Двадцать первый век с его политическим однообразием, устранением границ и различий должен был стать эпохой мира. Однако конфликты и не думают уходить из нашей жизни. Как показывает Рене Жирар, стирание различий не устраняет конфликты. Наоборот, сведение различий к нулю увеличивает вероятность конфликта, так как объекты желания (а, значит, и соперничества) также становятся одними и теми же. По мере того, как в вороворот конфликта оказывается втянуто всё больше людей, возникает угроза настоящего насилия. Чтобы ликвидировать эту угрозу, люди на протяжении веков прибегали к механизму козла отпущения, то есть умервщлению невинной жертвы, на которую проецировались все грехи человечества. Однако такой путь решает проблему насилия лишь в краткросрочной перспективе, а в долгосрочной ведёт к возникновению новых конфликтов и новых вспышек насилия. Единственный способ положить конец вражде, напоминает Жирар, — это принять ответственность на себя, перестать проецировать свою Тень на других и отказаться отвечать насилием на насилие.

Почему среди людей столько насилия? Нет более горячо обсуждаемого сегодня вопроса — и вопроса, на который бы давалось больше неудовлетворительных ответов. Насилие всегда считалось одной из главных угроз, однако прежде его боялись меньше судьбы, богов, природы и диких зверей, которые до недавнего времени изображались гораздно более огромными и свирепыми, чем на самом деле. Мы невольно смеемся, вспоминая об этом факте, но это ностальгический смех.

Из всех опасностей, угрожающих нам сегодня, самая большая — это мы сами. Эта истина становится всё более очевидной с каждым днём, так как с каждым днём проблема насилия усугубляется.

После окончания Холодной войны вероятность катастрофы планетарного масштаба снизилась, и пацифисты воспрянули духом. И всё же было ощущение, что опасность не миновала, а всего лишь была отсрочена. Много говорилось о том, что на смену традиционной войне придёт терроризм, но никто в это не верил. Трудно было представить, что терроризм может наводить не меньший ужас, чем угроза ядерного удара. Сегодня мы знаем, что это так.

Насилие распространяется подобно лесному пожару или эпидемии. Великие мифологические образы вновь встают у нас перед глазами, как если бы насилие снова приобрело архаическую форму, в которой как в водовороте слились воедино разные виды насилия. Один из них, встречающийся преимущественно в Америке — это нападения учащихся на школы и расстрел своих одноклассников. Ещё один — терроризм без границ, предвосхищающий эпоху войны на уничтожение против гражданского населения.

Мы стремительно приближаемся к моменту, когда каждому человеку придётся столкнуться с реальностью насилия.

До прихода глобализации все мечтали о том, чтобы она наступила как можно скорее. Единство наций казалось одним из главных достижений эпохи. В его честь одна за одной проводились всемирные выставки. Однако теперь, когда глобализация стала реальностью, она вызывает скорее тревогу, чем гордость. Стало ясно, что вопреки всеобщим ожиданиям, устранение различий может и не стать началом эпохи мира.

Есть два современных подхода к насилию. Первый — политико-философский. Согласно ему, люди по своей природе добры, а причины совершаемого ими зла следует искать в изъянах общественного строя и угнетении народных масс правящими классами. Второй поход — биологический. Из всех животных только человек склонен к насилию. Фрейд ввёл понятие влечения к смерти. Сегодня учёные ищут гены, ответственные за агрессивность.

Оба подхода несостоятельны. Я на протяжении многих лет отстаивал третий подход, одновременно древний и современный. Каждый раз, когда я упоминаю о нём, я чувствую интерес, который, однако, мгновенно сменяется скептицизмом как только я произношу ключевое для моей гипотезы слово: подражание.

Биологически обусловленные потребности, общие для животных и людей, неизменные в силу своей связи с постоянными объектами, нужно отличать от желаний и страстей, свойственных исключительно человеку. Страсть возникает тогда, когда наши смутные желания обретают очертания благодаря модели, которая служит примером для подражания и показывает нам, что мы должны желать. Моделью может быть и общество в целом, но чаще это отдельный человек, которым мы восхищаемся.

Наблюдая за окружающими людьми, нетрудно заметить, что миметическое желание, то есть основанное на желании подражание, обуславливает не только повседневное поведение людей, но и важнейшие решения в жизни: выбор партнёра, карьеры и жизненной цели. Желания и страсти имеют миметический характер не время от времени, а неизбежно и постоянно.

Наши желания не принадлежат нам; они позаимствованы у окружающих и имеют социальный характер.

Подражание играет важную роль у высших млекопитающих, прежде всего у наших ближайших родственников — человекообразных обезьян. Оно имеет ещё более важное значение среди людей и является главной причиной того, что мы более разумны, но также более склонны к вражде и насилию, чем все остальные млекопитающие. Когда я желаю то же самое, что и достаточно близкая ко мне в пространстве и времени модель для подражания, с целью приблизить через неё объект моего желания я тотчас же стремлюсь отобрать у неё этот объект; между нами неизбежно возникает соперничество.

Это и есть миметическое соперничество. Удивительно, но несмотря на то, что оно прямо обуславливает конфликты между людьми, о нём никто не говорит вслух. Оно остаётся скрытым от глаз тех, кто в него вовлечён.

