Ганс-Юрген Краль

Интеллектуальная биография Адорно вплоть до самых эстетических абстракций отмечена опытом фашизма. Способ рефлексии этого опыта, считывающего с произведений искусства неразрывную связь критики и страдания, определяет непримиримость стремления к отрицанию и одновременно указывает ему на его ограниченность. В рефлексии порождённого экономическими “природными катастрофами” капиталистического способа производства фашистского насилия “изувеченная жизнь” осознаёт, что она не может выпутаться из идеологических противоречий буржуазной индивидуальности, необратимый распад которой она наблюдает. Фашистский террор делает возможным не только понимание герметического принудительного характера высокоразвитых классовых обществ, он наносит раны субъективности теоретика и упрочняет классовые препятствия на пути его способности познания. Понимание этого Адорно высказывает в введении к “Minima Moralia”: “Насилие, изгнавшее меня, не позволило мне понять его полностью. Я ещё не признался себе в той вине, в водоворот которой попадает тот, кто пред лицом того невыразимого, которое было совершено коллективно, вообще ещё говорит об индивидуальном”.

Кажется, что Адорно посредством острой критики идеологического бытия буржуазного индивида неизбежно пойман в ловушку его руин. Значит, Адорно так никогда и не покинул одиночества эмиграции. Монадологическая судьба индивида, обречённого производственными законами абстрактного труда на одиночество, отражается в его интеллектуальной субъективности. Поэтому Адорно не смог пред лицом страданий “проклятьем заклеймённых” седлать из своей частной страсти организованную позицию теории ради освобождения угнетаемых.

Его общественно-теоретическая позиция, согласно которой “продолжающееся существование национал-социализма в демократии потенциально опасней, чем продолжающееся существование фашистских тенденций против демократии”, заставило превратиться его прогрессивные опасения фашистской стабилизации реставрированного монопольного капитализма в регрессивный страх перед формами практического сопротивления этим системным тенденциям.

Он разделял амбивалентность политического сознания многих критических интеллектуалов в Германии, которые считали, что именно социалистическое действие слева вообще высвобождает потенциал фашистского террора справа, с которым оно борется. Но тем самым всякое практическое действие a priori осуждается как слепой акционизм, а возможность политической критики бойкотирует самое различие между принципом верной предреволюционной практики и её больными детскими болезнями формами проявления в зарождающихся революционных движениях.

В отличие от французского пролетариата и его политических интеллектуалов в Германии не хватает непрерывной традиции насильственного сопротивления (Résistance) и, тем самым, исторических предпосылок свободной от иррационализма дискуссии об исторической легитимности насилия. Царящее насилие, которое, согласно самому Адорно, и после Освенцима стремится к новой фашизации, не было бы таковым, если бы марксистское “оружие критики” было дополнено пролетарской “критикой оружием”. Лишь тогда критика является теоретической жизнью революции.

Это объективное противоречие в теории Адорно стремилось к открытому конфликту и сделало социалистических студентов политическими оппонентами своего философского учителя. Сколь глубоко бы не осознал Адорно буржуазную идеологию незаинтересованного соискания правды как отражение процессов экономического обмена, столь же глубоким было его недоверие к следам борьбы политических направлений в научном диалоге. 

Но его критическая опция, мышление, на стороне которого должна оказаться правда, должно было бы само собой нацелиться на практическое изменение общественной реальности, утрачивает свою обязательность, если оно оказывается не в состоянии определить себя в организационных категориях. Диалектическое понятие отрицания у Адорно всё более отдалялось от исторической необходимости объективной заинтересованности мышления, которая, по крайней мере, ещё содержалась при специфическом определении различий между традиционной и критической теорией у Хоркхаймера в программатике “динамического единства” теоретика с угнетаемым классом.

Абстрагирование от этих критериев и привело, в конце концов, Адорно в конфликте со студенческим протестным движением к фатальному и не осознаваемому им самим сотрудничеству с властями. Споры касались далеко не только проблемы частного воздержания от практики, но и неспособность в организационном вопросе указывает на объективный недостаток теории Адорно, которая всё-таки считает общественное действие центральной категорией критики познания и общественной теории.

