Материал опубликован в #15-16 [Транслит]: Литературный труд, конфликт, сообщество

Игорь Бобырев на поле брани (литературы)

Впервые я столкнулся с Игорем Бобыревым около восьми лет назад — в те времена, когда он только начинал свою деятельность и еще не был столь критически настроен к современной ему словесности. За это время поэтика Бобырева стала узнаваемой, освободилась от всего случайного и пришла к некоторому единству, стремление к которому просматривалось уже в его ранних стихах. Предмет этих заметок, однако, не стихи, которые вполне могли бы быть рассмотрены с точки зрения их места в современной словесности, но то, что находится за пределами стихов и, в то же время, формирует саму материю литературной повседневности. И дело не в том, что стихи Игоря Бобырева не заслуживают особого разговора (скорее наоборот), а в том, что сами по себе, рассмотренные вне контекста его деятельности в социальных сетях и блогах, они предстают артефактом совсем другого рода — вовсе не тем, с которым сталкивается большинство читателей этого поэта, узнающих о его новых сочинениях, листая ленту «Фейсбука».

Сначала в «Живом журнале», а затем в «Фейсбуке» Игорь Бобырев выступает как фигура, принципиально несводимая к одним лишь стихам: он чутко реагировал на любые, даже подчас едва заметные события литературной жизни, и эта реакция, почти всегда радикальная, в свою очередь оказывается в центре внимания литературной общественности. Во многом такое внимание было следствием институционального устройства современной критики: та ее часть, что обращается к тем же фигурам, что и Бобырев, как правило, избегает говорить с позиций вкуса, и это вполне может быть осознано как слабость. Именно эта особенность публичного дискурса о поэзии служит мишенью для риторических стрел Игоря Бобырева, которые бьют метко и часто попадают в цель, вскрывая некоторые особенности устройства литературного поля — те, о которых «не принято» говорить вслух.

Итак, Игорь Бобырев — это бессознательное современной поэзии, то кривое зеркало, в котором читатели (также, как правило, поэты) узнают себя, хотя и не всегда готовы признаться в этом. Блог Игоря Бобырева наводит на мысль, что то ощущение «общего дела», о котором в последние годы принято говорить среди поэтов и культуртрегеров, чревато известной усталостью. Наш герой готов как в старые времена провозгласить: нет никакого мы, есть только я. Солидарность здесь возможна только с мертвыми (Василием Филипповым, Алексеем Парщиковым, Геннадием Айги), как будто все это призвано иллюстрировать строчку Наталии Азаровой: «живые пишут плохие стихи». Заметки Игоря Бобырева на литературные темы — отдушина для тех, кто не просто жалеет о временах больших поэтов, но и готов занять место рядом с ними.

В этом контексте особенно интересны стратегии (само)легитимации, к которым Игорь Бобырев обращается в собственных публичных дневниках. У участника литературной жизни чтение этих текстов может вызывать своеобразную раздвоенность: он одновременно ощущает солидарность с той критикой, на которую так щедр Бобырев, и чувствует себя объектом этой критики. Именно это делает чтение блога этого поэта столь увлекательным для любого, кто хотя бы в малейшей степени вовлечен в мир новейшей поэзии.

Если говорить о критической позиции Бобырева (с ее невероятным градусом презрения к современной литературной ситуации), то надо иметь в виду, что здесь мы имеем дело с «суждениями вкуса» в кристально ясной форме: в этом Бобырев, безусловно, кантианец. Любое суждение о литературе для него — это суждение вкуса, и в этом он видит особую правоту, подспудно предполагая, что современная критика «изовралась», что она не решается на подобные суждения потому, что ей не хватает смелости или, хуже того, потому, что критик, анализируя текст, пытается выиграть для себя разного рода преференции. Причем особенно болезненной эта коллизия выглядит, если вспомнить о том, что большинство критиков-ровесников Бобырева сами практикующие поэты. Любые попытки анализа чужих текстов (особенно тех, что вызывают вкусовые возражения у нашего героя) интерпретируются им так, как они бы интерпретировались критиком-кантианцем — как лесть. А лесть всегда преследует определенные цели.

Любые соображения, которые декларируют те, кого явно или подспудно осуждает наш герой, находятся как бы за пределами его видимости: критик или поэт может сколь угодно настойчиво говорить о том, что его модель литературы не сводится к бесконечному табелю о рангах, — это не укладывается в кантианскую схему эстетического суждения, воспринимается как маскировка для разного рода прагматических соображений.

