Это интервью я задумывала и брала задолго до текущих событий. Но поспело оно аккурат к карантину и приобрело специфический привкус отрезвляющего memento mori.

Мой интерес к феномену смерти соседствует с насыщенным вкусом к жизни. Оба возникли после рождения двоих детей, когда вместе с желанием успеть многое я резко ощутила свою конечность. Лучший способ подготовиться к смерти — увлекательно прожить жизнь. Но как принять старость и умирание своего ума, своего тела и своих близких?

За ответами о смерти можно обращаться к философии, религиозным учениям, естествознанию. Я решила обратиться к традиционной культуре, поскольку наши быт, праздники, привычки и представления о себе и мире коренятся именно там. В отличие от остальных источников знания, традиционная культура не смотрит на человека как на объект изучения, не пытается ему напутствовать или его препарировать. Она и есть человек.

Поговорить о смерти я пригласила Киру Онипко — филолога-фольклориста, сотрудницу «Пропповского центра», который занимается гуманитарными исследованиями в области традиционной культуры. Кира изучает смерть, связанные с ней ритуалы и, главным образом, речевые практики, в частности, некрологи. Летом Кира ездит в экспедиции в Архангельскую область и берёт интервью у местных жителей. Русский Север — это значительно удалённая от центра локация с очень богатой культурной и фольклорной традицией, которая сохраняется до сих пор.

В нашей беседе Кира цитирует сны и причитания северно-русских бабушек, рассуждает о похоронах в собственном огороде и рассказывает, как нужно готовиться к смерти.

Ольга Ульянова: В обществе как будто есть негласный запрет на разговоры о смерти. Ощущение примерно такое: касаться смерти в разговоре нельзя, ведь упоминая её, я как будто провоцирую некие негативные силы, которые начинают бродить вокруг да около. Такими разговорами как будто можно накликать беду. Но в итоге мы ничего не знаем о смерти, потому что просто не говорим о ней.

Кира Онипко: Да. В нашем культурном словаре не хватает слов, которыми мы могли бы выразить горе. У нас нет нормальных слов соболезнования, сочувствия. Мало слов, чтобы говорить о смерти своей или близких. Французский философ Мишель де Серто считает, что язык смерти утрачен для нас навсегда. Что он принадлежит седым традициям или религии, а у современного человека языка смерти нет.

Светлана Борисовна Адоньева, моя научная руководительница, приводит в своей монографии цитату отца Павла Флоренского, которая начинается так: «Человек умирает только раз в жизни и потому, не имея опыта, умирает неудачно. Человек не умеет умирать, и смерть его приходит ощупью в потёмках. Но смерть, как и всякая деятельность, требует навыка. Чтобы умереть вполне благополучно, надо знать, как умирать. Надо обрести навык умирания, надо научиться умирать ещё при жизни под руководством людей опытных, уже умиравших. Этот опыт смерти даётся подвижничеством».

Подвижничество — это самоотречение, аскеза, то есть смерть для мира. Здесь мы снова приходим к тому, что у религии как будто бы есть какие-то средства, чтобы говорить о смерти, а в миру они остаются недоступны.

ОУ: Когда мы утратили способность говорить о смерти и просто вычеркнули разговоры о ней из нашей повседневности? Когда и зачем мы сделали вид, что смерти нет?

КО: А ты знаешь про классическую книгу Филиппа Арьеса «Человек перед лицом смерти»? Где по векам расписано, какое место смерть занимала в культуре и обществе. Арьес пишет, что XX век — это время выключенности смерти из пространства живых. Например, в XIX веке ещё была викторианская традиция фотографирования мертвецов, но в XX веке в силу самых разных причин её уже не стало.

ОУ: Может быть, дело в мировых войнах и в том, что в XX веке смерти было слишком много, так что исключение её из пространства живых — это своего рода защитная реакция психики мирового общественного сознания? Мол, за минувший век мир много натерпелся и теперь даже не хочет об этом думать.

КО: Но мы все равно думаем. По наблюдениям моим и моих коллег антропологов и социологов, представление, что люди не любят и не хотят говорить о смерти — это миф. В Питере уже около года проходят встречи Death Café. Это регулярные анонимные бесплатные встречи, на которых участники делятся своими соображениями о смерти. Я была у них разок ради интереса. Людям просто нужно время и место, чтобы поделиться. Обсуждение смерти не означает, что люди желают её. Они хотят осмыслить и принять.