Междоусобная вражда часто заканчивается насильственной смертью. Однако это не останавливает враждующие стороны. Миметическое насилие имеет место и среди других млекопитающих, но среди животных оно относительно безобидно и почти никогда не заканчивается летальным исходом. Оно порождает иерархию доминирования, которая, как правило, более стабильна, чем человеческие отношения, обуславливаемые миметизмом.

Когда подражатель пытается забрать у подражаемого им объект их общего желания, последний оказывает сопротивление, и желание усиливается с обеих сторон. Модель превращается в подражателя своего подражателя, и наоборот. Происходит обмен ролями, а взаимное подражание усиливается, увеличивая сходство между антагонистами. Это не просто эффект зеркала, а реальное событие, меняющее наши отношения с окружающими и толкающее нас к тому, чего, как нам казалось, мы избежали, противопоставив себя подражаемому нами человеку: чем сильнее сходство между миметическими соперниками, тем сильнее они идентифицируют себя друг с другом. Этот процесс устранения различий ведёт к усугублению насилия, которое мы наблюдаем сегодня.

Современная романтическая философия презирает подражание. Причём чем ближе к нашему времени, тем более сильным становится это презрение. В его основе лежит предположительная неспособность подражателя превзойти свою модель. Миметизм рассматривается как отказ от своей подлинной личности и принятие общественного мнения.

Пассивное подражание действительно имеет здесь место, однако в презрении к конформизму и радикальном индивидуализме ничуть не меньше подражания. Последние представляют собой отрицательный конформизм, который сегодня распространён не меньше, чем его положительная версия.

Современный индивидуализм всё больше принимает форму отчаянного отрицания того факта, что посредством миметического желания каждый из нас стремится навязать собственную волю своему ближнему, которого, как мы заявляем, мы любим, но на самом деле презираем.

Принято считать, что, подражая другим, мы предаём самих себя, а отличительная особенность подражателей — не насилие, а пассивность, стадность. Но это ложь романтизма, самый известный пример которой в XX веке принадлежит Мартину Хайдеггеру. В «Бытии и времени» он приравнивает «неаутентичную» личность к «они» коллективной безответственности. Пассивность и конформизм подражания интерпретируются им как отказ от борьбы за утверждение индивидуальности, а борьба и конфликт рассматриваются как доказательство аутентичности, воли к власти в ницшевском смысле.

Я настаиваю на том, что желание и страсть никогда не бывают аутентичными в хайдеггеровском смысле. Они не рождаются из глубин нашего существа; мы всегда заимствуем их у окружающих. Мы должны рассматривать конфликт не как признак превосходства (как это делает Хайдеггер), а как его противоположность — подтверждение миметического характера наших желаний.

Индивидуалисты — а все мы мним себя таковыми — считают, что они никому не подражают, раз им удалось превзойти свою модель. Но более критический взгляд обнаруживает здесь ложь романтизма, о которой упоминалось ранее.

Чтобы осмыслить положение, в котором мы оказались, мы должны заглянуть вглубь себя — причём не менее внимательно, чем мы смотрим на мир вокруг нас. Наш мир изобилует соперничеством и неумеренными амбициями в каждой сфере. Дух соперничества знаком каждому из нас. В нём нет ничего плохого. В западных странах дух соперничества пронизывает не только экономику, но также научные исследования и интеллектуальную жизнь. Несмотря на напряжение и тревогу, с которыми он сопряжён, эти страны, как правило, не сожалеют о том, что приняли его на вооружение, ведь он также приносит ощутимые блага. Не последнее из них — экономическое процветание. Никому сегодня не придёт в голову отказаться от соперничества, поскольку оно позволяет нам мечтать о более светлом будущем. Наш мир кажется нам лучшим из когда-либо существовавших, особенно по сравнению со странами, которые не достигли того же уровня благосостояния.

Обе стороны используют древние традиции в качестве объяснения явлениям, которые на самом деле, напротив, основаны на утрате этих традиций — утрате, которая не была восполнена по сей день.

Ненависть к Западу и всему, что он олицетворяет, возникает не из–за того, что народы третьего мира против прогресса и им чужд его дух, а из–за того, что дух соперничества знаком им ничуть не хуже, чем нам.

Они не отворачиваются от Запада; наоборот, они не могут удержаться от подражания ему и перенятия его ценностей, хоть и не признаются себе в этом.

Идеал соперничества, который мы навязываем остальному миру, не может порождать победителей без того, чтобы порождать многочисленных побеждённых и жертв. Неудивительно поэтому, что данная идеология вызывает очень разную реакцию среди победителей и среди побеждённых. У последних она порождает жгучее желание уничтожить машину соперничества, которую символизируют для них США и другие страны Запада.

Люди во всём мире сегодня заражены вирусом насилия, порождающим месть. Все эти случаи схожи друг с другом так как являются подражанием друг другу. Вот почему я говорю, что ключ к разгадке тайны насилия и конфликтов — это миметическое желание. Но даже если признать, что это желание и яростное соперничество, которое оно порождает, лежат в основе конфликтов, по-прежнему кажется, что есть много конфликтов, мелких и крупных, которые не имеют ничего общего с миметизмом так как желание не играет в них никакой роли. Как миметическая теория объясняет конфликты, возникающие между людьми, которых ни разделяет, ни объединяет общее желание?

