Согласно принципу энантиодромии, каждое явление рано или поздно переходит в свою противоположность. Так случилось и с сексуальной революцией. Радость была недолгой. Освобождение очень скоро превратилось в тиранию принудительного удовольствия, дополненную прелестями капиталистического века — конкуренцией, статистикой, подражанием, тревожностью и страхом неудачи. Журналист и один из основателей организации Репортёры без границ Жан-Клод Гийебо пытается разобраться, что пошло не так.

В древнем Китае проституция подразумевала не то, о чём мы думаем в первую очередь, а совсем наоборот — возможность… избежать секса! Полигамия и до мелочей расписанная супружеская жизнь накладывали на мужчин настолько тяжелые обязательства, что удовольствие превращалось для них в обузу. Вопреки впечатлению, которое может сложиться из–за знаменитых «сексуальных пособий», описывающих утончённые любовные техники, для китайских мужчин секс был скорее бременем. В частности, чтобы сохранить лицо, они должны были практиковать coitus reservatus, то есть половой акт без эякуляции.

Супружеский долг — в особенности для представителей дворянства и высшего сословия — был обязанностью, которой нельзя было пренебречь. Яркий пример — жизнь китайского императора образца VI века. Во дворце, полном жён и наложниц, жизнь была подчинена детальному протоколу. Так как количество женщин в гареме постоянно росло, в определённый момент возникла необходимость вести подробный учёт императорских утех. Записывать день и время каждого удачного соития, менструаций каждой женщины, первых признаков беременности и так далее стало обязательной практикой. Этот ритуал не допускал исключений.

По мнению востоковеда Роберта ван Гулика, эта традиция привела к тому, что удовольствие, парадоксальным образом, стало более тягостным, чем самое суровое воздержание. Вот почему в первых веках нашей эры китайские мужчины искали общества других женщин, чтобы избежать принудительных утех. «Мужчины посещали куртизанок не просто следуя обычаям того времени, — писал ван Гулик, — но и для того, чтобы избежать плотской любви и душной атмосферы женских покоев. Они стремились к дружбе с женщинами, свободной от сексуальных обязательств. С куртизанкой мужчина мог достичь определённой близости, которая не обязательно должна была сопровождаться половым актом».

От освобождения к принуждению

Принудительное удовольствие? Обязательное совокупление? Находимся ли мы в аналогичной ситуации? Возможно ли, что мы также уничтожили удовольствие чрезмерными попытками продлить и усилить его? Философ Жан Гиттон, вероятно, не знал об этой древней китайской традиции, когда в начале 70-х годов выразил опасение, как бы под лозунгом сексуальной свободы жизнь на Западе не превратилась в «тяжкое бремя удовольствия». В то время подобные заявления казались абсурдом, морализаторством старого брюзги.

Как могло удовольствие, только-только освобождённое из плена ханжеских запретов и лицемерных табу, стать обузой?

Ни в коем случае! Либертарианский оптимизм семидесятых мгновенно отмёл это предположение.

Прошло несколько десятилетий, и нам пришлось пересмотреть свои взгляды. Опасения Жана Гиттона больше не кажутся такими уж нелепыми. Из–за своей доступности удовольствие превратилось из свободы в императив. Детальный анализ рекламной риторики подтверждает этот факт. «Удовольствие в рекламе преподносится не как добровольный выбор, а как обязанность. Удовольствие нельзя остановить так же, как нельзя остановить прогресс. Оно повсюду и руководит всем. Сопротивление — признак глупости, неспособности идти в ногу со временем».

Мы получили совсем не то, чего ожидали, сбрасывая с себя оковы прежнего мира. Теоретик ситуационизма Рауль Ванейгем сокрушается: «Сегодня принудительное удовольствие пришло на смену запрещённому удовольствию. Потакание своим желаниям — это тест, который можно или сдать, или провалить. Есть, пить и заниматься любовью — вот ключ к хорошей репутации в наши дни. Прежде мы отдавались удовольствию так, как будто шли на заведомо проигранную войну. Теперь же удовольствие навязывается нам».

