Create post
[Транслит]

Aufschreibesysteme 2000, или «Пошлите девочкам мейл, они все сделают»

Artemiy Sei
Евгений Райков

Материал из #23 [Транслит]: Материальные культуры авангарда

Поэзия и теория поэзии на русском языке не всегда славились чувствительностью к материальным условиям существования означающего. Почти весь XIX век в русской поэзии господствовало то, что можно назвать фет-коммуникацией, или желанием «без слова сказаться душой» (Фет), то есть ставкой на бесплотную коммуникацию, а также общую враждебность к вербализации («Мысль изреченная есть ложь» — Тютчев). Только с момента «воскрешения слова» в 1913 году, то есть с даты первого манифеста формализма-футуризма, не замечать материальность означающего в поэзии и теории более невозможно.

Некоторое количество версий или сценариев этой материализации (наряду с упомянутой и принадлежащей Шкловскому, это и программы слова и буквы как таковых Крученых–Хлебникова, и материализация метафоры у Маяковского, и уподобление стихов материальным объектам у Хармса и так далее) приводят к тому, что уже к концу 1920-х Борис Эйхенбуам предлагает теорию литературного быта, материализующую уже не только условия записи, хранения и передачи литературных текстов, но и отмечающую материальность ближайшего бытового обихода литературы, ее институционального окружения. Впрочем, активно используя понятие быта и литературной техники, формалисты все еще не обращали достаточно внимания на реальные медиа-технические устройства эпохи, обеспечивающие циркуляцию означающего, — к примеру, на выход на рынок первых фонографов в тот же год, что и выход на литературный рынок воскрешенного слова / слова как такового (марки могли немного различаться) или на активное вхождение в писательский обиход пишущей машинки. Со значительно большим вниманием (а в случае Шкловского — даже участием) отнеслись формалисты к появлению такого расширения человека, как киноаппарат. Но тем более русских формалистов — еще сплошь белых, предположительно гетеросексуальных мужчин — можно упрекнуть в том, что никто из них не интересовался отношениями полов с означающим и медиа-техническими опосредованиями этих отношений.

«Что&nbsp;бы вы ни&nbsp;говорили женщине, добивайтесь ответа сейчас же; иначе она примет горячую ванну, переменит платье, и&nbsp;все нужно начинать говорить сначала. <…> Синтаксиса в&nbsp;жизни женщины почти нет. Мужчину&nbsp;же изменяет его ремесло. Орудие не&nbsp;только продолжает руку человека, но&nbsp;и&nbsp;само продолжается в&nbsp;нем. <…> Больше всего меняет человека машина. <…> Пулеметчик и&nbsp;контрабасист&nbsp;— продолжение своих инструментов. <…> Шоферы изменяются сообразно количеству сил в&nbsp;моторах, на&nbsp;которых они ездят. <…> Вещи делают с&nbsp;человеком то, что он из&nbsp;них делает». Шкловский&nbsp;В. Zoo. Письма не&nbsp;о&nbsp;любви, или Третья Элоиза. Берлин: Геликон, 1923.

«Что бы вы ни говорили женщине, добивайтесь ответа сейчас же; иначе она примет горячую ванну, переменит платье, и все нужно начинать говорить сначала. <…> Синтаксиса в жизни женщины почти нет. Мужчину же изменяет его ремесло. Орудие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем. <…> Больше всего меняет человека машина. <…> Пулеметчик и контрабасист — продолжение своих инструментов. <…> Шоферы изменяются сообразно количеству сил в моторах, на которых они ездят. <…> Вещи делают с человеком то, что он из них делает». Шкловский В. Zoo. Письма не о любви, или Третья Элоиза. Берлин: Геликон, 1923.