Возьмём самый банальный пример: вы протягиваете мне руку, и я отвечаю вам тем же. Мы совершаем безобидный ритуал рукопожатия. Когда вы протягиваете руку, правила приличия требуют от меня протянуть мою. Если по какой-либо причине я откажусь участвовать в ритуале и подражать вам, какой будет ваша реакция? Вы мгновенно отдёрнете руку, то есть ответите сдержанностью, не меньшей, чем проявленная мной.

Нам кажется, что подобная реакция совершенно нормальна и естественна. Однако краткий анализ показывает её парадоксальный характер. Если я отказываюсь пожимать вам руку и подражать вам, вы начинаете подражать мне, копируя мой отказ. Подражание вновь торжествует.

Когда подражатель превращается в пример для подражания, а последний превращается в первого, подражание обретает новую жизнь благодаря отказу от него.

Если Б отворачивается от А, протягивающего ему руку, А тут же обижается и в свою очередь отказывается пожимать руку Б. По сравнению с первым отказом, второй отказ оказывается запоздавшим и рискует остаться без внимания. Поэтому А старается сделать его более заметным, слегка утрируя его. Возможно, он даже поворачивается к Б спиной. Он не имеет намерения запускать цикл мести и насилия. Он просто хочет, чтобы Б понял, что его оскорбительное поведение не осталось незамеченным.

То, что А интерпретирует как невежливость и даже намеренное пренебрежение, может оказаться всего лишь моментом невнимательности со стороны Б, который о чём-то задумался. Однако мысль о том, что это было сознательное оскорбление, ранит самолюбие А меньше, чем мысль о том, что его не заметили, пусть и всего лишь на одно мгновение. Каким бы незначительным ни было недоразумение, если Б попытается объясниться, это лишь усугубит ситуацию.

Прохладность со стороны А кажется Б несправедливостью, и чтобы свести счёты, Б отвечает зеркально, но с ещё большей прохладностью. Ни А, ни Б не хотят ссориться. И тем не менее, конфликт возникает. Кто виноват?

Содержание сигналов, которыми мы обмениваемся ежедневно, преимущественно не представляет интереса. Гораздо более значима их роль как индикаторов эмоциональной температуры наших отношений. Язык — или, как сегодня говорят, дискурс — вовсе не так важен, как принято считать.

Большинство сигналов посылаются исключительно из вежливости и получаются обратно в той же форме, в какой были отправлены. Мы считаем, что возвращаем послание, не видоизменяя его, тем самым подставляя собеседнику зеркало (например, чтобы он увидел, что вёл себя прохладно). Мы никогда сами не делаем первый рискованный шаг, говорим себе мы; это всегда делает другой.

Человеческие отношения — бесконечное упражнение во взаимном подражании, суть которого резюмирует слово «взаимность». Отношения могут быть тёплыми и дружескими или враждебными и неприязненными. В обоих случаях взаимность сохраняется. Это очень важно в контексте подражания, значение которого постоянно недооценивается.

Среди животных взаимное подражание встречается очень редко. Взаимность проявляется преимущественно в соперничестве, переходящем в насилие. Но даже в этом случае соперники не смотрят друг на друга по-настоящему. У животных Другой никогда не присутствует так, как в отношениях между людьми.

Конфликты между людьми характеризует резкий и незаметный на первый взгляд переход от положительной взаимности к отрицательной. В это мгновение наименьшая доля пренебрежения и забывчивости может иметь губительные последствия. Обратный переход, от отрицательной взаимности к положительной, требует бдительности и самопожертвования. Он имеет место реже.

Как правило, мы не замечаем взаимного подражания, несмотря на его повсеместность. В повседневной жизни его осознают только люди, страдающие тем, что психиатр Анри Гривуа называет «зарождающимся психозом». Этим людям (преимущественно подросткам) кажется, что все вокруг им подражают; а иногда — что они сами подражают другим. Тот факт, что большинство из нас ничего подобного не подозревает (и не должно подозревать, чтобы оставаться в здравом уме), не менее удивителен. Механистический характер миметизма, который обычно остаётся незамеченным, вызывает у некоторых людей ощущение выдернутости из повседневной жизни и чувство, будто они являются объектом всеобщего внимания и центром вселенной. Гривуа называет данное переживание центральностью. Нормальность же заключается в том, чтобы вести себя так же, как все остальные, так как это позволяет отогнать иллюзию, будто все вокруг вам подражают.

Нет ничего более повсеместного, чем взаимное подражание. Даже в своей самой механистической форме оно порождает такие же конфликты, как и соперничество, вызываемое миметическим желанием. Причина — наша склонность слишком остро реагировать на предположительную враждебность со стороны другого человека и тем самым подливать масла в огонь.

Люди, которые ещё мгновение назад обменивались любезностями, вдруг начинают обмениваться оскорблениями, а скоро начнут обмениваться угрозами, ударами и выстрелами. Взаимность при этом ничуть не пострадает.