За очень короткое время мы проделали путь от освобождения к долгу, от свободы нравов к обязательному удовольствию, от запрета к принуждению.

По иронии судьбы, мы вернулись назад к исходному пункту, то есть к проблеме свободы. Лучшее доказательство — реакция против этого нового бремени, которое люди уже начали смутно ощущать. Всего несколько лет назад подобное невозможно было вообразить. Нынешняя реакция связана не с религиозной или светской моралью, а с пресыщением — так же, как это было с китайскими мужчинами в VI веке.

В ответ на навязчивые призывы к сексу, мы отступаем; в ответ на официальную кампанию за гедонизм, мы становимся диссидентами. Не из пуританства, а ради сохранения свободы воли.

И недели не проходит без упоминания этой темы в СМИ: возвращение к добровольному воздержанию, новообретенное целомудрие, порождённое пресыщенностью. Снижение полового влечения, например, стало притчей во языцех в западной журналистике. В марте 1995 года немецкий журнал «Звезда» объявил о «конце эпохи оргий», покрепив свое громкое заявление результатами опроса, показавшего, что каждый третий немец в возрасте от 17 до 35 лет может обойтись без секса.

В Америке в 1997 году зародилась кампания под названием «Настоящая любовь ждёт», к которой присоединилось более полмиллиона молодых людей. Возрождая феминистские ценности и лозунги семидесятых, она призывала девушек отстаивать своё «право сказать нет» и отмежеваться от современного пансексуализма. Примечательно, что этот неожиданный поворот преподносился не как возвращение запретов, а как свидетельство свободы. Исследования сексуального поведения молодых американцев «показывают, что впервые с момента первых опросов количество девушек, у которых был секс до свадьбы, упало на 5 процентов».

В США появились центры, предоставляющие новую услугу: лечение от «сексуальной зависимости», которую пациенты ставят в один ряд с другими зависимостями, идущими вразрез со свободой воли.

Отказ от секса отражает стремление к свободе (но наизнанку). Психоаналитик и этолог Борис Цирюльник также заметил возникновение в современном обществе свободы нравов наоборот. «На протяжении вот уже двадцати лет, — говорит он, — мы сталкиваемся с людьми, которые считают себя «сексуально зависимыми» и обращаются за профессиональной помощью, чтобы избавиться от этой мнимой проблемы. Они верят, что подавление сексуального влечения приведёт к обретению личной свободы».

«Этот феномен, — продолжает он, — впервые был замечен в США, но позже начал наблюдаться и во Франции. Мужчины и женщины с сильным либидо приходят ко мне и просят прописать им препарат, снижающий влечение. Некоторые мужчины даже признаются, что рады были бы стать импотентами, ведь тогда они наконец-то смогли бы жить спокойно! Женщины же жалуются, что чувствуют себя зависимыми от партнёра, который их удовлетворяет, и страдают от этой зависимости».

Парадоксально, но факт: состояние современного психоанализа также подтверждает, что секс утратил смысл. Некоторые более ортодоксальные специалисты даже обвиняют психоаналитиков в том, что те «предали Фрейда». Именно так считает психоаналитик-лаканианец Андре Грин. Грин отмечает, что сексуальность практически исчезла из теории и практики психоанализа. По его словам, к этому привела критика теории побуждений со стороны Мелани Кляйн и Жака Лакана. Но есть и ещё одна причина. В практике психоанализа сексуальность занимает место, противоположное тому, которое она занимает в современном обществе (которое намного свободнее, чем во времена Фрейда). Другими словами, из–за постоянного присутствия в общественной жизни, публичном дискурсе и на телевидении секс обесценился.

Во имя свободы

Происходящее должно беспокоить каждого, кто ценит удовольствие и счастье. Отказ от секса, недоверие к желанию, стремление к личной независимости за счёт подавления либидо, превознесение целомудрия — всё это диаметральная противоположность того, что обещали сторонники Вильгельма Райха в 70-х. Но являются ли все эти тенденции новыми и уникальными для нашего времени? Совсем нет.

