Как изгнание магии и анимизма привело к сегодняшнему ощущению утраты будущего? Почему для участия в каком-либо фундаментальном эмансипаторном проекте необходимо выйти за пределы человечности? Ответы на эти вопросы в своем эссе для журнала e-flux предлагает философ и преподаватель Европейского университета в Санкт-Петербурге Оксана Тимофеева. Публикуем авторский перевод этого текста, в котором магическая способность товарищества противостоять индивидуалистической норме оказывается связана с пограничной фигурой ведьмы, бросающей вызов существующей несправедливости.

Предупреждение от автора: этот текст представляет собой не академическое исследование, но чистую игру фантазии с опорой на источники. Автор снимает с себя всякую ответственность за дальнейшее использование этого вольного образца веселой науки в рамках университетского дискурса или экспертного знания.

Oh I believe in miracles

Oh I believe in a better world for me and you

—The Ramones

В 1990-х, сразу после распада СССР, российская желтая пресса взорвалась целой серией разоблачений вождей социалистического прошлого. Особенно досталось Ленину: как основатель государства, он стал излюбленной мишенью для любого рода нападок. Историки и журналисты наперегонки обнародовали неизвестные, странные или неприятные факты ленинской биографии. Этот жанр до сих пор существует, и, кажется, он даже не сменяет, а по-своему продолжает уже имеющуюся и доставшуюся нам в наследство от советских времен традицию, просто переворачивая ее: каждый, кто, как я, родился и рос в СССР, все еще помнит рассказы о жизни Ленина. Среди них истории о Ленине, обманувшем царских жандармов, которые пришли к нему в дом на обыск (вождь любезно предложил непрошеному гостю табуретку, и жандарм начал досмотр книжного стеллажа сверху, так и не добравшись до нижних полок, где хранилась вся запрещенная литература); о том, как Ленин писал тайные послания товарищам из тюрьмы, используя молоко в качестве чернил, а хлеб в качестве чернильницы (которую он быстро съедал, если в камеру заходил надсмотрщик); о том, как Ленин встретил однажды печника, который, не признав в нем руководителя государства и приняв за случайного прохожего, нагрубил, а позже Ленин пригласил его в дом чинить печь и гостеприимно напоил чаем [1]; о встрече Ленина с лисой в зимнем лесу (Ленин пришел в лес на охоту, но появившаяся вдруг очень красивая лиса посмотрела ему в глаза — и Ленин передумал стрелять). В этих советских рассказах сказках вождь всегда изображался хорошим и добрым, в то время как в постсоветских разоблачительных текстах он выступает, скорее, в качестве отрицательного или двусмысленного персонажа. В одной из сравнительно недавних публикаций такого рода утверждается, что предки Ленина — из Западной Европы, а точнее из Германии, и высказывается предположение, что некто из этого рода — вероятно, прапрабабушка Ленина — была осуждена инквизицией и сожжена на костре за использование черной магии и колдовства [2].

Учитывая, как много людей было уничтожено по такому же приговору в XV—XVII веках, эта история вполне могла бы оказаться правдой. Моя цель, однако, совсем не в том, чтобы восстановить историческую справедливость и узнать, был ли Ленин и в самом деле потомком этой загадочной женщины. Меня просто интригует сама идея, что вождь революционного пролетариата мог бы быть потомственной ведьмой, колдуном или магом: сверхспособности, которыми, как я, будучи советским ребенком, думала, он обладал, могли бы быть буквально унаследованы от жертвы крупнейшего геноцида, осуществленного под знаменами христианства на заре капиталистической эпохи.

Перед нами не случайное совпадение. В книге «Калибан и ведьма: женщины, тело и первоначальное накопление» Сильвия Федеричи рисует убедительную картину рождения капитализма из духа инквизиции. Фигура ведьмы представлена здесь как «воплощение мира женских субъектов, которых капитализм должен был уничтожить: еретичка, целительница, непослушная жена, женщина, осмелившаяся жить одна, женщина-обеа, колдунья вуду, отравившая еду хозяина и поднимающая рабов на восстание» [3]. За охотой на ведьм, как показывает Федеричи, стоят объединенные усилия церкви и государства, направленные на то, чтобы запустить механизмы гендерного контроля над телами, имманентно сопротивляющимися новым режимам производства и воспроизводства.