Если они в итоге убьют друг друга, то это будет сделано с целью покончить с отрицательной взаимностью, которая принимает форму бесконечного насилия. Месть объединяет поколения и разные уголки мира, преодолевает пространство и время. Неудивительно, что в древнем мире месть считалась священной.

Важно отметить, что все сообщества боятся насилия, особенно когда оно является частью религии. Верный признак этого страха — отношение к одинаковости. С близнецами часто жестоко обходились во многих древних сообществах, а иногда и убивали при рождении из опасения, что их подобие принесёт с собой конфликт.

Человеческая культура — это попытка предотвратить насилие разделением всех тех аспектов общественной и частной жизни, которые, будучи подчинены естественному закону взаимности, рискуют обернуться нескончаемым насилием.

Все брачные предписания, например, сводятся к одному-единственному правилу: семьи обязаны выдавать своих дочерей за сыновей соседей, чтобы не порождать внутреннего соперничества. Запрет всегда касается самого ценного, то есть того, что с наибольшей вероятностью может привести к конфликту.

Страх насилия между близкими родственниками позже также породил традицию обмена предметами. В некоторых языках слово, означающее «дар», также означает «отрава». Вероятно, в далёкие времена все дары были отравленными. Люди отдавали только те вещи, которые были для них источником проблем; следовательно, от них хотели избавиться, обменяв на вещи, которые были не менее полезными, но менее проблематичными по той простой причине, что происходили из другого места.

Обмен дарами оказался эффективной системой, поскольку отравленные дары в другом сообществе становились безвредными. Легче было жить с чужими женщинами, чем со своими. Марсель Мосс и другие антропологи задавались вопросом, почему даже самые безобидные сделки всегда содержат в себе элемент насилия, иногда в форме реалистичной имитации конфликта. Не стоит забывать, что каким бы распространённым среди людей ни был обмен, он всё же противоречит животному инстинкту искать источник удовлетворения поблизости. Универсальная система обмена поначалу, должно быть, вызывала яростное сопротивление. Благодаря консервативности ритуалов следы этого насилия сохранились в обрядах, дошедших до нас вместе с более поздними системами.

Искусственные различия имели целью защитить древние сообщества от отрицательной взаимности, предвестником которой всегда было ускорение положительной взаимности. До недавнего времени в деревенской местности существовали обычаи для замедления даже самого обыденного обмена.

В начале XX века во Франции в горах региона Овернь люди намеренно старались избегать слишком быстрого заключения сделок. Если покупатель на деревенской ярмарке доставал деньги раньше времени, продавец сначала приглашал его выпить рюмочку в таверне, чтобы немного отсрочить заключение сделки.

Я использую слово различие (différence) в двойном значении, на которое указал Жак Деррида: несовпадения в пространстве (differentiation) и во времени (deferral). Эти два аспекта позволяют замаскировать взаимность, установив как можно более длинный интервал (как в пространстве, так и во времени) между моментами, из которых она состоит, в надежде, что взаимный характер обмена останется незамеченным.

Человек стремится забыть похожее, потерять его в лабиринте из сложных различий и длинных отсрочек.

Клод Леви-Стросс первым сформулировал культурные правила через призму различий. Это был очень важный шаг, однако его недостаточно, чтобы понять культуру во всей её сложности. Различия должны рассматриваться в их реальном контексте, то есть в контексте миметических отношений и свойства последних стирать различия.

Миром правят не различия, а устранение различий посредством миметической взаимности, которая, будучи истинно универсальной, показывает иллюзорность повсеместных различий. Взаимность существует с момента зарождения культуры; и она всегда присутствует в своей отрицательной, насильственной форме, когда наступает конец культуры. Другими словами, именно взаимное насилие приводит к исчезновению культуры, её возвращению в хаос, из которого она возникла. Миметическая теория объясняет происхождение цикличных представлений о вселенной, которых придерживались индуисты и философы-досократики. Лучше всего этот взгляд выразил Анаксимандр:

«Из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются согласно необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время».

Мы неправы, сетуя на врождённую склонность человека к насилию, ведь она имеет и положительную сторону. Хрупкость и нестабильность наших отношений друг с другом — это необходимое условие для проявления не только худшей части нашей натуры, но и лучшей. Если бы наши отношения друг с другом не могли ухудшиться, их невозможно было бы и улучшить.

Чтобы стала возможной истинная любовь, должна существовать и ненависть.

В современном мире мы покончили с древними различиями и кровавыми жертвоприношениями, совершавшимися с целью акцентировать эти различия. В то же время, мы сохранили и преумножили древние обряды положительной взаимности, имевшие целью не допустить вспышек насилия. Больше чем когда-либо прежде мы посвящаем время изысканным проявлениям дружбы, вечеринкам, празднествам и обмену дорогими подарками.