Кантианская эстетическая система была воспринята нашим героем не сама по себе, но через посредство социологизирующего взгляда на словесность, восходящего к работам Пьера Бурдье. И это принципиальным образом роднит Бобырева с остальными представителями того поэтического поколения, от которых он открещивается и которых обличает в своих подневных записях. При этом имя Бурдье, насколько я могу судить, нигде не фигурирует в этих записях — более того, любые попытки встать по отношению к литературному процессу в «метапозицию», посмотреть на литературу взглядом теоретика всегда подвергаются на этих страницах сокрушительной критике. Однако парадоксальным образом это служит лишь укреплению прагматизирующего бурдьеанского взгляда на словесность, что тайно владеет этими страницами.

По существу в этом нет ничего удивительного: если Маркс поставил диалектику Гегеля с головы на ноги, то в некотором смысле Бурдье то же самое проделал с кантианской эстетикой, осмыслив суждение вкуса как действенный инструмент литературной политики. Одним из прецедентных случаев для Бурдье были проклятые поэты, сознательно отделявшие себя от всех иных представителей литературного поля. Я не буду пересказывать этот теоретический сюжет — он хорошо известен, но обращу внимание на то, что в различных блогах Игоря Бобырева в качестве «портрета сочинителя» несколько лет подряд фигурировала широко тиражируемая фотография юного Артюра Рембо — поэта, который, пожалуй, более всего согласуется с отстаиваемым французским социологом взглядом на устройство литературы.

Парадоксальность ситуации, однако, заключается в том, что Бобырев одновременно и действует в духе описанных Бурдье стратегий, и отрицает следование им, уличая в привязанности к прагматике ближайших коллег по поэтическому цеху. Пожалуй, было бы неуместным рассуждать о том, насколько «искренна» такая позиция, но нельзя отрицать, что она достаточно эффективна. Именно она пробуждает в окружающих особого рода рессентимент — страстную тоску по временам «проклятых» поэтов, каждый поступок которых занимал полагающееся ему место в стройной системе символических обменов, — тоску, помноженную на сожаление о том, что возвращение к подобному устройству литературы невозможно.

Именно здесь происходит своего рода «короткое замыкание» эстетики и биографии: блоггер, сосредоточенный на суждении вкуса, с легкостью переходит от текста к биографии, подменяет ею текст. Таким образом, оценка текста становится неотличима от оценки жизни поэта, и здесь остается место лишь для немногих образцовых примеров «поэтических жизней» (из современников критериям Бобырева удовлетворяет разве что поэт Василий Бородин). Поэтому любое эстетическое суждение нашего героя сводится к суждению о биографии поэта (правда, обобщенная схема этой биографии достаточно сложна — она не сводится к грешащим бесстыдно, беспробудно проклятым поэтам). Правда, другая сторона этого внимания к биографии — желание сверстать собственную жизнь по тем лекалам, что остались от великих поэтов прошлого, и теперь — в связи с трагическими событиями на родине поэта — это желание, кажется, начало воплощаться в жизнь.

Прагматический взгляд на драматические повороты биографии поэта по-прежнему вызывает возмущение: смерть (желательно, от катастрофы или неизлечимой болезни), трагические обстоятельства жизни (войны, потеря близких, безумие или неравный бой с государством) — все это последний плацдарм идентичности поэта — то, что как бы не подвержено прагматике, что имеет самостоятельную ценность, неколебимую никакой литературной теорией. И это несмотря на то, что получаемый в случае таких пертурбаций прирост символического капитала огромен (здесь можно вспомнить обсуждение стихов участницы «Pussy Riot» Марии Алехиной в прошлом номере [Транслит]). Я предчувствую, что этот абзац может вызвать известное негодование, но для критика, с моей точки зрения, принципиально сохранить такой взгляд на вещи, который был бы свободен от соблазна мифологизировать ту или иную черту биографии поэта вслед за ним самим.

Подобный взгляд особенно важно сохранить при взаимодействии с опубликованными здесь текстами: в настоящий момент Игорь Бобырев находится в самом эпицентре военного конфликта — его записи пестрят сообщениями о разорвавшихся снарядах, о раздающихся звуках стрельбы и тех лишениях, которые сопровождают жизнь человека, находящегося в оккупированном городе. Тем больше поводов посмотреть на эти записи незаинтересованным взглядом — увидеть, что отраженные в них обстоятельства завершают работу по мифологизации образа поэта — образа, который становится столь самодостаточным, что в некотором смысле уже не нуждается в том человеке, к которому он прикреплен и в производимой этим человеком литературной продукции (неслучайно некоторые значимые игроки литературного поля прониклись особой симпатией к нашему герою именно с началом конфликта, почувствовав притягательность возникающего на их глазах мифа). В этом смысле лучшая судьба для поэта (но, конечно, не для человека) — трагически погибнуть в развернувшихся боевых действиях.