В своём трактате «Законы, или О законодательстве» Платон называет способность противостоять «тирании Эроса» свидетельством личной независимости; ессеи и христианские женщины первых столетий нашей эры также считали целомудрие не ограничением свободы, а её утверждением.

Антиковед и близкий друг Мишеля Фуко Питер Браун описал сообщества энкратитов (воздержников), в которых «мужчины и женщины жили бок о бок друг с другом в тесных церквях Сирии и северного Ирака», будучи уверены в том, что они достигли «безмятежности духа и истинной дружбы между полами». Он также отмечал, что римские женщины IV века, которые принимали христианство и выбирали целомудрие, тем самым бунтовали против образа жизни империи, отвергая патернализм и утверждая свободу, которую мы сегодня назвали бы феминистской.

Даже самые радикальные и откровенно патологические случаи отказа от секса далеко не новы. Коллективные самоубийства (в первую очередь в Сан-Диего в марте 1997 года) привлекли внимание к нью-эйдж культам, которые убеждали своих последователей совершать добровольную кастрацию с целью избавиться от диктата полового инстинкта. Данная практика имеет долгую историю. Она была довольно распространённой в первые столетия существования христианства и ислама (самый известный пример — Ориген) и даже во времена Вавилона.

«Многие языческие жрецы практиковали кастрацию, чтобы полностью посвятить себя роли посредников между людьми и богами. Религиозная кастрация была особенно распространена в Вавилоне, Ливане, Финикии и Сирии, а также среди поклонявшихся Артемиде Эфесской на Кипре, Осирису в Египте, Аттису и Кибеле во Фригии».

Так что, даже охваченные отчаянием и безумием, мы не изобретаем ничего нового, а неосознанно возвращаемся к старому.

Разнообразие способов «добровольного» отказа от секса и удовольствия свидетельствует о невыносимой изнурительности утопии, усилении смутного чувства отвращения.

Это напоминает разочарование римских поэтов, которые сатирой реагировали на упадок Римской империи. Самый знаменитый из них, Ювенал, порицал «неумеренность» римлян в удовольствиях, деньгах и развлечениях. Имеем ли мы дело с той же пресыщенностью?

Упадок желания

Параллельно с воздержанием, в подсознании современного человека живёт страх угасания желания и импотенции, вызванной отсутствием интереса; коллективного фиаско, которое, как предостерегал Фуко, станет следствием «пропаганды секса». Несмотря на всю агрессивную эротизацию, наше общество на самом деле страдает от отсутствия желания. Именно отсутствие желания провоцирует эротизацию, порождая замкнутый круг. Мы так много говорим о сексе потому, что вынуждены каждый день подавлять этот смутный страх. Сферы развлечения и торговли настойчиво пытаются пробудить желание, как будто боясь, что оно будет утрачено.

Частота, с которой в СМИ употребляются определённые слова (например, «фантазия»), выдаёт этот страх. Ещё недавно предаваться фантазиям считалось предосудительным актом, признанием в своей развращённости и склонности к запретному. Сегодня же с фантазиями обращаются заботливо, как с бедными сиротами, нуждающимися в уходе.

Современный подход к фантазиям отдаёт отчаянием: потакайте своим фантазиям, лелейте их — а то они, не дай Бог, исчезнут. Цель теперь — не бороться против подавления желания, а удержать его от исчезновения.

То же самое верно применительно к тому, как мы относимся к нарушениям табу. Нарушение табу превратилось из рискованного предприятия в старый метод, который, к сожалению, больше не работает. Прошлое сегодня идеализируется как время, когда ещё существовали табу, которые можно было нарушить.