«Того, к чему способно тело, до сих пор еще никто не определил», — пишет Спиноза в «Этике» в 1677 году. Однако из всех этих неизведанных способностей для зарождающейся в это время капиталистической системы важна только одна: способность работать. По мысли Федеричи, в процессе перехода от феодализма к капитализму тело трансформируется из множественных сил в одну исчислимую и контролируемую рабочую силу. Такая трансформация требует отказа от концепции тела как «вместилища магических сил», которая еще сохранялась в средневековье, когда границы между христианством, магией и остатками язычества были не такими четкими. Докапиталистические тела находились в разнообразных связях с природой и звездами: «Молот ведьм» появился в 1487 году для того, чтобы эти связи обрубить. Как пишет Федеричи: «тело должно было умереть, чтобы могла жить рабочая сила» [4]. Смерть тела означала отсекание всех магических возможностей, которые не вписывались в сценарии капиталистического развития. «Эпоха разума» изгоняет магию, квир, женское, анимизм и прочие альтернативные стили жизни, точно также как, если вспомнить анализ Фуко, она подвергает исключению безумие [5].

Фуко показал, как против безумия, как и против других криминализированных в это время форм безработной жизни, были предприняты определенные полицейские меры. Федеричи продолжает эту линию генеалогии власти, усиливая ее элементами марксистской и феминистской традиций: как и безумцы классической эпохи, ведьмы не работают, но занимаются альтернативными видами деятельности — и это их главное преступление против зарождающегося буржуазного порядка:

Существовала масса практик, направленных на то, чтобы овладеть тайнами природы и подчинить ее силы человеческой воле. Магия открывала много возможностей — от хиромантии и предсказаний до использования талисманов и целительства. Существовала своя магия для того, чтобы выигрывать в карты, играть на незнакомых инструментах, становиться невидимым, добиваться чьей-то любви, быть несокрушимым на войне, укладывать детей спать… Искоренение этих практик было необходимым условием капиталистической рационализации труда, поскольку магия представлялась тайной формой власти и инструментом достижения желаемого без труда, то есть, отказом от работы в действии… В равной мере несовместимой с капиталистической трудовой дисциплиной была концепция космоса, в которой особые силы приписывались индивиду: колдовские чары, умение становиться невидимым, покидать собственное тело, подчинять себе волю других при помощи заклинаний… Несовместимость магии с капиталистической трудовой дисциплиной и требования социального контроля — одна из причин того, что государство устроило против нее террор [6].

В капиталистической картине мира мы всегда знаем, к чему способно тело: оно способно трудиться, и только таким образом могут быть удовлетворены его потребности. Сегодня нам это близко как никогда: тело — это машина, из которой нужно выжать как можно больше; по дороге из офиса в тренажерный зал мы слышим шум нашего двигателя внутреннего сгорания (выгорания): давай работай! Даже секс — это труд, направленный на полезную разрядку. «Капиталистическая мораль, жалкая пародия на христианскую мораль, предаёт анафеме плоть трудящегося; она стремится в идеале свести потребности человека к безусловному минимуму, уничтожить его радости и его страсти и обречь его на роль машины, производящей работу, без отдыха, без пощады», — писал Поль Лафарг [7].

«Эпоха разума» изгоняет магию, квир, женское, анимизм и прочие альтернативные стили жизни, точно также как, если вспомнить анализ Фуко, она подвергает исключению безумие

Однако жизнь тела не всегда была встроена в эти рамки. Было время, когда тело понималось как место пересечения космических сил и часть природного целого, в котором все связано со всем. «В основании магии лежало анимистическое понимание природы, не допускающее никакого разделения между природой и духом и представляющее космос как живой организм, населенный оккультными силами, в котором каждый элемент находился в “симпатических” отношениях с другими» [8]. Чудо могло нарушать законы природы, но не нарушало цельности магического бытия и мышления. В какой-то момент это становится невозможным. Меняется не только экономическая система, но, как утверждает Федерико Кампанья в книге «Техника и магия», сама композиция мира и параметры существования, которые соотносятся с некоторыми метафизическими предпосылками:

Характер нашего современного экзистенциального опыта указывает на определенный тип упорядочивания нашего мира и нас самих в этом мире. Это упорядочивание на поверхности является социальным/экономическим и т.д., но на самом деле оно произрастает из набора фундаментальных метафизических аксиом. Эти аксиомы вместе составляют целостную систему — систему реальности нашей эпохи. Система реальности оформляет мир определенным образом и наделяет его особой судьбой: космологическая форма определяет историческую эпоху. В то же время, однако, это и космогоническая сила: ее метафизические настройки и параметры на самом деле создают мир [9].

Кампанья различает две системы реальности или космогонические силы — технику и магию. В свете этой теории можно сказать, что эпоха разума, или капитализм, который, по мысли Федеричи, начинается с охоты на ведьм и уничтожения инаковости, определяется метафизическими параметрами техники (репрезентация, абстракция, сепарация и т.д.). При таких настройках чудеса «технически невозможны», — зато они возможны в другой системе реальности, первый конститутивный принцип которой — наличие «неописуемого» измерения бытия, «которое не может быть схвачено описательным языком, и которое уходит от любых попыток заставить его “работать” — как в экономических сериях производства, так и в сериях гражданства, техники, науки, социальных ролей и т.д.» [10]. Магия может предложить, по мысли Кампаньи, своеобразную терапию патологий нашего существования в реальности техники, — или, если использовать термин Суаре-Вилла, технокапитализма, [11] — таких как утрата будущего или общее чувство неспособности индивидов стать частью какого-то фундаментального эмансипаторного проекта, который развернул бы историю в лучшую сторону. Терапевтическая прививка магии предлагается как ключ к двери, которая нам, людям техники, казалась закрытой навсегда.

Я полагаю, что несоизмеримость техники и магии не является неразрешимой проблемой, и эти две системы реальности содержат намного больше общих элементов, чем кажется, а при ином подходе и вовсе происходит их взаимоналожение, или же техника и магия оказываются двумя сторонами одной и той же целеполагающей деятельности, в которую вовлечены люди. Однако сам призыв Кампаньи вспомнить о магии я считаю очень уместным, своевременным и справедливым. Ниже следует мой собственный скромный набросок к теории магии, на полное разворачивание которой я не претендую, но оставляю ее открытой для любой дальнейшей интерпретации и проработки.

В каком-то смысле эти размышления обусловлены моим собственным детским опытом: когда-то я так сильно боялась темноты, что преодолеть этот страх я могла только позволив себе полностью отдаться его невидимому, анонимному объекту и отождествив себя с ним. Я знаю, что в этом я не оригинальна: многие пользуются этим методом, интуитивно нащупанным мной в раннем детстве. Самым захватывающим в этом опыте является понимание, что исток страха — не снаружи, а внутри меня. Кто знает, может быть, я могла бы стать настоящей волшебницей, если бы с большим вниманием относилась к той темноте, обнаружение которой внутри дало мне сил не бояться ничего извне.

Маленьким ребенком впервые овладевает мечта стать магом, когда мир, поначалу такой ласковый и имманентный, перестает подчиняться исключительно его потребностям и начитает жить своей собственной жизнью. Когда мама, которая только что читала вслух волшебную сказку, вдруг уходит на работу, — и, оставшись в своей колыбели, одинокий, он беспомощно машет крохотными ручонками, не в силах что-либо изменить. Когда вдруг оказывается, что взрослый мир управляется законом, безразличным к детскому желанию: когда желание ребенка перестает быть единственным законом для взрослого мира.