Одновременно с этим рефлексия Адорно дала политически сознательным студентам разоблачающие власть эмансипационные категории, не полностью соответствовавшие изменившимся общественным условиям революционных ситуаций в метрополиях, которые больше нельзя было определить средствами непосредственной критики.

Микрологическая описательная способность Адорно добыла из диалектики товарного производства и товарообмена зашифрованное освободительное измерение Марксовой критики политической экономии, чьё самосознание как самосознание революционной теории, т. е. учения, чьи высказывания создают общество в аспекте радикального изменения, было утеряно большинством марксистских экономических теоретиков. Сущностно-логическая рефлексия Адорно категорий овеществления и фетишизации, мистификации и “второй природы” несла дальше освободительное сознание западного марксизма 20-х и 30-х годов, Корша и Лукача, Хоркхаймера и Маркузе, каковым он возник в оппозиции к официальному советскому марксизму.

Происхождение и идентичность Адорно расшифровывал в своей философской критике фундаментально-онтологической идеологии бытия и позитивистской фактичности как категорию власти сферы циркуляции, чья либеральная легитимационная диалектика буржуазной морали, фантом справедливого обмена между равными владельцами товаров, уже давно себя упразднила.

Но тот же самый теоретический инструментарий, при помощи которого Адорно смог реализовать этого целостного общественного понимания, заслонил ему перспективу исторической возможности освободительного действия.

В его критике идеологии смерти буржуазного индивида трепещет момент оправданного сожаления. Но за эту последнюю, радикализованную буржуазность своего мышления Адорно, в гегельянском смысле этого понятия, имманентно выйти не смог. Он остался прикован к ней испуганным взглядом в ужасное прошлое: вечно опаздывающее сознание, начинающее понимать лишь на рассвете.

Его отрицание позднего капиталистического общества осталось абстрактным и противилось требованиям конкретизации конкретного отрицания, т. е. той диалектической категории, которой он считал себя обязанным в традиции Гегеля и и Маркса. Понятие практики исторического материализма больше не исследуется им в его последнем труде, в “Негативной диалектике“, на предмет социального изменения его формальных исторических обусловленностей — форм буржуазного общения и пролетарской организации. В его критической теории отражается отмирание классовой борьбы как атрофия материалистического понимания истории.

Для Хоркхаймера нацеленность теории на освободительное действие пролетариата была хотя бы программной; но буржуазная организационная форма Критической теории уже тогда не смогла синхронизировать программу с её воплощением. Разгром рабочего движения фашизмом и его, якобы, раз и навсегда произошедшая интеграция в восстановление западноевропейского послевоенного капитализма изменили смысл понятий Критической теории. Они должны были неизбежно утратить свою определённость, но процесс этот происходил вслепую.

Конкретная и материальная история, которую Адорно критически противопоставил “антиисторическому понятию истории” у Хайдеггера, всё более удалялось из его понимания общественного действия и настолько испарилось из его последнего труда, “Негативной диалектики”, что кажется ассимилированной в трансцендентальной нищете хайдеггровских категорий.

Хотя Адорно и настаивал по праву в своём докладе на съезде немецких социологов на правомерности марксистской ортодоксии: промышленные средства производства всё ещё организованны в капиталистических условиях производства, а политическая власть всё ещё основана на экономической эксплуатации наёмных рабочих. Но в каком конфликте не была бы его ортодоксия с общепринятой западно-германской социологией на том конгрессе, она должна была остаться без последствий, ибо её категориальные формы соотносились с материальной историей.

Этот всё более углубляющийся процесс абстрагирования от исторической практики превратил критическую теорию Адорно обратно в едва оправданные созерцательные формы традиционной теории.

Процесс традиционализации его мышления выставляет его теорию как устаревшую форму исторического разума. Материалистическая диалектика связанных средств производства отражает на уровне его мышления представление о связывающей саму себя теории, которая связана непосредственно имманентностью своих собственных понятий. “Когда эпоха толкования мира проходит и приходит время менять его, тогда философия раскланивается. (…) приходит время не первой философии, а последней”. Эта последняя философия Адорно не могла и не хотела прощаться перед уходом.

Перевод с немецкого. (Из: Hans-Jürgen Krahl: „Konstitution und Klassenkampf. Zur historischen Dialektik von bürgerlicher Emanzipation und proletarischer Revolution. Schriften, Reden und Entwürfe aus den Jahren 1966-1970“)