В 1990 году, вскоре после падения Берлинской стены и объединения Германии, несколько западных газет опубликовали отчёт, согласно которому женщины из бывшей ГДР, ещё не испытавшие на себе новую сексуальную свободу и вульгаризацию, испытывали намного более сильные оргазмы, чем жительницы Западной Германии.

Цикл книг «Смертные грехи» от издательства Эдисьйон Текстюэль приглашает нас «погрузиться в чувственный и блаженный мир греха». В 1995 году телесериал под названием «Семь смертных грехов» с огромным успехом показывался во Франции. Проводятся даже выставки, посвящённые данной теме. Центр Жоржа Помпиду в Париже в 1996-1997 годах проводил выставку на тему смертных грехов. Её куратор Дидье Оттингер так описал своё детище: «Грехи — это признак игры с механизмом табу, которых больше не существует». Рупор современного индивидуализма Жиль Липовецки даже более однозначен: «Грех перестал быть предметом грёз, но время от времени он всё же напоминает о себе, стимулируя желание».

Любовь до смерти

Ностальгические поиски утраченного греха имеют целью пробудить ослабевающее желание. Иногда такие поиски подталкивают людей навстречу всё большей и большей опасности. Можно привести тысячи примеров этого отчаянного флирта со смертью. Один из них — стремление (вопреки риску заразиться СПИДом) к незащищённому сексу, ставшему для молодёжи своеобразной русской рулеткой. «Размышляя о том, почему мне хотелось незащищённого секса, — рассказывает один гомосексуал, — я вдруг осознал, что меня привлекает опасность».

Стремление к опасности, насилию и смерти связано с упадком желания, который на самом деле является упадком жажды жизни. Фильм Линн Стопкевич «Поцелуй со смертью», представленный в 1997 году на Каннском фестивале, рассказывает о девушке по имени Сандра Ларсон, которая испытывает влечение к трупам. Рецензия на фильм, вышедшая в одной из популярных газет, гласила: «“Поцелуй со смертью”: стильное кино, представляющее некрофилию в презентабельном виде».

Смерть — это идеальный афродизиак для нашего общества, в котором желание мертво.

После всех стремлений избавиться от жестокости в сексе в 60-х годах, западное общество вдруг обнаружило — с инфантильным ужасом — что желание связано с насилием и смертью. Прелестно! Разве другие народы не знали об этом испокон веков? Разве не в этом заключалась проблема секса во все времена?

Игривый и ритуализированный садомазохизм, настолько популярный в наши дни, — это тоже проявление стремления к нарушению табу. Один адепт садомазохизма не испытывает иллюзий: «Без сомнения, сегодня границы дозволенного существенно расширились благодаря сексуальной революции и акценту на теле. Простая нагота, которой раньше было достаточно, чтобы пробудить желание, стала банальной. Поэтому нужно идти дальше. Садомазохизм стал сегодня главным способом приблизиться к табу».

Адепты садомазохизма, которых вседозволенность затронула наравне с остальными, считают себя избранным меньшинством. Пятнадцатого сентября 1996 года они прошли маршем по центру Лондона. Во главе процессии шёл человек, наряженный гладиатором (в юбке из латекса) и тянувший повозку со своим партнёром. Это был пятый по счёту прайд садомазохистов. Поводом для этой процессии послужила полицейская облава на садомазохистские вечеринки в Бирмингеме. «Гардиан» и «Индепендент» вышли со статьями в поддержку права каждого человека делать со своим телом всё, что ему хочется. Никто как будто не заметил комичного несоответствия между респектабельностью процессии, движущейся через Трафальгарскую площадь, и стремлением к нарушению самых сокровенных табу, лежащим в основе данного культа.

Утверждение свободы, демонстрация идентичности, банализация порока, и вопреки всему этому восхваление запрета — вот это удивительная смесь! Но она очень характерна для нашего времени, которое в отношении удовольствия хочет одновременно плавать в море невинности и гореть в пламени греха.