В 2019 году я выступала на трёхдневной конференции «Смерть и умирание», которую организовал журнал «Археология русской смерти». Слушая выступления самых разных специалистов — от медиков, историков и психотерапевтов до фотографов, художников и активисток — я отметила, что у общества есть запрос на разговоры о смерти и её осмысление. По крайней мере, в больших городах — Москве, Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде. Но и в деревнях люди охотно говорят о смерти.

Я всегда извиняющимся тоном говорю о своих академических интересах. Узнав, что я интересуюсь темой смерти, собеседники часто смотрят на меня с недоумением. Кто-то говорит: «А что, нельзя было пожизнерадостней тему выбрать?» Кто-то никак не может смириться: «Но почему же все–таки смерть?» Кто-то считает, раз я изучаю некрологи, то должна сама их писать или знать, как правильно это делать. Я сталкиваюсь с непониманием, но вижу и заинтересованность, востребованность.

ОУ: Ты говоришь, что в деревнях люди охотно говорят о смерти. Почему?

КО: Это интересная и благодатная тема. Кроме того, у традиционной культуры, которая в деревнях Русского Севера сохраняется до сих пор, есть язык, чтобы говорить о смерти. Яркий пример использования такого языка — причитания. Это очень мощная традиция, которая почти изжита. Существуют причитания на вынос гроба, на путь к кладбищу, причет над гробом, на поминках и т.д. Причитания интонационно, ритмически оформлены, в них есть определённые клише — поэтические метафоры, которые кочуют из причета в причет. Однако причитание — каждый раз уникальное действо. В свою речь причётница может вплетать факты из жизни покойного и его родственников. Она может обращаться к родственникам покойного, называя те чувства, которые они сейчас испытывают.

ОУ: Ты когда-нибудь слышала живое причитание?

КО: Да, мне повезло, хотя причитания — это не моя тема. В 2016 году в последний день нашей экспедиции в деревне внезапно умерла женщина. Она долго лежала в больнице, вернулась домой и умерла. И на её похоронах мы записали на камеру самое настоящее причитание. Это большая редкость и удача. Причитала бабушка 1929 года рождения.

ОУ: Как это происходило?

КО: В центре комнаты стоял гроб. Вокруг него сидели и плакали родственники. Среди них были деревенские бабки и по-бабкински что-то обсуждали. А потом одна из них говорит другой: «Ну что, иди, поплачь». А она: «Да не знаю, что-то голоса нет, не знаю». «Да иди, иди, ты же умеешь». Она поставила стул около гроба, села и как начнёт. Боже, это было очень странно и удивительно.

Причётница является своеобразным медиатором между мирами живых и мёртвых. Ей дозволено рассказывать покойному, что его ждёт в загробном мире. Она может попросить покойника передать своим мёртвым родственникам, чтобы те поскорей забрали её к себе:

«А ты скажи, как встретишь ли моих родителей.
А ты не встретишь ли, не увидишь ли?
А ты скажи-ко им, пожалуйста,
А-от про меня-то ты горюшецка,
Про меня-то,
И пускай они меня оприбирают-то,
Оприбирают-то уже скорее-то.
И ницаго я боле не могу,
И ницаго я боле не знаю,
И не глядят мои оци ясные,
Меня не носят боле ноги резвые,
И нету у меня боле разума.
А до каких я годоньков дожила?
До сколька буду я доживатеньки?»

ОУ: Мне напрашивается аналогия с акушеркой. Причётница — проводник в мир мёртвых, а акушерка — в мир живых. И насколько я знаю, в повитухи шли женщины после менопаузы — бабушки, у которых в прошлом был свой позитивный опыт родов.

КО: Да, правильно напрашивается. И причётница — это уже зрелая женщина с собственным опытом утраты. Повитухи и причётницы имеют в деревне статус и авторитет. Как правило, эти женщины талантливы во многом. Бабушка, чей причет я цитировала, феноменально вяжет, у неё классная семья и дети. Повитухи умеют лечить, знают заговоры, могут непосредственно влиять на физическое состояние человека. Действия причётницы тоже носят целительный характер: они помогают прожить горе. Светлана Борисовна Адоньева в одной своей статье про причитания писала: «Опытные причётницы говорили: “Я со всех горе сграбила, на себя горе положила”. То есть “я собираю это состояние со всех, я его выговариваю в причётной речи, отпуская его”. Поэтому важно, чтобы все плакали на похоронах: горе должно быть прожито, названо и отпущено».

