Этому тексту уже больше года (а самой истории и того больше). Но он до сих пор живёт и болит во мне…
Спасибо за помощь в создании и редактуре моему другу Денису Сорокотягину
Лето. Снова лето. Ненавижу лето.
Когда каждое дежурство — кромешный ад.
Когда приемное штурмуют орды травмированных дачников и маловменямых от жары и алкоголя отдыхающих.
В такие смены дойти до туалета — счастье. Вытянуть ноги на 5 минут — жизнь удалась. Любая еда — деликатес. Конец смены — несбыточная мечта.
В одно из таких дежурств, когда ближе к вечеру поток пациентов уменьшился, в ординаторской в тысяча первый раз раздался телефонный звонок.
— Чёрт!
— Скорая. Везем огнестрел…
Через минуту уже в приемном.
— Что здесь?
— Живот.
— Чем?
— Дробь.
— Пульс? Давление?
— Держит.
— Сознание?
— Сохранено.
Передо мной бледное лицо мужчины средних лет. В глазах страх.
— Я буду жить?
Вопрос эхом отражается от больничных стен.
— В операционную, срочно! Реаниматолога!
— Здесь.
— Вызвать второго хирурга.
— Звоню.
Дальше все завертелось в безумном круговороте лиц, пузырьков с лекарствами, инструментов, марлевых салфеток и крови, крови, крови…
— Центральная вена.
— Стоит.
— Наркоз.
— Есть.
— Скальпель.
Входим в живот. Много, слишком много крови для ранения дробью.
— Отсос.
— Может аутогемо?
— Нельзя. Задет кишечник.
— Большая кровопотеря. Надо восполнять.
— Вижу. Группа известна?
— Третья плюс.
— Машину за кровью, срочно. Пока льём растворы.
— Источник нашли?
— Нет. Заливает.
У
— Суши! Не вижу. Суши, говорю! Тупфер, еще. Салфетку большую. Тампонируй. Прижми крепче. Вот так, молодец. Спокойно. Стоп! Есть. Селезенка. Зажим. Ещё. Федоровский. Есть. Хорошо. Остановилось. Гемодинамика?
— Пока стабилен.
Перевожу дух. Окидываю взглядом операционную. Вижу испарину на лбу операционной сестры, ужас и отчаяние в ее глазах.
— Что? Настя, что?
Шепчет сдавленным голосом:
— Это мой брат.
Сердце делает кульбит. Язык не слушается. Шепчу про себя: отставить эмоции. И громко:
— Все хорошо. Работаем! Готовь шовный.
И уже мягче добавляю:
— Успокойся. Он будет жить!
Через три дня Игорь ходит по палате. Впервые за эти дни я позволяю себе немного расслабиться и уйти вовремя домой. Перед уходом разрешаю ему выпить немного бульона.
Телефонный звонок застает меня поздно вечером, во время прогулки с собакой. Номер неизвестный.
— Слушаю.
В трубке раздаётся голос интерна.
— Ксения Андреевна! Ему плохо.
Понимаю без уточнений. Отвечаю, что буду через 30 минут. Не переодеваясь, впрыгиваю в машину.
Игорь недвижимо полусидит на кровати, опасаясь пошевелится и даже вдохнуть. Оказалось, что после бульона он почувствовал кинжальную боль в животе, но решил скрыть и терпел, пока были силы. Когда вечером пришла медсестра ставить капельницу и застала пациента в таком состоянии, она сразу забила тревогу.
Я осмотрела его.
— Давно?
— Не знаю. Часов с трех — еле слышно прошептал Игорь.
— Разворачивай операционную — сказала я интерну.
— Будем оперировать. Перитонит.
Пока шла в операционную, переодевалась, мылась, сердце сжималось от недоброго предчувствия. В голове билась одна лишь мысль: «Что, что я упустила? Где ошибка? Что пошло не так?»
Диагноз подтвердился. Несостоятельность кишечного шва и, как следствие, разлитой перитонит. А, поскольку с момента перфорации прошло, как минимум, 6 часов, все органы, как мокрой ватой, окутаны фибрином.
И потянулась цепь нескончаемых повторных операций. Сегодня. Завтра. Через два дня, через пять. Перевязки под наркозом. ИВЛ. Двухсторонняя пневмония. Трахеостомия…
Я металась от реанимации к начальству, от начальства к больничной аптеке со списком необходимых препаратов. А в ответ получала лишь мизерные дозы и «завтраки». В один из дней мне открытым текстом сказали, что лекарств больше нет и не будет, тем более в тех количествах, которых требует состояние больного. Да и нечего их переводить на безнадёжного пациента. С тяжелым сердцем я вернулась в палату. Апатия и внутреннее оцепенение овладели мной.
— Забей! Не он первый, не он последний.
Где-то в голове назойливо звучал предательский голос.
— Замолчи!
— У каждого врача свое кладбище. И ты не исключение.
— Заткнись!
— Уступи.
Вдруг я заметила еле видимое подрагивание ресниц, которое могло означать ослабление комы. А это значит…
— Игорь, ты слышишь меня! Игорь! Помоги мне! Борись!
Ответом мне было легкое пожатие. Я сорвалась с места и помчалась в городскую аптеку.
Надо ли говорить, что за те полтора месяца, что продолжалась, уже наша, борьба со смертью, я едва ли спала более 2-х часов в сутки. Но постепенно оковы болезни слабели, количество дренажей с каждым днем уменьшалось. Вскоре Игорь был переведен на самостоятельное дыхание, и, наконец, в палату хирургического отделения.
В конце августа я на несколько дней уехала в Питер, на конференцию. Поездка, о которой мечтала с начала этого ненавистного лета. Я шла по Невскому, когда в кармане завибрировал телефон. Звонила моя коллега. Она взяла пациентов на время моего отсутствия.
— Маша?!
— Все хорошо! Он выписан. Будет жить.