Этот травмирующий нас еще в раннем детстве разрыв между миром и субъектом растет по мере осознания того, что что-то не так — либо с миром, либо с субъектом, — и преодолевается каждым на свой манер. Можно выделить две парадигматические стратегии локализации человеческого опыта бытия в мире между желанием и законом: религия и магия. Если религия помогает человеку изменить самого себя в соответствии с окружающим миром и подчинить желание закону, то магия, напротив, призывает изменить мир в соответствии со своим желанием и его произволу подчинить закон. Поэтому в западной культурной традиции складываются два типа духовных практик. Один ребенок, ограничившийся мечтой однажды повстречать доброго волшебника, становится религиозным человеком и вступает в отношения дара с Богом, у которого хочет быть рабом, чтобы тот исполнял его желания. Другой ребенок, захотевший быть магом, вступает в отношения обмена с дьяволом, которому оказывает некоторую услугу, чтобы быть господином над вещами и свои желания исполнять самому.

Магами становятся те, кто готов совершить нечеловеческое усилие, чтобы привести мир в соответствие со своими желаниями, этим миром, возможно, обманутыми. Становятся от обиды, от унизительного бессилия, которое хочется забыть как можно скорее, от отчаяния, тоски, грусти, жалости, ревности, зависти, одиночества, необратимости смерти, бедности. Двадцать лет назад мне очень хотелось наколдовать 500 рублей, чтобы купить себе теплый вязаный синий свитер в одном из модных тогда магазинов на Новом Арбате. Героиня «Антихриста» Ларса фон Триера становится ведьмой, потому что не хочет отпускать — сначала ребенка, потом мужа. А еще магами становятся от скуки — чтобы не быть обывателями. Главный источник силы мага — вера в себя, которую он внезапно обретает, быть может, именно в такие моменты разочарования или катастрофы, чтобы совершить то, чего не могут совершить другие — воскресить мертвого, вернуть любимого, отомстить обидчику, отвратить от себя опасность, повернуть время вспять и исправить допущенную в прошлом роковую ошибку. Магами становятся те, кто видит, что мир несправедлив, и кто думает, что изменить такое положение дел можно только при помощи чуда. Воспринимая несправедливость как действительное и в то же время должное, то есть единственно данное природой и богом положение вещей, маг бросает ему вызов.

Полагая, что несправедливость мира — превосходство богатых над бедными, сильных над слабыми, живых над мертвыми — является законом, он стремится этот закон преступить. Поэтому магу требуются большие силы и способности, чем те, которыми обладает обычный человек. Сил и способностей должно быть достаточно, чтобы, совершив чудо, исполнить свое или чужое желание, то есть нарушить закон, вмешавшись в естественный ход вещей и преодолев его инерцию.

Там, где на пределе возможностей заканчивается компетенция людей, компетенция магов только начинается. Они пытаются заполнить прорехи в бытии — и заполняют их своим собственным телом. Магия запрещена: даже простым фактом своего существования маги нарушают закон, природный и социальный, отводящий каждому свое место и время. Поэтому все маги — другие. Они частично принадлежат иному миру, на который не распространяется действие закона. Однако и обычному миру, — который пытаются исправить, — они не перестают принадлежать, так что, парадоксальным образом, от его недействующего уже закона продолжают зависеть.

Магами становятся те, кто видит, что мир несправедлив, и кто думает, что изменить такое положение дел можно только при помощи чуда

«Колдуны всегда удерживают аномальную позицию — на кромке полей и лесов. Они часто посещают края. Они на границе деревни или между двумя деревнями» [12]. Они существуют на границе, и, как аномалия, сами являются границей. Или же можно сказать, что граница проходит через их тела. Делёз и Гваттари считают, что это граница между двумя множествами, или стаями. Аномальный индивид не принадлежит ни к одной из этих стай, но вступает в тайные сговоры: «Важно их родство с альянсом, с договором, придающее им статус, противоположный статусу преемственности. Отношение аномалии — это отношение альянса. У колдуна — отношение альянса с демоном как мощью аномалии» [13].

Граница между двумя множествами — между чем-то и чем-то — это, однако, не единственно возможная граница, на которой может поселиться колдун или ведьма. Я выделяю три типа границ: 1) между чем-то и чем-то подобным этому чему-то (линия — граница между двумя плоскостями); 2) между чем-то одним и чем-то другим (между мужчиной и женщиной, человеком и животным, добром и злом); 3) между чем-то и ничем [14]. Особенно интересна третья граница, которую невозможно нарисовать, потому что это край света. Допуская, что ведьма живет не на границе двух деревень (1), не на границе между городом и деревней (2), а на краю света, за которым нет ничего (3), мы можем понять, что такое чудо.

