Авторское.

Автохтонное автора.

Основной инстинкт — письмо?

Основной инстинкт автора это — прочтение?

Основной инстинкт — это писать или читать авторски порождая и убивая; или убивая?

Это оплодотворение через прочтение или убийство через прочтение? Это змей письма кусающий себя за хвост написания, ртом прочтения, ртом тела написания за хвост тела прочтения.

Авторский партеногенез автохтонного письма, письмопрочтения.

Симультанное убивание и пробабилистическое оплодотворение (матрица переотражений: убивание и оплодотворение, Libido или Destrudo, убивание, тотем — оплодотворение, инцест)? Оральное и анальное — то самое автохтонное металингвопоэтическое понимающее-познающее себя собой существо, ибо еще даже без глаз и мир вокруг (начиная еще с до кембрия, наш доисторический предок сенсорного-моторного познания, самопознания проживания — червь — Уроборос, передающий эволюционнобиологичеcкие и когнитивно-эволюционные эмпирические и элиминативиские приветы доктору Фрейду и его априорным высосанным из квазиакадемического пальца теориям) древнейшая система кольцевого вчувствилища тела-тракта, тракта-тела, телом как телосом двигающееся и одновременно познающее — иннервированное тело начинающееся с отверстия рта: отверстие нескончаемо «заканчивающееся» телом червём, телом «языком», язык тела заканчивающийся отверстием — для самозакольцовыванного вчувствования, затрагивания и трогания, фигурального и прямого переумноженного написания-затрагивания и прочтения-трогания и их переходящего одно в другое неделимого длящегося продления, подаренное эволюцией древнее, древнейшее, а потому первичное, первородное, доисторическое мироощупывание и самопознание — червь без глаз, это тело доисторического биосемиотического архи-письма, протоавтора, тело длинной в язык, с входным и выходным отверстием знакомящими и знакомящимися ими с миром вселенной, собой, палиндром, топографическое «вообще», вселенная тело-кольцо — тор. Зритель же — это всегда что-то скорее формально вагинальное — ибо универсально размноживаемое, как копия без оригинала, копия par exellance, эхопраксия габитуса, несуществующая стадия зеркала, размноженное размножающееся, как трава или буквы, означающие и вирус. Культуральные фрикции, букварное и буквальное заселение поверхности, контекстуальное, производное как Энди Ворхол, марксизм или «фигуральный» сифилис.

«Трахаться (входить письмом и принимать письмо, прорывать и оплодотворять, совершая «Евическое» означивание) и убивать (поедать поедом, совершать «Адамическое» означивание, насислие над вещью дискурсом), фукианское трахаться и убивать, трахаться или убивать? — трахаться и поедать (письмо — прочтение)» — через написание и через прочтение, через написание или через прочтение соответственно? Но только будучи автором авторского. Входить и вводить язык рта и не язык рта, кол языка, насаживаться на него на эти коловращения языка, соответственно, не соответственно, телом прочтения, телом, как сембитическим и семиотическим комплексным телосом считывающим прочтения, как автохтонным резонатором. Через — «убийство» через поедание и тотальное переприсвоение энергии, семени и гена текста — делаешь её энергию своей, текст своим, интроецируешь чужое означивание в себя собой-через-видимое и невидимое в нём, через умопостигаемость неумопостигаемого и наоборот, принимаешь оргазмируя означаемые в себя, коды другого в своё n-мерное нутро, в свой магматический интеллигибельно-сенсорный авторский мир до-письма, среду биохимического дыхания, систему-структуру-мир — авторской эвристки и вдохновения, восторга и воображения, бесконечной неделимости и синестезии, долингвистики, чувствилища-интеллекта, энергии автохтонного автора, где ты слышишь буквы, пишешь запахи, ощущаешь пилоэрекцией нейронов теоремы, поэзию и теории, семасиограммы. Через написание — осеменяешь пространства во вне, своими энергетическими тагмами, синтагмами: свои письмом, семиозисом, открытым, овулированным для прочтения, набухшим и предназначенным лишь для поглощения языком и руками, ртом, другим, автором, таким же виртуозным магом «уничтожения» и обладания, таким же, как и ты до него, на шаг ранее, на абзац выше, но это может быть и аутофелляция. Письмо отделяется от автора, уходящего в трансцендентное, как возможно сказали бы ранее, лишается автора, оживает, «обезглавливаясь», лишаясь единственности автора и гимена, но не его семени и энергии, ни его энергий для и самоизвлекаемых при прочтения другим, перепрочтения, привносимых прочтением, вводимых и извлекаемых авторами. Глагол покрывающий, самоуглубляющийся в существенном, сосуществляющий глагольное, сосуществляющиеся существительное входящее и осеменяющее существенное, всуществимое, со-сущесвительное, со-ощущаемое, автор вплетающийся прочтением в авторское автора, борромеев клубок змей, сук, шлюх и камлающих над мнезическим следом ведьм, экспрессивно незаполняемых и аффективно жаждущих аффективности, поэтических черных таких поэтически в квадрате «красных», пигментированых энергией дыр в означаемом, текущих глаголом и стонами — письмопрочтениями, я-глаголами, реками и ручьями рекурсии и просачивающимися струйками множества рекурентности, всепронизывающей и всенаполняющей бесконечной не делимой всесвязности означивания, означивания свернувшегося в динамическую спираль означаемых. Автор входящий в авторское; письмо, отделяющееся от автора семенем; энергия знака, энергии знака-графа-граммы. Письмо для прочтения и дефлорации телом, тело для прочтения письма, его введения, наощупь, руками и глазницами предвидения, зрачками ушей, и глазами рук, ганглиями и блуждающими нервами, так я читаю Ирвинга Пенна, Делёз и Хайдеггер Фрэнсиса Бэкона, а Деррида Вальтера Беньямина, как Целана, выходя из–за решетки языка, совершая побег в за-язык.