В мире, терзаемом переменами, мы сегодня наблюдаем спонтанную тенденцию к удлинению традиционных форм вежливости. Быть может, это подсознательная попытка увеличить их силу. Во Франции, особенно в Париже, таксисты всё чаще вместо кратких «bonjour» и «bonsoir» используют «bonne journée» и «bonne soirée». Ещё один отличительный признак нашего времени — это скрупулёзность, с которой люди соблюдают определённые обряды, возникшие очень давно, но становящиеся всё более важными с каждым годом. Один из таких обрядов — обмен подарками.

Как и любой другой, этот обряд имеет целью укрепить связи между людьми и стимулировать торговлю. Часто можно услышать, что компании используют этот обряд для увеличения продаж. Это, конечно, так, но это только часть правды.

То, что обмен подарками — настоящий обряд, доказывают строгие правила, которым он подчиняется.

Структура обмена подарками по Моссу — дарение-принятие-ответное дарение — по-прежнему актуальна сегодня. Если один из двух подарков дороже другого, получивший более дешёвый подарок не показывает своего недовольства, но всё же чувствует себя обделённым. Получивший более дорогой подарок, со своей стороны, также не рад, так как не знает, является ли полученный им лучший подарок скрытой критикой его собственного. Он чувствует, что его подозревают в скупости. Если разница между подарками отражает существенную разницу в уровне доходов, результат будет ещё худшим. Получивший лучший подарок будет зол, так как будет чувствовать, что его более богатый визави хочет его унизить.

Представьте, что вы подарили мне красивую ручку. Как вы отреагируете, если сразу же после этого я торжественно преподнесу вам завернутый в подарочную бумагу футляр с точно такой же ручкой — той же марки и того же цвета? Вы будете глубоко оскорблены.

Если я преподнесу вам такую же ручку, но не сразу и другого цвета, мой подарок всё равно будет неприемлемым. Но что если я компенсирую недостаточное различие, выбрав ручку иной марки, с иным пером, иным видом чернил и так далее? Казалось бы, этого должно быть достаточно. Но возникает новая опасность: вы можете подумать, что эта необычная ручка, преподнесённая мной — это скрытая критика самой обычной ручки, которую вы преподнесли мне.

Сегодня, как и в прошлом, миновав Харибду недостаточных различий, мы сразу же наталкиваемся на Сциллу чрезмерных различий.

Неудивительно, что сезон подарков приносит с собой рост случаев депрессии. Самое грустное здесь то, что тревога, которая сопровождает выбор подарков, вполне обоснована. Как хорошо знал каждый, кто совершал жертвоприношения в древнем мире, чем более эффективен ритуал, тем он опаснее в случае неудачи. Если правил не придерживаться, обмен подарками превращается из источника мира и гармонии в источник раздражения и раздора.

Тревога, с которой сопряжён обмен подарками, позволяет по достоинству оценить мудрость коренных жителей островов Тробриан Папуа—Новой Гвинеи, которые поддерживали хорошие отношения с соседями, обмениваясь не предметами потребления, а священными дарами, причём всегда одними и теми же. Обитатели одного острова торжественно доставляли их на каноэ своим соседям, которые хранили их некоторое время, а затем так же торжественно передавали обитателям следующего острова, и так далее. Благодаря циркуляции этих объектов, каждый преподносил и получал дары, имевшие одинаковую ценность (так как они были одними и теми же), в то же время оставаясь особенными (так как они были священными). Бронислав Малиновский описал эту систему обмена в своей книге «Аргонавты западной части Тихого океана».

Данная система требовала меньшего расхода средств, энергии, времени и умственных усилий, чем наша, а также не порождала опасных сравнений. Она имела все преимущества современного обмена подарками без его недостатков.

Иногда наши отношения друг с другом ухудшаются, несмотря на то, что никто не чувствует себя ответственным за их ухудшение. Насилие со стороны не склонных к насилию людей (а все мы считаем себя таковыми) — это следствие не врождённой агрессии, а отрицательной взаимности, распознать которую нам не позволяет наша нарциссическая слепота.

Мы считаем, что для того, чтобы избежать ответственности за совершаемое насилие, достаточно не прибегать к насилию первыми. Но никто не считает себя тем, кто первым бросил камень. Даже наиболее склонные к насилию люди считают, что всего лишь отвечают на насилие, совершённое кем-то другим.

Моралисты советуют нам по возможности избегать насилия, но позволяют, по крайней мере негласно, отвечать на очевидные провокации умеренным насилием, которое преподносится как оправданное. Они никогда всерьёз не ставят под сомнение верность своего утверждения о законном праве на самозащиту. Эта слепота к миметизму создаёт условия для новых случаев насилия. Неудивительно, что нашим моралистам так и не удалось изменить динамику насилия. Им свойственны стандартные заблуждения по поводу данного предмета. Именно поэтому нам льстят их проповеди. Они убеждают нас в нашей невинности и вторят нам в наших сожалениях о росте насилия, не пробуждая в нас ни малейшего намёка на сомнение в самих себе и мысли о том, что каждый из нас вносит вклад в положение вещей, на которое мы сетуем.

Единственный текст, признающий миметический характер отношений между людьми — это Евангелие. В знаменитой Нагорной проповеди говорится:

«Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб». А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду». (от Матфея, 5:38-40)

Сегодня большинство людей считают эти слова проявлением утопического пацифизма, наивности, подобострастия и даже мазохизма. Такая интерпретация обнаруживает влияние идеологии, которая учит видеть везде завуалированную политическую повестку и списывать иррациональность человеческого поведения на суеверия.