ОУ: Когда родился мой сын, а спустя два года появилась дочь, я почувствовала не то чтобы свою смертность или близость старости, а некую ограниченность во времени. До конца не так много — надо успеть сделать что-то стоящее, помимо детей. Кроме того, я вдруг поняла, что моя смерть — это дело очень важное, которое требует подготовки и принятия. Как мне принять своё умирание? Что об этом говорит традиционная культура?

КО: Про ощущение конечности у меня заготовлена история специально для тебя. Хотя твой вопрос — как принять и прожить своё умирание — так и останется твоим: я не знаю, кто поможет тебе найти на него ответ. Я могу только поделиться рассказами наших информанток — старушек, деревенских жительниц Русского Севера.

Подготовка к смерти — это дело очень практическое. Женщина выходит из детородного возраста, скоро её начнут называть старухой, и она вполне понимает, к чему всё идёт. Готовиться она начинает с 65—70 лет. Готовит себе смеретное — смертный узелок. Это вещи, с которыми покойницу похоронят и которыми оформят её гроб. Бабушки охотно достают из шкафов и показывают нам, что они приготовили. В смертном узелке может быть: постельное белье, покрывала, подушка, деньги, ленты и ткань для обивки гроба, платье, платок, обувь, нижнее белье, часы. Обязательно есть необходимое для обмывания тела: мыло, полотенце, иногда даже тазик. Содержимое смертного узелка является для бабушек формой символического капитала, как и разнообразные тканевые коллекции: платки, постельное бельё, скатерти, отрезы. Они очень дорожат и гордятся ими. В каком-то смысле смертный узелок напоминает приданое. Характерно, что мужчины не готовят себе такого узелка, это делают для них женщины.

ОУ: А кроме демонстрации практических приготовлений, делятся ли бабушки размышлениями о смерти?

КО: Они делятся снами. Рассказы о снах — это целый фольклорный жанр. В нашем архиве (Кира имеет в виду архив «Пропповского центра») есть специальная папка «Приметы, вещие сны, рассказы о гаданиях». Зимой я нашла там историю бабушки 1918 года рождения. Перед сном она завещалась, то есть загадывала, умрёт она или нет. Я процитирую её:

— Я валилась спать, говорила: вот пусть мне присницо, умра ли я сей год. Пусть мне папа, мама придёт и Вовка, если я умру. Они пришли, но когда я жакетку накинула, хотела с има идти, а они говорят: «Потом, потом, потом».

— Не взяли, да?

— Не взяли, не взяли. Если б я пошла, то я бы умерла. Раз не пошла, сказали: «Потом, потом», — я не умерла.

— А вы сейчас уже не завещаетесь?

— Да каждый день завещаюсь. Мужа зову, ругаюся — не идёт.

— Зовёте, чтоб к вам пришёл?

— Да, да, да.

— Чтоб вас забрал?

— Да, да, да. Не идёт.

— Вы к мужу хотите?

— Дак умереть. Умереть. Ну, раза два видела его во сне. Дак это когда — когда он умер.

И потом она рассказывает, как видела мужа во сне. Это частый сюжет. Покойники приходят к родственникам во сне или как-то иначе сообщают о себе: дверь хлопнула, свечу задуло, что-то упало. Объяснять это можно самыми разными способами. В какой-то антропологической литературе можно прочитать, что, мол, «грань между мирами ещё очень тонка, и до сорокового дня или до полугода покойный или покойная будет к тебе являться, прощаться». Но просто увидеть мужа во сне бабушке недостаточно: ей нужно, чтобы он позвал её с собой, объявил её конец. И она хочет этого.

Не знаю, примирит ли это тебя, но меня в своё время это осознание очень примирило с потенциальной смертью бабушки и дедушки. Моей бабушке в этом году исполнилось 95 лет. Я поняла, что для пожилых людей смерть — это событие, которого они ждут. Вдруг 80-летние или 90-летние люди действительно чувствуют сильную усталость от жизни? Вдруг они понимают, что их век уже прошёл? Когда-то давно про очень старых людей говорили, что они заедают чужой век. Вдруг это правда?

ОУ: А как быть, когда умирают молодые?