вместо эпиграфа.

Я, писал пишу и буду уроборически писать своё письмо рождающимися пятнами Роршаха — родимыми пятнами языка ‘языка…который «никогда не был, не может быть и наконец перестает считаться нейтральным вместилищем голого смысла» (Дж. Д. Аткинс). Конечного или конечности смысла, писать письмо пятнами Роршаха, для и прочтения, его как пятен Роршаха, как, через и через что:

холизм;

динамизм;

процессуализм;

эмерджентизм;

автопоэтичность;

активность телесного разума и познающего тела;

Эпиграф: «Если, замкнутый в нашем языке, ты не слышишь наших доводов, за неимением голоса говори варварскими жестами» Эсхил. Агамемнон.

«Неумопостигаемость не является чем-то данным или неартикулированным опытом, но произведением искусства, наиболее безудержным в своей утонченности и неуловимости конструкций, — вот что обнаруживает всетелесно-воплащенная рефлексия, и с этого момента более нет теории смысла, достойной этого названия, которая бы смело встретила неинтеллигибельность как источник смысла» так Юлия Кристева начинала свою диссертацию посвящённую семанализу, аналогичным образом и я бы хотел немного продлить или мотивационно уточнить своё близкое Кристевскому поэтическое и интимное пребывание в непосредственной близости с объектом своего будущего исследования, тем замковым камнем авторского языка — знаком с феноменальным шлейфом и аурой сложности или феноменальной тенью поэтической затекстуальной многомерности, немного уточняя, но отщипывая от тотальной уверенности Кристевского утверждения, добавляя: «скорее даже неумопостигаемой природы», чем умопостигаемой природы, скрытого в нём смысла и мерцающей сложности — неумопостигаемость это эвристическое понятие в любой сфере опыта и науки, та грань между неведением, незнанием, и эвристическим пониманием или пред-пониманием, восторгом надвигающегося наития, это мерцающие зарницы созидания, произведения, сенсорно-интеллигибельного озарения и когниции, такими же сложными и мерцающими перенесенными переведёнными с языков мозга в авторский текст, в код.

В искусстве, в искусстве кода, говоря же с позиции семиотики менее интимной нежели поэтики, это неуловимая фигура искусного автора, своими квалиями «откуда то» из–за ткани кода шепчущая в твоё читающее ухо, это ваши с ним трогающие и затрагиваемые руки при соприкосновении, почти обоюдном многоканальным и синестезическим прочтением — это всевозможные мерцающие феномены, стоящие за кодом, вплетенные в код руками мастера — то что трогает, опустошает и меняет тебя читающего, поглощающего эти непонятные измерения стоящие и проживающие за буквальными, первыми, прямыми, линейными, аксиоматическими и ординарно-логическими смыслами, за видимым и за очевидным. Так я хотел бы добавить от себя, прицеливаясь и приближаясь еще точнее к той хрупкости феноменов, которую я хочу исследовать — неумопостигаемость это искры и длимости, это и процессуальности и феномены кода, это скрытые интенциональности означивания — это то что почти всегда выплёскивается при неаккуратном и не бережном переводе, при прочитывании глазом, умом-глаза, контекстуально, но не глазом-тела, не всепогащающем тебя и развоплощенном в тебе всетелесном прочтении, при любой попытке не эвристического соприкосновения с авторским.