Если представить себе этот мир как целое, то ведьма, являясь его частью, тем не менее, нарушает целостность этого целого. То есть, с одной стороны, она ее обеспечивает, своим телом заполняя как бы случайные прорехи, а с другой, размыкает, так как за ее спиной остается невесть что, иной мир, агентом которого она является, — или же просто небытие. Говорят, у ведьм вообще нет спины. Почему? — Потому что за спиной у ведьмы — ничто. Вот почему на нее так трудно охотиться. Повернувшись к нам спиной, ведьма исчезает.

Я согласна с Федеричи в том, что охота на ведьм представляла собой масштабное гендерно окрашенное насилие, жертвами которого были, главным образом, женщины, — хотя от инквизиции пострадало и немало мужчин. Мужчины — ведьмаки — структурно были на стороне женского — то есть другого, которого власти нужно было взять под контроль. Короче, они были на нашей стороне. Здесь, однако, я хотела бы провести различие между реальными историческими жертвами — теми, кого обвиняли в колдовстве, — и ведьмами, колдунами и магами в более широком смысле.

Ведьма как концептуальный персонаж — это пограничная фигура, тело которой не женское и не мужское, не животное и не человеческое, не молодое и не старое: это чистый квир. Вспомните сказки: Баба Яга стоит в промежутке между жизнью и смертью. У нее костяная нога, а нос — в потолок врос, то есть избушка на курьих ножках, в которой она живет на кромке леса — это некое подобие гроба. Точнее, это погребальный домик, повернутый дверью к лесу — в таких избушках на сваях древние славяне оставляли мертвецов. Ведьмы могут превращаться в птиц, лягушек, змей и т.д., общаться и сотрудничать с животными и растениями. Они могут быть чем или кем угодно, но чем или кем бы они ни были, мир к ним всегда нетерпим. Между тем, что есть, и тем, чего нет, их тела несут в себе ту активную часть небытия, которую мы зовем желанием. Увидев обнаженную женщину, летящую на метле над ночной Москвой, обыватель может решить, что это желание — сексуальное, но это будет только часть правды. Желание ведьмы — онтологическое: оно должно быть сильным настолько, чтобы позволить превратить то, чего нет в то, что есть, небытие в бытие (вызвать дождь, воскресить мертвых). Это превращение и есть чудо.

Вернемся теперь к еретической фигуре Ленина-ведьмы, которая меня бесконечно вдохновляет. Что он определенно заимствовал у своей предполагаемой прапрабабушки (которая занималась чем? — лечила больных, делала аборты, готовила приворотные зелья, или, может быть, просто жила одна в лесу и разговаривала с волками?) — так это веру в чудеса: то, чего нет, можно превратить в то, что есть. Ленин говорил, что умные люди не верят в чудеса. На это указывает Рональд Бур, в своей книге «Ленин, религия и теология», отмечая, однако, сам он при этом развивал альтернативную теорию чуда. Чудо, по мысли Бура, является «важнейшим измерением ленинского подхода к революции» [15]. Чудеса не происходят просто так, ни с того ни с сего, сами по себе — они совершаются людьми, если у них достаточно сил и энтузиазма для какого-то нечеловеческого усилия.

«Каждый мужчина и каждая женщина — это звезда», — говорил Алистер Кроули. По Ленину же получается, что каждая женщина и каждый мужчина могут быть волшебницей или волшебником. Есть в этом что-то демоническое: чудеса совершаются не Богом или другим высшим существом, а самими людьми. Ленинское утверждение: «Революция в известном смысле обозначает собою чудо» [16] в такой перспективе можно понимать буквально.