Непреодолимый конфликт между желанием и вседозволенностью напоминает о словах Андре Бретона, который под конец своей жизни опасался, что обнажая и позволяя всё, мы в итоге лишим желание его силы. Жорж Батай разделял это опасение: «Хаос в сфере сексуальности опасен. Я не согласен с теми, кто ставит целью избавиться от сексуальных табу. Более того, я считаю, что будущее человечества зависит от этих табу».

«Запрет, — писал этот апологет трансгрессии и наслаждения, — изначально подчёркивал эротическую ценность объекта запрета. Ограничение на свободную сексуальную активность придало новую ценность тому, что для животного было всего лишь неконтролируемым побуждением».

Через труды Батая красной нитью проходит опасение, что без запретов эротизм утратит свою силу, и тогда единственными способами пробудить желание станут унижение, симуляция насилия, нецензурная брань. Именно это пытаются делать люди сегодня (но с каждым разом всё менее успешно). Просто взгляните на язык, который используется в порнографии. Так как её авторы не могут эксплуатировать табу (которые никого больше не возбуждают), они прибегают к вербальному насилию, которое заменяет собой табу.

Людей теперь возбуждают только ролевые игры, подразумевающие оскорбления и сексуальное рабство. Но нужно помнить, что жажду насилия нельзя бесконечно удовлетворять симуляциями и ролевыми играми.

Век сексологов

Возникает сильный соблазн дойти до конца, до крайнего порока, если только он существует. Но как было прежде? Какие ошибки мы совершили? Что забыли в ходе этой великой революции нравов? В 1984 году историк Жорж Дюби так писал об этой беспрецедентной в истории человечества революции:

«В одно мгновение границы, которые на протяжении многих веков определяли отношения между полами, были разрушены у нас на глазах. Табу были упразднены. Тела были обнажены. Мы научились не краснеть при определённых словах. Вещи, которые прежде держались в тайне, стали выставляться напоказ. Все остальные потрясения, которые принято называть революциями, были поверхностными и мимолётными по сравнению с этой революцией, низвергнувшей правила, установленные на заре человечества, и привнесшей хаос в распределение ролей между мужчинами и женщинами».

Взгляд на «сексуальную революцию» под таким углом позволяет лучше понять наши ошибки, одной из которых было рассматривать (впервые в истории) сексуальность как функцию.

Идея функции породила представление о дисфункции, а вместе с ней и идею сексуального здоровья, основанного на квантитативных характеристиках. Отсюда не нравственные или культурные, а физиологические и арифметические нормы (сколько? как часто? с каким результатом?).

Нескольких новых идей было достаточно, чтобы нарушить душевный ландшафт Запада, изменить наше представление о связи удовольствия со счастьем, воле и свободе. Невероятно, но поначалу никто не заметил этой фундаментальной смены ценностей. Люди спорили о табу, реакционном пуританстве и непристойности, не осознавая, что настоящая перемена происходит на уровне ценностей.

Говоря о сексуальности, теперь принято противопоставлять не нормальное и абнормальное, моральное и аморальное, дозволенное и запретное, а дисфункцию и правильное функционирование. На смену священникам и моралистам прошлого пришли люди в белых халатах, вооружённые измерительными приборами, диковинными инструментами и статистическими данными. Наступил ледниковый период сексологов. Научная власть, сосредоточенная в их руках, полностью основана на вере в их способность определять сексуальное здоровье — понятие, которое показалось бы абсурдным современникам Овидия или Брантома.

Наличие утопического стандарта абсолютного сексуального здоровья, к которому сегодня должен стремиться каждый, естественным образом привело к тому, что удовольствие перестало быть выбором и стало долгом.

И пошло-поехало! «Право на счастье, — писал один учёный из Национального центра научных исследований в Париже, — то есть, в частности, право на оргазм, превратилось в обязанность получать оргазм; поскольку власти предоставляют нам право на удовольствие, было бы глупо не использовать его по максимуму. Смерть или государство в любой момент могут лишить нас этой привилегии, поэтому нас поощряют множить оргазмы, быть стахановцами гедонизма».