Разве что опять же Шкловский в «Zoo, или Письмах не о любви» — тексте, который и сам является примером медиа-коммуникативной петли: письма с наложенным формально-тематическим ограничением («не о любви») пишутся к женщине, «у которой нет для него времени» и которая сама оказывается (будущей) писательницей. Зато у автора-мужчины хватает времени на сочинение (как минимум части) ее ответов, оказывающихся тем самым эпистолярным вымыслом. Наконец, все это «письмо» оказывается адресовано в последних строках Советскому правительству, в подданство которого автор желает вернуться.

Такой сложный узел отношений — между полами, означающим и государственной машиной — можно распутать благодаря инструментарию, предложенному в книге Фридриха Киттлера «Aufschreibesysteme 1800/1900». Понятие «дискурсивной сети» или «дискурсивной инфраструктуры» позволяет описать романтическую ставку на означаемое (с запозданием отрабатываемую Фетом и Тютчевым, зачастую занимающимися переложениями стихов с немецкого) как следствие рукописной техники обработки означающего, педагогических задач, возложенных на женские уста, и государственных — переданных в мужские руки в Прусском государстве около 1800 года. Перелом в подобном гендерном разделении труда по записи, хранению и передаче означающего происходит около 1900 года, когда рукописную практику мужчин — служителей муз и государственной машины — оттесняет ряд новых конт (р)актов между человеческим телом (всегда гендерно-конкретным) и медиа-техническими устройствами (всегда исторически-конкретными). Появление печатной машинки, воспринимаемой монополистами означающего как форма его отчуждения от тела пишущего, делает наиболее частыми ее «операторами» молодых девушек, а появление звуко-записывающей и -передающей техники делает их же наиболее частыми операторами телефонных станций (чему способствуют так же чисто физические показатели тембра женского голоса), наконец в поле работающего киноаппарата (под «человеком с ним» еще долго будет пониматься мужчина) чаще всего попадает она же — молодая девушка, работающая, к примеру, машинисткой (в английском сведенной к омонимии со своим устройством typewriter) или телефонисткой.

Все это имеет место с момента «воскрешения слова» и в русской, то есть уже советской литературе, где вещи, технические объекты обретают не меньшую автономию, чем женщины, а характер отношений тех и других с государственными мужами носит не менее, а то и более специфичный характер, чем в Веймарской республике, из столицы которой Шкловский пишет письма не о любви к женщине, находящейся в том же городе, а также письма Советскому правительству, в которых он рассуждает об автомобилях, технических расширениях человека и литературной технике.

Можно предположить, что если отношения полов с медиа-техниками означающего впоследствии в советской литературе и вытеснялись в пользу отношений «настоящего человека», писателя-мужчины, с государством (которые тем самым либидизировались), то реальное развитие технических устройств и специфика профессионального найма делали Советский союз вполне типичным модерным обществом, в котором машинистками, телефонистками и монтажерками чаще всего оказывались женщины, а людьми букв (hommes de lettres), людьми, диктующими приказы и дающими указания по телефону, а также человеками с киноаппаратом — мужчины.

Во многом такое разделение труда по обеспечению циркуляции означающего сохраняется и в постсоветском обществе, даже если оно оспаривается регулярными призывами женщин в литературу, критикуется гендерными исследователями или атакуется авторками-феминистками. С нашей точки зрения, однако, никакое гендерное неравенство невозможно преодолеть, если учитывать только государственное или институциональное регламентирование вопроса и не обращать внимание на отношения полов с означающим в медиа-техническом измерении. Требование квот в культуре на основании гендерной принадлежности или травматического опыта намного менее эффективно, чем изобретение коммуникативных аппаратов, в которых специфика гендерного разделения труда претворяется в изобретательную литературную технику (а в пределе — переворачивает и политический порядок). Одним из таких интересных аппаратно-коммуникативных кейсов в современной русскоязычной поэзии нам и видится практика Станиславы Могилевой.