Это далеко не единственное высказывание Ленина, в котором подчеркиваются чудесные стороны человеческой деятельности — такие как политическая борьба и упорный труд на благо социалистической революции. Ленинское чудо — это радикальный прорыв, который меняет то, что Ален Бадью назовет ситуацией. В терминологии Бадью такое изменение называется событием, тогда как для Ленина это именно чудо: оно совершается там и тогда, где и когда казалось невозможным, в отчаянной попытке преодолеть всем нам хорошо знакомое состояние бессилия, вызванное текущим положением дел. Мы не знаем заранее, мы рискуем всем, а потом, оглядываясь назад, удивляемся свершившемуся чуду.

Чудеса не происходят просто так, ни с того ни с сего, сами по себе — они совершаются людьми, если у них достаточно сил и энтузиазма для какого-то нечеловеческого усилия

В марте 1917 году Ленин пишет: «Чудес в природе и в истории не бывает, но всякий крутой поворот истории, всякая революция в том числе, дает такое богатство содержания, развертывает такие неожиданно-своеобразные сочетания форм борьбы и соотношения сил борющихся, что для обывательского разума многое должно казаться чудом» [17]. Задолго до этого, в 1905-м, он объясняет в «Двух тактиках социал-демократии»: «Революции — локомотивы истории — говорил Маркс. Революции — праздник угнетенных и эксплуатируемых. Никогда масса народа не способна выступать таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции. В такие времена народ способен на чудеса, с точки зрения узкой, мещанской мерки постепенного прогресса» [18].

Ленинское понимание чуда связано с особой важностью человеческой энергии, усилия и энтузиазма. Но это не все: как пишет Бур, помимо человеческих, здесь мобилизуются еще и «сверхчеловеческие» ресурсы [19]. Я бы хотела обратить внимание на этот ницшеанский аспект ленинской политики: человеческое, слишком человеческое — это то, что должно преодолеть. Отчаяние может сдвигать горы: мы все это знаем, но никогда не решимся. Бур поясняет, что ключом к пониманию ленинского отождествления революции и чуда служит напряжение между стихийностью и организацией — между спонтанностью масс и партийным авангардом. Стихийность и организация — это два термина диалектического противоречия, а чудом является их синтез. Это уже не политические технологии в нашем привычном понимании, а политическая магия.

Вы спросите, в чем разница между ленинской магией и магией одинокого ребенка, или моим наивным желанием наколдовать 500 рублей, чтобы купить свитер? Ленинская магия основана на том, что чудеса возможны, если они совершаются не поодиночке, а сообща. Условие возможности материалистически понятого чуда — коллективное измерение. Истоком сверхсилы, которой овладевают ведьмы революции, является солидарность, в которой есть, конечно, нечто магическое. Солидарность действует подобно заражению и вовлекает тело в поток становления-другим, превращения. В левой традиции солидарность проявляет себя как товарищество — форма коллективной вовлеченности, которая отличается от любви, дружбы, сестринства и других отношений с какими-то конкретными людьми, имеющими имена, лица и что-то еще, что является для нас незаменимым. Подруга и любимая незаменимы. Мне нужна только ты, и никто другой. Товарищество же — сильнодействующее вещество, которое растворяет идентичность любого существа.

Я люблю этого конкретного мальчика, но множество моих товарищей анонимно, и я солидарна с ними безотносительно того, кто они такие, из какой страны, какого пола, возраста, — и даже какого они вида. Может ли волк быть мне товарищем? Да, при всем очевидном видовом превосходстве волка, товарищество делает нас равными, если я воюю за волка, на его стороне (да, так можно).

Ленин и другие профессиональные революционеры работали в подполье — это называлось конспирацией. Как пишет замечательный историк Ларс Ли, в этом конкретном историческом контексте конспирация означала «набор правил, следуя которым, вы не будете арестованы полицией», или «искусство не быть арестованным» [20]. Конспирацию не следует путать с заговором: логика конспирации, по мысли Ли, как раз противоположна логике заговора: «Заговор предполагает удерживание информации и знания внутри небольшой группы, чтобы ее участники могли сместить кого-то или совершить дворцовый переворот. Конспирация противоположна этому — она предлагает распространение знаний и идей среди как можно большего количества людей» [21]. В работе «Что делать?», отвечая одному из оппонентов, выступающих с требованием открытой и прямой борьбы с правительством, Ленин пишет:

Тайная стачка невозможна — для участников ее и непосредственно соприкасающихся с ней лиц. Но для массы русских рабочих эта стачка может остаться (и большей частью остается) «тайной», ибо правительство позаботится отрезать всякое сношение с стачечниками, позаботится сделать невозможным всякое распространение сведений о стачке. Вот тут уже нужна специальная «борьба с политической полицией», борьба, которую никогда не сможет активно вести столь же широкая масса, какая участвует в стачках. Эту борьбу должны организовать «по всем правилам искусства» люди, профессионально занятые революционной деятельностью [22].

