалов. К несчастью, между демократическими идеалами и их реализацией стоят политические препятствия. Как противостоять имеющимся примерам неравенства в народной среде? Острое неравенство в отношении доступности материалов, социальных и культурных возможностей должны более просто преодолеваться повышением производительности труда, чем перераспределением. Технологии берут на себя ответственность увеличить поток товаров. Но в таком случае качество жизни зависит от имеющихся технологических рамок. Несмотря на то, что технология должна быть лишь инструментом, нельзя избежать идеи консьюмеризма, как качества жизни. Без разницы насколько утилитарно наше понимание технологи, теперь оно не свободно от ценностей. Технологичная продукция, вроде автомобилей, телефонов, телевидения изменили мир таким образом, что оздоровление мира без продуктов технологий уже практически невозможно. Выбор пути в сфере технологий больше не может быть легко исправлен. Возможности, получаемые благодаря подобным технологиям, подразумевают выбор представлений о качественной жизни как один из принципиальных вопросов. Базовые структуры экономической и социальной природы беспристрастны в рассмотрении выбора определенных товаров, но они, в то же время, выступают основанием для консьюмеризма. Другими словами, технологии предлагаются не как стиль жизни, выбираемый из многих вариантов, а сами становятся основой для выбора. Люди вынуждены делать свой выбор в контексте технологий. Их желания способствуют преуспеянию всего общества. Выбор, направленный против технологий или против насыщенной технологиями демократии, рассматривается не иначе, как выбор против свободы, в пользу предрассудков и патернализма. Не принимая обещаний технологий об обогащении и освобождении, мы должны столкнуться с дефицитом, бедностью и нищетой. Следовательно, выбор за или против технологий достаточно очевиден. Технологии слишком глубоко укоренились в нашей жизни и их роль становится незаметной.

Если вкратце, то получается, что обещания технологий и демократии хорошо совмещаются: технологические обещания развились в стиль жизни, который подверг эрозии политические идеалы свободы, а обещания демократии были поддержаны технологиями. В этом контексте политика получила внешний инструмент для технологичного общества. Политика моделируется исходя из парадигмы инструментов. Государственные агентства создаются для развития машинной сферы. Они становятся инструментами для обеспечения определенных социальных благ. Роль граждан ограничена. Их основная роль — получать блага от общественной продукции, платить налоги и поддерживать государственный аппарат. Само государство смотрит на общество, как на рынок технологий. Относительно такого управления, политические силы оказываются едины. В западной Европе — не говоря уже о США — социалисты, либералы и христианские демократы не обнаруживают разницы в производственной сфере. Все озабочены развитием машинной сферы.

Современные технологии — это наш неизбежный горизонт. Мы все соучаствуем в установлении власти технологий, так как любим пожинать их плоды. Имея сомнения по поводу этого режима, мы говорили о нормах и ценностях. Но это размышление о нормах и ценностях, как выражении наших предпочтений относительно технологий, показывает, что мы бежим по зыбучему песку. Необходимость выпрыгнуть из него очевидна. Конечно, это важный вопрос, какие нормы, ценности или цели мы выбираем, но в рамках технологий они остаются товарами для потребления. Это всегда приводит к вопросу о деньгах или их перераспределении. В любом случае, политическая сфера обсуждается в терминах рынка. Деньги, по большей части, воспринимаются как средство регулирования таких товаров, как безопасность, экология, образование, здоровье. Призыв к свободе, равенству, справедливости, эффективности, гражданской активности и прочим политически корректным ценностям не затрагивает технологический базис. Тот, кто желает реформ, должен учитывать культурное, политическое и социальное влияние парадигм инструментов и желания. Они подходят друг другу идеально, настолько, что даже мы хотели бы считать наш анализ неверным. Застигнутые в нашем консьюмеристском соблазне, мы, как счастливые рабы, не желаем освобождения.

Tijmes P. Desire, technology and politics // Contagion. — 1999. — Volume 6. — P. 85-95.

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Borgmann Albert. 1984. Technology and the Character of Contemporary life. Chicago: Univercity of Chicago P.

1993. Crossing the Postmodern Divide. Chicago: University of Chicago P.

Dumouchel Paul. 1979. “L’Ambivalence de rarete,” in L’Enfer des choses. Eds. Jean-Pierre Dupuy and Paul Dumouchel. Paris: Seuil.

Girard Rene. 1965 Mensonge romantique et verite Romanesque. Paris: Grasset. 1972 La Violence et le Sacre. Paris:Grasset.

1978. Des Choses caches depuis la foundation du monde. Paris: Grasset.

Kitzmuller Erich. 1996. Gewalteseskalation oder neues Teilen. Wien : Druck-und-Verlaghaus Thaur.

Smith Adam. 1976. The theory of moral sentiments. New York and London: Oxford UP.

1976. The wealth of nations. New York and London: Oxford UP.

Weber Max. 1968. Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftslehre. Tubingen: J.C.B. Mohr.