Действительно ли Иисус просит нас пресмыкаться перед первым встречным и умолять о пощёчине, которую никто не собирается нам давать? Такое прочтение упускает из виду то, что говорит нам Святой Матфей. Он приводит два примера: некто без причины бьёт нас по щеке; некто хочет судиться с нами, чтобы отобрать нашу рубаху (то есть главный, если не единственный предмет одежды во времена Иисуса). Поведение такого рода говорит о наличии скрытого мотива. Мы имеем дело с кем-то, кто стремится вывести нас из себя и втянуть в круговорот конфликта. Он делает всё возможное, чтобы спровоцировать нашу агрессивную реакцию, которая даст ему предлог для мести. Ведь если мы поведём себя с ним так же, как он ведёт себя с нами, он сможет скрыть совершённую им несправедливость при помощи действий, которые выглядят полностью оправданными перед лицом насилия с нашей стороны. Вот почему так важно лишить его отрицательной реакции, которой он от нас добивается.

Отказ идти на поводу — единственный способ противостоять склонным к насилию людям.

Только описанный Иисусом способ гарантирует, что насилие не выйдет из–под контроля, так как пресекает его на корню. Предмет судебного разбирательства, каким бы ценным он ни был, всё же незначителен по сравнению с опасностью, с которой сопряжено малейшее потакание духу мести, то есть очередному циклу миметизма. Лучше просто отдать рубаху.

Чтобы понять фрагмент из Евангелия от Матфея, необходимо вспомнить фрагмент из Послания к Римлянам, в котором апостол Павел говорит, что отказаться от мести всё равно, что высыпать «горящие уголья» на голову своего врага (12:20), то есть поставить его в морально проигрышное положение. На первый взгляд, этот совет кажется странным со стороны Иисуса, так как подчёркивает действенность ненасилия, а также отдаёт цинизмом. Однако говорить о цинизме в данном случае означает недооценивать то, чего требует от нас ненасилие в момент, когда против нас совершается насилие.

Если прежде Нагорную проповедь можно было считать оторванной от реальной жизни, то сегодня мы больше не можем себе этого позволить. Перед лицом наших всё возростающих возможностей для уничтожения всего живого, наивность перешла на другую сторону. Теперь поддержание мира в интересах каждого. В глобализованном мире отказ отвечать насилием на насилие стал необходимым условием нашего выживания.

Швейцарский богослов Раймунд Швагер отводит ключевую роль в искуплении феномену козла отпущения. Что подразумевает этот феномен? Ответ находим в Евангелии, в котором Иисус предстаёт как жертва, приговорённая к смерти вопреки своей невиновности вследствие волны распространяющегося подобно вирусу насилия. Здесь фраза «козёл отпущения» употребляется не в значении ритуального животного из книги Левит, а в значении человека, несправедливо обвинённого группой людей, ополчившихся на него вследствие миметизма.

Иисус предрёк, что его смерть будет подобна смерти Страдающего Слуги Божьего из книги пророка Исаии и смерти других пророков, линчёванных толпой. Когда апостол Павел говорит, что Бог возложил все наши грехи на Иисуса, то есть сделал того грешником par excellence, то выражает ту же идею другими словами.

Приверженцы язычества отвергали уникальность христианства, указывая на сходство между событиями, описанными в Евангелиях, и многочисленными мифами. Некоторые языческие боги и полубоги — например, Дионис, Осирис и Адонис — проходят через череду испытаний, заканчивающихся откровением и напоминающих Страсти Христовы. Насилие, жертвами которого они становятся, происходит среди хаоса общественных беспорядков. В конце следует нечто вроде воскресения, триумфального возвращения жертвы, которая восстанавливает порядок, доказывая тем самым свою божественность.

Этнологи XIX и начала XX веков обнаружили данную последовательность событий во всех древних культах и связанных с ними институтах, например, монархии. Воодушевлённые этим открытием, они задались целью разработать общую теорию религии. Данный замысел так и не удалось воплотить в жизнь. Сегодня он представляется нереализуемым. Даже сама мысль считается предосудительной, проявлением академического империализма и колониализма.

Чем иудео-христианская Библия принципиально отличается от греко-римских мифов? Ницше дал очень элегантный ответ на этот вопрос.

В библейских текстах жертвы невинны, а вина лежит на сообществах, совершающих коллективное насилие. В мифах жертвы виновны, а сообщества невинны.

Другими словами, Эдип — истинный виновник вспышки чумы, и фивяне поступили верно, изгнав его. Страдающий Слуга Божий и Иисус, с другой стороны, невиновны и были несправедливо убиты.