Искусство, по правилам которого организуется профессиональная деятельность революционного подполья — это как раз и есть конспирация, искусство не быть арестованным. Некоторые даже не знают, что Ленин — это подпольная кличка Владимира Ульянова. Большевики в подполье жили по поддельным документам, под чужими именами. Слово «товарищ» отражает эту анонимность, которая, среди прочих, определяет, как пишет Джоди Дин, причастность к эгалитарной освободительной борьбе. Определяя товарища как «одного из многих по одну сторону баррикад», Дин формулирует четыре тезиса о товариществе:

1. «Товарищ» обозначает отношение, характеризуемое сходством, равенством и солидарностью. Для коммунистов эти схожесть, равенство и солидарность являются утопическими, прорываясь через установления капиталистического общества.

2. Любой, но не каждый может стать товарищем.

3. Индивид (как локус идентичности) — это «другой» товарища.

4. Отношения между товарищами опосредованы верностью истине. Практики товарищества материализуют эту верность, встраивая ее истину в мир [23].

Товарищество — это сложная открытая структура, взламывающая дефолтные настройки идентитарной программы

Я бы хотела дополнить эту теорию некоторыми деталями, имеющими отношение к метафорическим и магическим аспектам товарищества. Самым, наверное, неприемлемым с точки зрения господствующей сегодня индивидуалистической парадигмы является то, что незаменимых товарищей не бывает (и в этом их отличие, например, от друзей или любимых). Сегодня со мной в этой лодке один, завтра другой — и я могу даже не знать, кто он и откуда. В целях конспирации товарищи переодеваются, носят парики и накладные усы. Этот элемент маскарада делает политику театром, но театром не совсем обычным: как в театре жестокости Арто, здесь возвращаются древние маски, становясь частью действия прямой и мгновенной коммуникации. Маска важнее лица, так как она напрямую сообщает аффект. Надо понимать, что мы живем в обществе, признающем личность высшей ценностью. У каждого должна быть идентичность: мы идентичны в том, что должны быть однозначно идентифицированы. Идеология, как писал Альтюссер, интерпеллирует нас в качестве субъектов. «Ты кто такой?» — снова и снова переспрашивает нас глухой невидимый полицейский. — Я студент, я доцент, я гей, я женщина 40+, у меня биполярное расстройство. Товарищество — это сложная открытая структура, взламывающая дефолтные настройки идентитарной программы. Вирус солидарности разрушает целостность границ автономного индивида. В своей концепции театра Арто нападает на классический западный театр, в котором актеры играют своих персонажей, и обращаясь к древним, магическим перформативным практикам, сравнивает театр с чумой, заражением:

Театр, как и чума, — это кризис, который ведет к смерти или выздоровлению. Чума является высшим злом, потому что она свидетельствует об остром кризисе, после которого приходит или смерть, или предельное очищение. Но театр тоже зло, так как он представляет собой высшее равновесие, которого нельзя достичь без потерь. Он призывает дух к безумию, возвышающему силы, и надо понять, в конце концов, что с человеческой точки зрения действие театра благотворно, как и действие чумы, так как, побуждая людей увидеть себя такими, какими они являются на самом деле, театр сбрасывает маски, обличает ложь, вялость, низость, тартюфство, он стряхивает удушающую инертность материи, которая поражает самые светлые стороны чувств, раскрывая массам их темную мощь и скрытую силу, он побуждает их принять перед ликом судьбы высокую героическую позу, чего они сами никогда бы не смогли сделать. Сейчас весь вопрос в том, найдется ли в этом кружащемся и незаметно убивающем себя мире группа людей, способных утвердить высшую идею театра как естественного магического противовеса тем догмам, в которые мы больше не верим [24].