Исследователи Мастерс и Джонсон были убеждены, что импотенция — это чума, которую необходимо искоренить, как оспу и малярию. В 50-е годы они призывали сексологов создавать частные оргазм-клиники в надежде, что со временем эстафету подхватят и государственные медучреждения. Удовольствие стало вопросом здравоохранения и должно было быть распределено поровну. «Недостаточное» удовольствие стало заболеванием, требующим медицинского вмешательства.

Наше представление об удовольствии тоже изменилось. Чувство вины не исчезло (как наивно полагают многие), но преобразовалось. «Сегодня мы считаем нормой, а иногда и поводом для гордости, принадлежность к меньшинству. В то же время, мы чувствуем себя виноватыми, если не показываем должных результатов».

Результатов относительно чего? Явно не относительно культурных или нравственных норм, ведь их больше не существует. Теперь каждый сравнивает свои показатели со средней статистикой в надежде оценить нормальность своей сексуальности. Общество молча наблюдает за этим культурным обнищанием. «Сегодня мы предлагаем людям стандарты, нормы и статистические данные, — признаёт сексолог Жильбер Торджман, — которые заставляют их сомневаться в себе. Отсюда жалобы на сексуальную жизнь».

Этот новый вид жалоб выражает одновременно утверждение своего права и беспокойство: требование удовольствия, обещанного каждому государством всеобщего благосостояния, и обеспокоенность, что нам не удастся достичь уровня кумира нашего века — не святого и не героя, а атлета оргазмов.

В начале был Кинси

Подлинный источник склонности воспринимать сексуальность как медицинский вопрос и статистического подхода к ней стоит искать намного раньше. В 1948 году, на заре экономического бума послевоенных лет, в США было проведено исследование, результаты которого были опубликованы и стали известны как «Отчёты Кинси». Эти отчёты содержат первое объективное описание (свободное от любых оценочных суждений) половой жизни американцев. Основанные на опросниках, анкетах и статистических данных, они показывают частоту, успешность, социоэкономическое и географическое распределение: столько-то людей практикуют содомию, столько-то — куннилингус, столько-то — фетишизм и так далее.

Необходимо понимать, что означала публикация подобного документа в 1948 году, во всё ещё преимущественно пуританской Америке.

«Отчёты Кинси» пролили свет на самые тёмные секреты и показали скрытое лицо страны. Они разоблачили лицемерие и нормализировали определенные сексуальные девиации. Одним словом, ознаменовали для Запада новую эпоху.

Наибольший интерес в этих отчётах предоставляют, конечно же, не содержащиеся в них факты, а то, что они стали коллективным оправданием, показав, что не нужно бояться адского пламени из–за необычных сексуальных предпочтений или постоянной мастурбации. И, что самое важное, это оправдание было основано не на прогрессивном взгляде на нравственность, а на статистике. Моё собственное поведение оправдывается другими людьми: моим соседом, моим коллегой, моим партнёром. Мои побуждения легитимизируются толпами таких же, как я; страхи развеиваются благодаря тому, что я разделяю их с определённым процентом взрослых людей («Если все этим занимаются, то почему я должен беспокоиться?»).

В остальном документ отражает либеральное великодушие (отдавайтесь самым смелым фантазиям!) и уверенность в будущем, соответствующие духу времени. Он является применением кейнсианского оптимизма послевоенных лет в области сексуальности. Желание потреблять как главный двигатель экономики (даже если это означает долги) и желание получать максимум удовольствия как двигатель общественной жизни дополняют друг друга.

«Отчёты Кинси» казались настолько смелыми и были продиктованы настолько благими намерениями, что мало кто заметил их упрощенческий подход.

