«Политики дружбы» Вальтера Беньямина. Казус-Брехт
По мнению многих близких коллег В. Беньямина именно Б. Брехт оказался «злым гением» для их товарища — фигурой, вызывавшей равную антипатию со стороны почти всех друзей и знакомых немецкого мыслителя. Не только Г. Шолем, вполне логично видевший в этом общении опасность для теологических интересов своего друга, от которых он всё больше отстранялся, но так же и «марксистские товарищи» от Т. Адорно и М. Хоркхаймера до З. Кракауэра с Э. Блохом более чем скептично и порой язвительно высказывались об этой «опасной связи».
«Если Шолем считал Брехта виновником любых проявлений материализма в творчестве Беньямина, то Адорно приписывал его влиянию примитивное и, с его точки зрения, негодное применение этих методологических принципов» [1],
пишет Э. Вицисла в
Однако здесь проявляется любопытная асимметрия, позволяющая вывести данный сюжет за рамки нюансов биографических деталей. Дело не только в том, что в истории этих дружб с одной стороны оказывается внимательный и сочувственный Шолем, с, а другой — спокойный, временами равнодушный к этому общению Брехт. И не в том, что речь идет о противостоянии стилей мышления, религиозного и материалистического, и, якобы, о необходимости выбора между ними.
«Беньямин понимал теологические и материалистические методы как взаимодополняющие, поскольку для него критерий оценки подхода состоял не в привязке к традиции или в мировоззренческих координатах, а в “применимости”» (164).
Это убедительно показал один из последних и ключевых текстов Беньямина «О понятии истории», теологические импликации которого не стали препятствием для понимающего прочтения со стороны Брехта. «Этот небольшой трактат написан ясно, сложные вопросы в нем изложены просто (несмотря на всякие метафоры и иудаизм), и я с ужасом думаю, как мало людей, способных понять такую работу», писал впоследствии Брехт. Таким образом, помимо асимметрии личного плана, психологического неприятия интеллектуальной элиты в лице Шолема и Адорно нигилиста-бунтаря Брехта, здесь прослеживается и важная концептуальная асимметрия. Если полюс «Шолем» всячески стремился удержать Беньямина в поле своего влияния, то полюс «Брехт» с минимальной инициативой со своей стороны оказался чем-то неизбежным для маршрута его мысли. Брехта здесь следует понимать не только как фигуру притягательной личности, но как теоретический сюжет, который в общении с иными друзьями для Беньямина был недостаточным.
«Политики дружбы» Беньямина нацелены на нейтрализацию традиционного словаря политической и эстетической теории, освобождение которого от теологических импликаций реализуется подчас анархистки-бунтарским способом
Проявить особенности этого сюжета можно на примере одного из центральных вопросов полемики 20-30-х годов ХХ столетия, которая касалась статуса литературы и работника культурного фронта. Советский проект с одной стороны и пик художественного авангарда в Европе с другой привели к радикальному пересмотру основных систем координат, которыми определяются цели и задачи культурных исследований. Какова роль интеллектуала в деле борьбы, когда он оказывается, с одной стороны, посреди освободительных революционных импульсов, а с другой, под угрозой ультра-консервативных фашистских движений, набирающих силу? Здесь притяжение к «полюсу Брехта» оказывается не загадочной личной симпатией, вульгарно объясненной Кракауэром «рабски-мазохистским отношением к Брехту» (48), а поиском выхода из теоретического тупика нейтрального понимания задач литературы, критики и искусства.
«Беньямина вдохновляла убежденность в том, что “время, когда нейтральные, самодостаточные исследования могли приносить далеко идущие результаты, прошло навсегда”. Публикации Беньямина тех лет опираются на литературу о положении интеллектуалов и сами являются её частью, поскольку их темой является “кризис интеллигенции”» (168-171).
Конструктивное понимание этого кризиса должно было найти выражение в несостоявшемся проекте журнала «Кризис и критика», для которого вызвать «кризис во всех сферах идеологии» означало бы «демонтировать, разгромить идеологию» (157). Сохранившиеся протоколы заседаний редакции этого мертворожденного журнала довольно ясно показывают, в оппозицию к чему вставал тандем Беньямин-Брехт.
«В чисто буржуазной, например, художественной литературе мы уже находим весьма прогрессивные результаты, возможно, даже совершенствование средств литературного производства. Это определенно нужно изучить, я имею в виду скорее изменение точки зрения, чем совершенствование методологии (Джеймс Джойс и Дёблин в противоположность Манну и Вассерману). Для меня была бы интересна, например, демонстрация того, что Джеймс Джойс и Дёблин производят определенное улучшение конструктивных средств» (187).