Точно так же и товарищество — пугающий, магический противовес общей индивидуалистической догме. Вместо индивида здесь — набор явленностей и смена фигур. Неизменно в товариществе лишь то, на чем оно основано, что составляет предмет солидарности: то самое наше дело, наш общий вирус, наша общая боль, смешанная кровь. Дружба или любовь — это отношения все еще слишком человеческие, слишком технические (репрезентация, сепарация и т.д.). Не случайно охота на ведьм совпадает с зарождением гуманизма в классическом смысле. Товарищество выходит за пределы человечности, что ставит его в один ряд с магией и колдовством с их тайными альянсами и, конечно, захватывающими дух обнаженными полетами в ночи.

Товарищ не может быть один — не в том банальном смысле, что рядом с ней или с ним всегда будет кто-то еще, а в том, что товарищей всегда много, и имя нам Легион. Именно на этом принципиально анонимном открытом множестве основано «искусство не быть арестованным», пойманным или сожженным инквизиторами всех времен. Когда нас много, и мы равны, мы отчуждаем, подвешиваем свою идентичность, таким образом поворачиваясь лицом к ничто, а спиной к полиции — и становимся для них невидимыми. Анонимизация любого, кто мог бы бросить в них условную урну — это магический щит против охотников на ведьм, которые любят хватать нас по одному. Искусство, о котором говорил Ленин, не устаревает, и, наверное, нам стоит ему поучиться.

Примечания

[1] См., например, поэму Александра Твардовского (1938) и рассказ Михаила Зощенко (1940) с одним и тем же названием — «Ленин и печник». Сюжет на самом деле занимательный: нагрубив незнакомцу и позже узнав от односельчан, что это был Ленин, печник живет в страхе и ждет, что за ним придут. За ним и в самом деле приходят — но вместо суровой расправы печника ждет радушный прием.

[2] http://parallelnyj-mir.com/1/mysteries-of-history1/9797-lenin-potomok-vedmy.html

[3] Federici S. Caliban and the Witch: Women, the Body and Primitive Accumulation. Autonomedia, 2009, 11.

[4] Ibid., 141.

[5] Фуко М. История безумия в классическую эпоху / Пер. с фр. И.К. Стаф. СПб.: Университетская книга, 1997.

[6] Caliban and the Witch, p. 143.

[7] Лафарг П. Право на леность.

[8] Caliban and the Witch, 141-142.

[9] Campagna F. Technic and Magic: The Reconstruction of Reality. Bloomsbury Academic, 2018, p. 5-6.

[10] Ibid., p. 10.

[11] Suarez-Villa L. Technocapitalism: A Critical Perspective on Technological Innovation and Corporatism. Philadelphia: Temple University Press, 2009.

[12] Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, с. 405—406.

[13]Там же, с. 406.

[14] Подробнее: Тимофеева О. «Если б не было ничто» // НЛО. № 130. 6’2014.

[15] Boer R. Lenin, Religion, and Theology, Palgrave Macmillan, 2013, p. 141.

[16] Ленин В.И. «Речь на заседании пленума московского совета рабочих и крестьянских депутатов», 28 февраля 1921 г. В кн.: Ленин В.И. ППС. Т. 42.

[17] Ленин В.И. «Письма из далека». В кн.: Ленин В.И. ППС. Т. 31.

[18] Ленин В.И. «Две тактики социал-демократии в демократической революции». В кн.: Ленин В.И. ППС. Т. 11.

[19] Boer R. Lenin, Religion, and Theology, p. 139.

[20] Lih L.T. “Scotching the myths about Lenin‘s `What is to be done’”

[21] Ibid.

[22] Ленин В.И. Что делать? В кн.: Ленин В.И. ППС. Т. 6.

[23] Dean J. «Four Theses on the Comrade».

[24] Арто А. Театр и его двойник: Манифесты. Драматургия. Лекции. Философия театра. СПб.: Симпозиум, 2000. С. 122.