КО: В традиционной культуре есть представление о смерти правильной и неправильной. Смерть стариков — правильная. Если они долго зажились, то это тоже непорядок, всем нужно рано или поздно умирать. А смерть молодых — неправильная, потому что не в срок. Это нарушение порядка.

ОУ: Хотя ритуалы, о которых ты рассказываешь, современные городские жители уже не практикуют, потребность в ритуале — в самом широком смысле, в действиях сугубо символических, лишённых практической полезности, в быту всё равно сохраняется. Каково происхождение ритуала и почему он нам так нужен?

КО: Вопрос «откуда взялся ритуал?» сродни вопросу «откуда взялось искусство?» Я не знаю. Но у меня есть интересная история об этом. В 2016 году в одной из деревень на северо-востоке Архангельской области я обнаружила нечто очень важное. До 1950—60-х годов её жители хоронили своих ближайших родственников прямо в поле, возле участка земли, который те всю жизнь обрабатывали, расчищали, вспахивали и засеивали. Хоронили на меже — участке, который никогда не подвергался распашке. Туда же потом подхоранивали родственников. Местное кладбище сознательно игнорировали. Я ходила вокруг деревни и то и дело натыкалась на могилы, уже поросшие травой, около которых в чистом поле поэтично паслись лошади. Я даже сделала карту этого места: на полях вокруг деревни точечно расположены маленькие семейные и одиночные захоронения.

Я спрашивала у жителей: почему их родственники похоронены не на кладбище, а в поле? Ответы были примерно такие: «Где он работал, там и похоронили», «Кладбище затопило, грунт был плохой, поэтому на поле».

ОУ: Последняя версия — очевидная отмазка.

КО: Это не отмазка! Это реальная практика. Надо сказать, в эту деревню я приехала с багажом знаний про аграрные культы, Проппа, духов земли и духов предков, которые управляют посевами. (Смеётся.) Но жители деревни знать не знали про духов земли и аграрные культы. Они просто так делали, потому что это была обычная и спокойная часть их жизни, не отягощённая символическими смыслами. Тогда я задумалась, что же первично: миф, который воссоздаётся в ритуале, или практика, которая символически осмысляется впоследствии? Мне больше симпатична вторая версия: вначале есть жизненная необходимость, которую потом человек нагружает символическим значением и превращает в ритуал.

ОУ: Не отправлять умершего члена семьи на кладбище, а предавать земле в месте, где он провёл всю жизнь — в этом есть что-то очень гуманистическое и романтическое, конечно. Такие домашние похороны. Мне кажется, похороны — довольно интимный процесс, и для жителей деревни, о которых ты говоришь, размытый грунт на кладбище был только лишним поводом, чтобы не отправлять туда своих умерших родственников. Пожалуй, мне стоит подумать о том, чтобы организовать себе могилку в собственном огороде.

КО: Похороны в своём огороде — это тоже, кстати, северно-русская традиция. Известный советский писатель Фёдор Абрамов похоронен в собственном огороде в том селе, где он родился, несмотря на то, что он был заведующим кафедрой советской литературы ЛГУ. Это очень благодатная практика. Конечно, она перекликается с похоронами в поле. Она индивидуализирует смерть.

ОУ: Так смерть как будто становится легче принять. В ней как будто появляется больше покоя и умиротворения, чем тяжёлой скорби и бесприютности, которые я часто чувствую, находясь на кладбище.

КО: Да, традиционное кладбище — это до краёв семантически нагруженное пространство. Оно фонит печалью, скорбью, и от этого состояния никуда не деться. (Хотя деревенские кладбища отличаются от городских, и это отдельный глубокий вопрос.) В 2019 году я побывала в деревне, куда давно мечтала попасть. Это одно из самых красивых мест Русского Севера. Там в своё время была очень распространена традиция захоронений на полях и рядом с гумнами — сельскохозяйственными постройками для хранения и обработки зерна. Могилы здесь выключены из тотального пространства скорби и перемещены в пространство живых. А в случае с захоронениями в поле мёртвые оказываются включены ещё и в бесконечно повторяющийся жизненный цикл посевов, всходов, жатв и т.д. Для традиционной культуры мёртвые — это не бесследно ушедшие люди. Они как будто бы продолжают существовать, просто где-то далеко, в другом, в подлинном смысле этого слова, ином мире.