Все это создает вокруг поэтических текстов Игоря Бобырева особый ореол, который лишь усиливается от того, что в самих стихах мы не находим лишь отдельные приметы быта — даже война, обступающая нас со всех сторон при чтении блога поэта, проникает сюда лишь в виде отдельных мотивов, данных почти пунктиром. Эти мотивы могли бы появится у любого другого сочинителя, читавшего (как большинство) о боевых действиях только в книгах или видевшего их на экране, но реальность, осязаемость повседневного опыта Бобырева, тщательно фиксируемая в публикуемых нами записях, делает эти стихи «настоящими» в точном согласии с той картиной литературы, которую этот поэт выбрал для себя.

Остается надеяться, что эта история для человека Игоря Бобырева закончится более благополучно, чем тем те истории, которые рассказывал Пьер Бурдье, едва ли рассматривавший свою работу о поле литературы как руководство для молодых поэтов.

Фрагменты из дневника И. Бобырева, выбранные А. Смулянским

<…> Очень хотелось бы нарушить традицию, когда пишешь что-то хорошее — получаешь по морде, а пишешь что-то для умственно-отсталых становишься народным достоянием

Снаряды свистят, падают, взрываются, а я в депрессии в кровати с Тацитом

Благодаря уценке закупился конфетами на неделю продолжают стрелять (время от времени слышны незнакомые звуки, видимо используют что-то новое)

Комментировать появление и.о. министра культуры, я не буду. Скажу только, что позорно, что никто не додумался предложить эту должность мне.

14 октября

Сильно расстроен. Раздражен. Говорили с А-ным о нашей убогости. Страшное невнимание. Сказали (П.), что писать про войну мне нельзя, для этого есть Х-ий и А-ич. В Дебюте меня нет, как и следовало ожидать. Много спорил. Ходил в магазин. Почти не работал. Стреляли не больше обычного. Слухи об убийства российских военных в лесу на Петровке. Думал о самоубийстве. Идеальный способ самоубийства поступить в ополчение и получив оружие, застрелится.

Оживленно стреляют

Сперли мои 55 гривен

если судить о премиях и поэзии, то все–таки когда начинаешь писать лучше некоторых лауреатов Андрея Белого, на что-то такое не обращаешь внимание

13 октября

Сильно стреляли. Был расстроен невниманием. Покушение на Губарева и Орлова (Орлов за рулем, Губарев в коме). Ходил в магазин. Видел большой ассортимент товаров «Рошен», привезли много свежего из Украины. Ругался как с российскими так и с украинскими националистами.

Прямо рядом с домом удалось купить на удивление колу разлитую 19.09 (это при том что в основном все что продается в городе выпущено в мае-июне)

Стреляют в районе аэропорта уже более часа

За минуту пролетело три ракеты

Место поэта, великого поэта в нашем обществе и тем более в медиа пространстве определено очень хорошо — это судьба Василия Филиппова. Именно это место дано искусству в нашем мире, в мире где почесаться лень ради великого, но можно из кожи лезть ради последнего ничтожества.

мне всегда было интересно, почему стихи переводчиков и критиков выглядят так как-будто их писали совершеннейшие имбецилы

Глубоко приятно сознавать что все кто носится с гражданской позицией могли бы не заметить если бы я не проснулся и что в этом в вас нельзя было не ошибиться

в ладони моей

спи бродячая лошадь

пока ветер

мешает дождю

Как символично выглядела бы поездка в Санкт-Петербург за счет Бродского, в самом понимании частности как таковой

Стреляют все сильнее и сильнее

совершить героический подвиг или остаться в божественном невмешательстве?

надо чаще читать мои записные книжки в них явно пропадает много хороших вещей

100 000$. Мне бы хватило

В районе аэропорта по-прежнему слышны взрывы

Сидели-сидели, есть захотели. «Ну, давайте тянуть. Кто не дотянет, тово будем есть». Тянул, тянул зай, не дотянул: зайца съели. Так всих, а она ото всех кишки под себя. Так до последнего — медведя. Сидять с медведем — лисица тягая кишки из–под себя и ест. «Кумынька, лисынька, где ты берешь?» — «Ай ты, кумонек, всади ты лапу в зад, и ты будешь есть» Вот медведь как лапу всадил, лапа не вытянется, — медведь так и пропал. Лисица уже долго ево ела.