Ницше считает, что это прежде всего нравственное различие, причём для него слово «нравственность» имеет негативный оттенок. Следовательно, он без колебаний выбирает миф. Но если принятие стороны жертвы, характерное для иудео-христианской религии, действительно более нравственно, чем осуждение жертвы, свойственное мифам, то Ницше ошибается, думая, будто сочувствие жертве — это коварная месть слабых сильным, или, как он это называет, «рабская мораль». Принимать сторону жертвы — более нравственная позиция потому, что это правильная позиция. Жертвы — это козлы отпущения, выбранные в процессе насильственного миметизма, и следовательно, на самом деле невиновны. Ницше упускает из виду совпадение нравственной позиции и реального положения дел в иудео-христианском нарративе, так как не понимает, что козёл отпущения выбирается единогласно.

За поверхностными различиями между мифами и иудео-христианским нарративом миметическая теория позволяет распознать череду реальных событий. Хаос, предшествующий коллективному насилию — это дезинтеграция сообщества в результате миметического соперничества, свойственного всем людям.

По мере своего распространения миметизм объединяет то, что ранее разделил. Он объединяет сообщество, настраивая его против козла отпущения, то есть жертвы, несправедливо обвинённой в беспорядке, на самом деле порождённом вирусным миметизмом.

Миметическая теория помогает ответить на вопрос, почему в мифах жертвы всегда предстают как виновные, а сообщества как невинные. Данное положение вещей объясняется иллюзией, создаваемой распространением насилия. Мифы основаны на коллективных явлениях, которые вводят в заблуждение как самих создателей мифов, так и их аудиторию. В мифах не содержится критической оценки даже самых невероятных обвинений в так называемых эдиповых преступлениях: отцеубийстве, кровосмешении, скотоложестве, заражении болезнями и так далее. Мнимые «грехи» мифологических персонажей уж слишком сильно напоминают обвинения, выдвигаемые кровожадной толпой. Нельзя не заподозрить за ними ту же психологию.

Тогда как мифы лгут нам, переворачивая отношения между жертвой и сообществом с ног на голову, иудео-христианские тексты восстанавливают (точнее, впервые устанавливают) истину, отменяя изначальную инверсию.

Другими словами, иудео-христианские тексты разоблачают то, что скрывают мифы. Утверждение невинности жертвы, таким образом — это не просто морализаторство. Утверждая правду о козле отпущения, иудео-христианский нарратив подрывает систему мифа, разоблачая ложь, которая играет ключевую роль в культуре.

Почему у мифов и иудео-христианских текстов есть столько общих мест? Потому что в обоих случаях речь идёт об одном и том же кризисе, одной и той же машине по производству ложных жертв.

В случае с мифами машина по производству ложных жертв работает настолько эффективно и бесперебойно, что альтернативные интерпретации отсутствуют. В случае с библейским нарративом машина работает хуже, поэтому как Ветхий, так и Новый Завет разоблачают правду о козле отпущения и порождающем его механизме.

Это разоблачение тем более необычно, что оно случилось благодаря мятежному меньшинству, которое хоть и не было достаточно сильным, чтобы изменить мнение большинства, всё же имело достаточное влияние, чтобы создать собрание священных текстов и сформировать великие традиции иудаизма и христианства. Вот почему, в отличие от мифов, где трагическая развязка приводит к восстановлению порядка, принося катартический, очистительный эффект анонимного насилия, в иудео-христианских текстах коллективное насилие порождает раздор. В синоптических Евангелиях Иисус говорит, что пришёл принести войну, а не мир. По словам Иоанна, появление Иисуса неизбежно порождало конфликты, поскольку внезапное вмешательство правды разрушало общественную гармонию, державшуюся на лжи коллективного насилия.

Миметическая теория показывает, что иудео-христианский нарратив — это не повторение мифа. Каждый раз, когда в Библии описывается коллективное насилие, рассказываемая история напоминает миф, однако в корне отличается от него содержащейся в ней интерпретацией.

Мифы — это пассивное, а иудео-христианский нарратив — активное описание коллективной машины по производству козлов отпущения, то есть агрессивной, охваченной миметизмом толпы.

Ранние этнологи были правы, стремясь систематизировать религию. Однако из–за своего враждебного отношения к христианству они упустили его смысл. Они пытались свести иудео-христианскую традицию к мифу, объяснить свет при помощи тьмы и предсказуемо потеряли из виду правду. Чтобы обнаружить её, нужно действовать обратным образом и читать мифы через призму подаренного нам иудео-христианской традицией понимания того, как они создаются.

Как только роль козла отпущения в мифе становится понятна, из неё нетрудно вывести объяснение древней религии. Сообщество, столкнувшееся с длительным кризисом, видит во внезапном спасении чудо, заслугу за которое не может приписать себе. Поэтому оно ищет козла отпущения. Этот необычный человек, посеявший хаос и смерть при жизни, приносит сообществу мир после своей смерти.

Древние боги — это сакрализированные козлы отпущения. Показывая их невинность, иудео-христианская традиция десакрализирует козлов отпущения и кладёт конец эпохе мифа.

Однако по причине этой десакрализации христианство содержит неизбежную проблему. Для христианина спасительная сила Иисуса действует через страсти Христовы, то есть через механизм козла отпущения. Не является ли это шагом назад? Не был ли сам Христос сакрализированным козлом отпущения? Когда христианство сравнивается с иудаизмом и исламом, ему ставят в упрёк именно этот предположительный регресс. А если довести применение миметической теории до логического завершения, мы получим нечто очень похожее на древнее представление о священном.