Из этого фрагмента совершенно ясно, что «плебейство», о котором говорит Кракауэр, Брехта, его нигилизм и радикализм — это результат поиска иной формы борьбы посредством литературного творчества. Противопоставление Дёблина Манну необходимо для того, чтобы указать на пути выхода из тупика, в который приводит идеалистическая концепция искусства, представляющая литературу, по словам Беньямина, как «священные рощи с храмами, в которых обитают неподвластные времени поэты» (215). Но в равной мере тексты Дёблина становятся и предостережением от вульгарного понимания задач литературы в деле классовой борьбы, о чем пишет Брехт в одном из писем Дёблину: «Ваше творчество заполняет как раз ту дыру, которая создается нынешним марксистским взглядом на искусство» [3]. Соответственно, интуиция, влекущая Беньямина в сторону опытов Брехта, результат выбора не между теологией/метафизикой и диалектическим материализмом (всё творчество Беньямина демонстрирует неадекватность подобной оппозиции). Речь здесь идет о попытке переопределить задачи литературы в соответствии с её исторической изменчивостью, изъять художественное творчество из ловушки выбора между идеалистической фантазией «вечного искусства» и инструментального подчинения политико-экономическим задачам построения нового общества. Показательно, что опыты Беньямина и Брехта встречали непонимание и отпор из обоих лагерей: не только со стороны хранителей традиции от Манна до Шолема, но и со стороны активных строителей нового советского искусства.
«Интерес Брехта, Беньямина и других к вопросам материальной эстетики и художественной техники мог показаться сторонникам пролетарской революции, стремящимся к политической агитации, опасной буржуазной эстетской игрой. Целью партийцев было прямое подчинение искусства борьбе за освобождение пролетариата, тогда как их оппоненты считали необходимостью эксперименты в искусстве, разрушающие замкнутую реальность и проводящие испытание новых, открытых форм, что открывало возможность принципиальных изменений в искусстве, а тем самым и в обществе» (194).
Поразительная точность интуиции в деле обозначения самых опасных «врагов» в борьбе за освободительный потенциал мысли проявляется в одном из самых любопытных казусов в истории совместных начинаний Брехта и Беньямина. В 1930 году они собирались выпускать журнал, в котором радикальной критике должна была быть подвергнута философия Хайдеггера. Здесь необходимо учитывать контекст и хронологию событий. К этому времени Хайдеггер — автор трактата «Бытие и время» (1926), академический философ, вступающий в жесткую, но строго внутрицеховую полемику с неокантианцами (знаменитая дискуссия 1929 года с Кассирером), еще не занявший пост ректора в нацистской Германии. Но, несмотря на это, Брехт с Беньямином «хотели завязать с ним бой в предполагаемом журнале как с “образчиком вождистского культа”, считая его философию антиподом излюбленному или практическому мышлению» (88). Здесь неуместно прочтение этой критики Хайдеггера с помощью узких рамок идеологических клише «правые/левые». Например, связь интеллектуальных маршрутов Беньямина и Карла Шмитта не носила характер прямолинейного идеологического противостояния. Фигура Хайдеггера-врага скорее показывает, до какой степени мир литературы и художественной критики был переполнен духом классической эстетической теории, противостоять которой на уровне формализма и технических аспектов творчества было более чем проблематично. Но именно в этом направлении двигался дуэт Беньямин-Брехт.
В работе 1931 года «История литературы и литературоведение» Беньямин выразил свою позицию как никогда лаконично, перечислив то, что в первую очередь необходимо подвергнуть радикальной критике: «в этом болоте поселилась гидра школьной эстетики о семью головах — творчество, вчувствование, вневременность, подражание, сопереживание, иллюзия и наслаждение искусством» (215). Отношения с Шолемом и Брехтом отнюдь не представляли для Беньямина необходимость выбора между мистицизмом и о (т)чуждением. Опыт письма немецкого философа так же показывает, что внутреннее противоречие кроется не в выборе между ангажированной (марксистской) или нейтральной (вневременной) литературой. «Политики дружбы» Беньямина нацелены на нейтрализацию традиционного словаря политической и эстетической теории, освобождение которого от теологических импликаций реализуется подчас анархистки-бунтарским способом.
Примечания
[1] Вицисла Э. Беньямин и Брехт — история дружбы. М.:
[2] См.: Шолем Г. Вальтер Беньямин — история одной дружбы. М.:
[3] Брехт Б. Письмо Альфреду Дёблину // О литературе. М.: Худож. лит., 1988. С. 63.