Сильно стреляли. Троллейбусы не ходят. Был в «Амсторе» пострадавшем от обстрела, но крышу успели заделать. Вода по-прежнему только после 16.00.

Сильно стреляют, Вася слез с окна.

Троллейбусы не ходят

Потом он превратился в орла и поспешно улетел. А Суттунг, завидев этого орла, тоже принял обличие орла и полетел в погоню. Как увидели асы, что летит Один, поставили они во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мед в ту чашу. Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его «долей рифмоплетов». Мед Суттунга Один отдал асам и тем людям, которые умеют слагать стихи

и почему бы мне не проснуться и услышать что-то прекрасное великое, вместо постоянного убого и ничтожного

я устал на этой войне

только звуки

волны приносят

заставляя окна

дрожать при луне

и меня отвлекая

Снова стреляют.

Со всей уверенностью могу сказать что в Донецке нет людей которые понимали бы что я существую. Сама мысль об этом настолько комична и настолько правдива, что кроме как провести аналогию с Шарлевилем я не могу (ведь даже моя мать не понимает чем я занимаюсь)

Укрыл кота одеялком чтобы он не замерз

какое-то всеобщее мещанское отрицание великого

Вместе со мной в магазин вошла кошка, ее выносят, а она возвращается

Печально что мне не дают даже в условиях войны превратить Донецк в самое культурное место Европы

купили с мамой по уценке шесть плиток турецкого рахат-лукума с орехами

По всей видимости бомбили нас с аэродрома. Залпа слышно не было, был слышен только взрыв на расстоянии 150–200 метров (ощущения мрачные). С соседями сидели в подвале. Потом все вышли во двор. Небо было черным от дыма. Со стороны дороги можно было видеть пожар (горящий каркас троллейбуса из которого успели все выбраться, также дым был виден от здания вокзала)

И из странного в нашей ситуации, по стечении обстоятельств я видимо получаюсь первым поэтом ДНР

Дали воду.

как доспехи блестят при луне

может рыцарю они приснятся

а может ребенку

рыцари всегда дети

будут бить сокрушать

и кричать

ой болит мама, очень болит

Внезапно начали внезапно сильно стрелять (и так каждый раз)

Вася не утерпел и написил в лоток на кухне

и наступил волшебный момент, когда наплевать на все журналы и премии

Начали бомбить, а за окном бабки все стоят разговаривают

отказаться от всех знакомых от нездоровых

ни на кого непохожих

ради мух комаров

и коров

и тех знающих тоже

где растет болиголов

Тем временем у нас ввели смертную казнь, а воды все нет

как люблю я нежные руки

молодые голоса в столовой

— сегодня вечером, помнишь?

— помню,

разве я могу забыть такое

В Донецке есть две достопримечательности — ДНР и я.

Иногда непонятно кто в кого стреляет

Некий брат был охвачен гневом на одного человека. Он стал на молитву и просил о даровании долготерпения к своему брату и о миновании искушения без следов. И тот час увидел дым, исходящий из его рта. Когда же это случилось он перестал гневаться.

Вероятно, про то, что я живу в Донецке местные жители не узнают никогда даже в случае если я стану классиком русской литературы. Можно сказать даже больше про вас могут говорить все мировые новости, но в Донецке про вас никто не вспомнит

Может стоит поехать в одессу на три недели или месяц?

да хорошо когда

ветер не слышно

едет наш старик

за окном

и лицо это лицо

во время бурана

а в ушах слышны песни

как железо каленое я не могу

Стреляют со стороны аэропорта

Можно было бы уехать куда-то на две недели, но кота оставить нельзя

пугает когда люди которым было несколько лет назад 30 начинают писать что им 28

Определенно московская и вообще вся актуально тусовочная литература выглядит так.

стоит ли жалеть, что я не стал министром (хотя имел большие шансы)?

утром меня разбудил кот, мяукал во всю и повел меня на кухню, где оказалось сгорела вареная рыба, которую забыла отключить мама

На всякий случай открыли подвал

Вокруг полная тишина

И звезда за окном сияет пока ночь не свернулась,

Хочешь я козой стану буду дуть тебе в ухо