Однако проведённый выше анализ показывает, что божественность Христа не равнозначна сакральности козла отпущения. Процедура требует, чтобы козёл отпущения был действительно виновен. Если его невинность признаётся, он теряет способность объединять против себя сообщество, а значит и поляризовать насилие. Если бы Христос действительно был обожествлён в результате насильственного акта сакрализации, то свидетелями Воскресения была бы агрессивная толпа, требующая его смерти, а не несколько человек, заявляющих о его невинности.

Царство Божие не от мира сего. В этом мире Евангелие обещает лишь разделение и раздор, которые являются неизбежным следствием краха анонимного насилия.

Новый Завет завершает десакрализацию, показывая то, что не показано больше нигде, а именно миметическую природу козла отпущения и его организующую роль в культуре.

Следствие механизма козла отпущения — многочисленные убийства, история которых восходит к началу мира и продолжением которой был Иисус вплоть до своих Страстей. Иоанн пишет, что дьявол «был убийцей с самого начала».

Сатана — это одновременно принцип порядка и беспорядка потому что миметическое насилие, с которым ассоциируется его имя, реализуется посредством механизма козла отпущения. Именно поэтому Крест торжествует. Сатана слишком поздно понимает, что секрет его силы был разоблачён и нейтрализован истинностью Страстей Христовых, то есть Святым Духом, который придаёт апостолам смелость провозгласить истину. Не лишним будет вспомнить, что этот дух носит имя Параклет (слово, которое означает «заступник», защитник невинных жертв).

Швагер понимает это. Понимал это и я, но мне было этого недостаточно. Больше всего меня смущало то, что Швагер использовал применительно к Страстям Христовым термины «жертва» и «жертвоприношение», которые я использовал, говоря о ритуалах древней религии.

Что такое жертвоприношение в древних религиях? Это попытка повторить примиряющий эффект коллективного насилия, заменяя изначального козла отпущения альтернативной жертвой. Что такое самопожертвование Христа? Это понять труднее. Нужно начать с того, как Иисус предлагает избегать насилия — а именно, покончить с миметическим соперничеством. Кажый раз, когда потенциальный соперник выдвигает неразумные требования, вместо того, чтобы отвечать ему тем же, нужно уступить; нужно попытаться избежать насилия, которое ведёт прямиком к поиску козла отпущения.

Это единственное правило Царства Божьего. Иисус соблюдал его до конца в мире, которому было на него наплевать. Он был один против всех. Его Слово обнажило скрытую правду об организующей роли козла отпущения, поэтому он был обречён на смерть, которой не искал, но которой не мог избежать, не подчинившись закону мира, закону козла отпущения.

Коллективное насилие оказалось направлено против того, кто призывал от него отказаться.

Между самопожертвованием Христа, понимаемом в этом смысле, и древними жертвоприношениями есть огромная разница. Чтобы защитить себя от собственного же насилия, человечество направило насилие против невинных. Христос сделал обратное. Он отказался от сопротивления. Он позволил принести себя в жертву не для того, чтобы играть по правилам своих врагов, а для того, чтобы положить конец жертвоприношениям. Показав человечеству, насколько оно полагается на эффект жертвоприношения, Христос ослабил его влияние и сломал механизм, эффективность которого зависела от секретности.

Миметическая теория показывает разницу между древним жертвоприношением и самопожертвованием Христа. Современная культура отказывается видеть эту разницу, упрямо определяя жертвоприношение как дар или подношение божеству. Это позволяет избегать вопроса о насилии, сводя его к процедуре, призванной избавиться от подношения (то есть жертвы), которое невозможно передать получателю (то есть божеству) ввиду его постоянного отсутствия.

Чтобы освободиться от этого стерильного формализма, мы должны принять на вооружение точку зрения библейского реализма. Мои собственные размышления о жертвоприношении с самого начала питал неисчерпаемый текст о Соломоновом Суде.

Чтобы разрешить спор двух проституток о том, которая из них является настоящей матерью ребёнка, Соломон приказывает разрубить того мечом и отдать каждой из женщин по одной половине. Уступая ребёнка своей сопернице, добрая проститутка кладёт конец миметическому соперничеству, причём не посредством предложенного Соломоном метода (кровавого жертвоприношения, на которое согласилась другая), а посредством любви. Она отказывается от своих притязаний на предмет спора. Так же как Христос принял смерть, чтобы человечество отказалось от жестоких жертвоприношений, так и добрая проститутка жертвует своим материнством, чтобы ребёнок остался жив.

Есть два противоположных, хоть формально и подобных вида божественности: древний, берущий начало от действенности козла отпущения; и христианский, парадоксальным образом берущий начало от неэффективности козла отпущения и уничтожения ложных богов. В противовес частичным, временным, смертным и несправедливо обвинённым козлам отпущения, отмечает Швагер, есть совершенный козёл отпущения, одновременно человек и бог. В противовес несовершенным жертвоприношениям, чей эффект ограничен по времени, есть совершенное самопожертвование, которое кладёт конец всем остальным.

©René Girard

Оригинал можно почитать тут.