Лишь со временем стало понятно, что несмотря на благие намерения авторов, отчёты лишили удовольствие интимности и радости. Лишь позднее люди осознали, что сексуальность — это не функция, а культура. Но к тому времени переводы «Отчётов Кинси» уже разошлись по миру как символ грядущей свободы. А дальше никто и не заглядывал. Лишь некоторые несогласные высказывали осторожные опасения. Одним из них был Батай, который, несмотря на симпатию к Кинси, отрицал, что графики, кривые и цифры могут передать «элемент интимности», который «остаётся невидимым для тех, кто смотрит на частоту, способ, возраст, профессию и класс».

«Мы должны спросить себя, — добавляет Батай, — действительно ли подобные книги описывают сексуальную жизнь? Стали бы мы описывать людей при помощи чисел, измерений и классификаций по возрасту или цвету глаз?»

В этих строках Батай сказал всё. Но никто его не услышал. «Отчёты Кинси», за которыми вскоре последовали многие другие, провозвестили начало эпохи, которая продолжается по сей день — эпохи сексологов, функционального удовольствия и принудительного оргазма.

Логика результативности

Постоянное беспокойство по поводу удовольствия, превратившегося в бремя; скрытая неудовлетворённость, несмотря на тот факт, что «всё дозволено»; необъяснимое разочарование в любви; возвращение к отказу и воздержанию — можно ли объяснить всё это одной ошибкой? Действительно ли мы сбились с пути? Трудно сказать.

Несомненно одно: представление о сексуальности, созданное «Отчётам Кинси», а затем подхваченное сексологией и популярной культурой, имело непредвиденные «побочные эффекты» — эффекты, которые сегодня трудно преодолеть.

Во-первых, удовольствие стало неразрывно связано с результатом. Мы убеждены, что сексуальность можно улучшать до бесконечности, и что наше счастье зависит от этого.

Удовольствие — больше не следствие свободы, а цель спортивного состязания, в котором мы изо дня в день должны повышать планку.

Сегодня мы одержимы не нравственным осуждением, а сравнительной оценкой. Паскаль Брюкнер, соавтор книги «Новый любовный беспорядок» (1979), отмечает: «Порнофильмы стали новым видом домашнего искусства, наравне с кулинарией и садоводством. Сексуальная совместимость стала главным критерием успешности брака. Это привело к обилию предписаний и советов в определённого рода прессе; главное правило современной пары — «делать это правильно»».

Американские феминистки первыми выступили против идеи результативности, внушаемой порнофильмами, и её губительного психологического воздействия. Вот что говорила в 1978 году Хелен Гари Бишоп: «Член должен быть как минимум 20 сантиметров. Меньше — не годится. Но это ложь. И эта ложь травмирует мужчин. Она провоцирует страх несостоятельности. Если мужчина не обладает огромным членом и не может заниматься сексом часами напролёт, он чувствует себя неполноценным. Эти фильмы устанавливают стандарты. Но их стандарты недостижимы — ни для мужчин, ни для женщин».

Сегодня секс ещё чаще уподобляется «упражнению», в котором самое важное — практические навыки, выносливость и результат. Лишённый символического значения, секс превратился в спорт, причём не коллективный, а индивидуальный.

Как ни удивительно, женские журналы стали главным источником этой новой пропаганды. «Сколько вам нужно времени, чтобы почувствовать себя комфортно с мужчиной?» — спрашивает Elle. «Прочитайте наш “Гид по эротическим техникам” — призывает Marie Claire. «Вы когда-нибудь заходили в секс-шоп? Пробовали секс втроём? Листали с парнем Кама-сутру? Занимались любовью с девушкой?» — интересуется Cosmopolitan.

Телевидение и кино также каждый день предлагают нам модели сексуального поведения, подразумевающие стандарты и количественные показатели. Из–за неспособности соответствовать этим стандартам люди часто чувствуют вину, неполноценность и отчаяние. Социологи, изучающие подростковую сексуальность, нередко сами удивляются своим открытиям. «В американских фильмах, — пишут двое из них, — оргазм неразрывно связан со стонами. Поэтому девушки берут за привычку стонать с самого начала своей сексуальной жизни, даже если ничего не чувствуют. Они пытаются воспроизвести то, что видят, казаться «нормальными» и выглядеть как профи наслаждения. Таким образом, их отношения с партнером изначально фальшивы».