Сказать «тексты Станиславы Могилевой» — значило бы в очередной раз согласиться с подслеповатостью литературной критики, привыкшей видеть тексты и только тексты, но упорно не замечающей то (и тех), что обеспечивает их циркуляцию, презентацию и даже лаудацию [1]. А в случае Могилевой — и само их написание. Между тем отношение «собственно поэтической» работы Могилевой и ее институционально-технических обязанностей, той невидимой работы, благодаря которой существует добрая половина петербургских литературных институций, представляется нам самым интересным — как в отношении самих текстов, так и в отношении самой сцены. Эта работа, теперь не отделенная от «высоких задач» физически и носящая такой же нематериальный характер, что и обслуживаемая ей, оттесняется намного более тонкими идеологическими операциями и считается настолько сорной, что за нее даже платят деньги, — случай в современном литературном быту почти исключительный.

Станислава Могилева. Фото: Марина Хаген, настя Денисова

Станислава Могилева. Фото: Марина Хаген, настя Денисова

Между тем в задачи Aufschreibesysteme 2000, по предварительной оценке, входит следующее: почтовая рассылка участникам, формулировка публичных анонсов, создание оригинал-макетов афиши (в особо торжественных случаях), съемка видео собственными руками и оборудованием во время мероприятия. Как давно дал понять своей практикой еще один работник невидимого фронта интеллектуального производства — оператор Непроизвольного телевиденияСергей Югов, немаловажная часть литературного мероприятия происходит за пределами освещенного анонсом — в том числе на плохо освещенных октябрьско-мартовских набережных Фонтанки или на прилегающих кухнях, кадры откуда как правило становятся частью фото-отчетов (произвольно или нет). Поэтому в список негласных служебных обязанностей куратора поэтического мероприятия можно добавить: со всеми выпить, всем скрутить самокрутку и со всеми затусить, а в конце заказать такси — тем из литераторов, у кого пальцы от холода или алкоголя не попадают по тачпаду.

Теперь в жизни (пишущей, печатающей и коммуницирующей в мобильных интерфейсах) женщины есть не только синтаксис, но и лингвопрагматика, и медиология, не говоря уж о том, что ремесло и машина меняют ее не меньше, а то и больше, чем мужчин, все еще слишком часто ставящих подписи, просящих соединить или говорящих «мотор».

Несмотря на это, во всех случаях публичной презентации текстов Могилевой, свидетелем которых я был, всегда немного стыдливо добавлялось «ну, а еще Стася ведет все соцсети и всю логистику», как это было, когда она возвращалась из аэропорта с male-участником поэтических чтений, не способным добраться самостоятельно, или ненадолго передавала смартфон, ведущий трансляцию поэтического вечера, на которой ей в этот момент «посчастливилось» выступить и самой.

В знак разрыва с традиционной поэтической критикой в этом комментарии к публикуемой подборке мы не станем анализировать ни единого поэтического текста Могилевой. Намного более осмысленным в данном случае представляется рецензировать в качестве литературных произведений анонсы «Порядка слов» и анализировать стиль пресс-релизов Премии Драгомощенко, в написании которых Могилева принимала участие, обсуждать детали цветоделения верстки календарей семинара «Ф-письмо» или сканы посадочных талонов, которые переполняют электронный почтовый ящик и голову Могилевой, наконец посвятить отдельное исследование трекингу звонков с мобильного телефона или анализу мобильного трафика Могилевой. А поэтические тексты — это всего лишь компромисс со старой Aufschreibesysteme.

Павел Арсеньев


1. Эта филологическая подслеповатость исключает медиа-техническое то и институциональное тех (чаще всего — женщин), что обеспечивают литературное производство — в равной степени или даже связанным образом. В качестве компенсации она готова признать существование медиа-поэзии или феминистской критики, но сами эти компенсаторные понятия призваны сохранить нетронутыми исходные методологические основания литературоцентризма.


Заказать #23 [Транслит]: Материальные культуры авангарда на свой почтовый адрес


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Artemiy Sei
Евгений Райков

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About