Это естественное следствие подхода к сексуальности как к медицинскому вопросу. Как показал Люсьен Сфез, идея абсолютного здоровья — это не только великая современная утопия, но и идеология.

Одинокие в аду?

Ещё один побочный эффект подхода Кинси состоит в том, что он заключил нас в замкнутый круг подражания. Несмотря на то, что греха больше нет, ада опасаться всё же стоит. В современном аду уже нет рогатых демонов и кипящих котлов, но по-прежнему есть страдания. Артюр Рембо первым описал этот ад в 1873 году: «Я думаю, что оказался в аду, значит, я в самом деле в аду». Ещё сто лет спустя Рене Жирар так подкорректировал знаменитую фразу Сартра: «Каждый из нас думает, что он одинок в аду. Это и есть ад». Слова Жирара передают весь парадокс вседозволенности и неудовлетворенности в современном обществе.

Сегодня мы больше не ограничены в своих желаниях. Но, хоть мы и хотели бы, чтобы наши желания были свободными и независимыми, они полностью зависят от желаний других людей и формируются под влиянием толпы, журналов, СМИ и стремления быть как все.

Журналы, опросы и исследования сексуальности возникли, чтобы удовлетворить эту новую жажду нашей эпохи. Нас постоянно информируют о предполагаемых желаниях большинства, которым мы отчаянно пытаемся подражать. Эротическая литература перестала быть искусно написанным чтивом и превратилась в посредственные откровения отдельного человека, чьи интимные секреты мы лихорадочно исследуем.

Мы одержимы сопоставлением своих желаний с желаниями других людей, добровольными заложниками которых мы стали.

Вольные делать всё, что хотим, но ведомые моделями для подражания, мы судорожно гоняемся друг за другом. Мы все находимся в плену одной и той же иллюзии: каждый из нас убеждён, что остальные люди, которым мы так завидуем, совершенно независимы в своих желаниях. Но если мы завидуем другим, значит другие завидуют нам. Мы все вместе кружимся в этом лихорадочном вальсе желания, организованном СМИ.

Настоящая свобода любви выглядела бы иначе: желай кого хочешь (мужчину или женщину), но делай свой собственный выбор, вместо того, чтобы послушно желать партнера, навязанного тебе другими. Другими словами, не подчиняйся тирании подражания. Но никто не стремится освободиться от этого рабства. Опьянённые чувством ложной свободы, мы молчаливо следуем за моделью.

В конце 70-х Ролан Барт разоблачил парадокс вседозволенности: «Массовая культура — это инструмент управления нашими желаниями: вот что должно вам нравится, говорит она, как будто зная, что люди не в состоянии сами определить, чего они хотят».

Третий побочный эффект «Отчётов Кинси» заключается в усилении соперничества. Соперничество, которое в действительности стоит за запретами и табу (особенно на инцест), усиливается с увеличением свободы. Владимир Янкелевич видел признаки этой безжалостной конкуренции в любви и предупреждал о наступлении засухи.

«Повсеместная удушливая эротизация, — писал он, — это не причина и не следствие современной засухи; это и есть сама засуха. Производители порнографии видят возможности там, где нет радости, искренности и непосредственности. Порнография и насилие — две отдушины для лишённой любви эпохи, в которую люди разжигают пламя желания в стремлении компенсировать эту засуху».

Разве нашей жизнью и без того не руководят соперничество и ориентация на результат? Какая отдушина останется у нас, если удовольствие постигнет та же участь? Стресс разъедает нас изнутри. Борис Цирюльник давно предостерегал нас: «В обществе, боготворящем производительность и эффективность, люди начинают чувствовать, что желание грозит потерей производительности. Следовательно, они заключают, что подавив в себе желание, они смогут преуспеть в карьере».

©Jean-Claude Guillebaud

Больше на paranteza.info