Встреча гуманитарных наук с науками точными, в частности семиотики с биологией, лингвистики с математикой — обозначила утрату их отчасти кажущегося обособленного всемогущества, когда они признали свои скромные на сегодняшний день возможности в выявлении логик эвристического озарения, не лингвистической и не константивной природы «внутреннего голоса» автора, задумывающего или придумывающего теорему или симфонию, «своё сообщение», языков сложности симультанно и рекурсивно познающих внемерность вселенной и свою собственною внемерность осознания. Языков экспрессивности, и семиотики познающих всетелесность мышления будь то его начальную точку, «внутреннюю локуцию и локацию», зону или всецельность холистической природы рождения искусства или любой иной и другой семиотической многомерности, всего что можно назвать авторским сообщением: достижением, открытием, произведением, гипотезой. Все что искажается и, казалось бы, объективно теряется в двухмерности, в дуализации, в слове, в понятии и даже в теории: струны и энергии сознания, разума, развоплощеные во всетелесности, в биохимии и биофизике этой всетелесности, та самая прекрасная исследуемая мной сложность сложности, семиотизис вдохновения, всегда выплескивающиеся в код авторского произведения.

Именно этому феномену сложности я хочу посвятить своё исследование: феномену сложности, во всех его процедурах, природах, переходах, переводах и процессуальностях, этой насыщенной сложности мерцающего в феномене феномена, сложности, искусства и в искусстве, тексте, образе, в звучании и звучания, как в сложном комплексе написания, озарения так и в пульсаторном комплексе «внутренним поглащением», присвоения и коньюнкции прочтения сложности в искусствах, скрытой в искусстве кода, во всех его автохтонностях и автономностях; предельно насыщенному феномену всегда ускользающей сложности, её мерцании и как минимум удесятеряющейся при любой попытке определить её точно её краеугольной неопределимости.

На протяжении всей своей академической и творческой деятельности, я всегда пребывал в пульсатором состоянии оперирования семиотическими кодами для их композиционного синтеза и холистического слияния, и всегда это было как минимум два кода, экспрессивно находясь в творческом состоянии постоянной интеллегибельно-сенсорной многоканальной языковой трансмутации, это были либо смежающиеся потоки образов и потоки текста, изображения и текста и их сложно организованных и монолитно слитных серий в многостраничной симфонической композиции кодекса, книги как высшей цели зашифрованой авторским сообщением когда открытое целое превышает по сложности сумму своих самодостаточных, сложных и герметичных слагаемых, это мог быть рекуррентное множество и анализируемые потоки: изображаемое и изображающий, это могли быть два языка-стратегии-композиционного действия переводчик — автор, всегда вынужденных соприкасаться и переливаться, проактивно переумножаясь. И на всем творческом пути меня более всего привлекала и поражала именно фаза перехода, одного кода в другой, процесс и феномен мгновение перевода непереводимого, как сказанное в одном коде, не видимое или не слышимое, перевоплащаеться в невидимое и видимое не слышимое и слышимое в другом коде, в видящее и слышащее, шепчущее и подмигивающее. Каковы эти фундаментальные константы всех этих языков тела, мозга, кода, в которых самореферентно скрыто «метафорическое» миропонимание и мироописание. И какова вообще природа этого ускользающего в самом своем ускальзании в своей многомерности ускальзания, семиотического, биосемиотического явления — представляющая для любого исследователя знаковых систем, для любого автора краеугольную важность, принципиальную важность, лазейку в линейности кода позволяющую выразить всё, предвидимое, предощущаемое и эвристическое бесконечную многомерность до кода — создать искусство и науку.

Как написать фотографией Ирвингу Пенну фотограмматологически, страницу сенсибельного текста Поля Целана, как сказать картиной книгу текста, как сказать стихотворением то что невозможно сказать, и как уточняет Младен Долар «сообщив что нельзя сказать, но можно спеть», как это все трансформировать в мультинасыщенные и сложно поэтически говорящие серии, серии говорящие иначе на другом языке, композиционно глубже и конструктивно по-другому, «этаким образом» больше чем все возможные слагаемые и их суммы, как перевести картину в код текста, код в код, как прочитывая переводить в свой ‘до код’ то, что не сказано в коде письма, и как показать письмом, своим кодом, то что не видимо, не ведомо, но предвидимо. Как описать разкомпозициональные в языках мозга озарения, творческие, семиотические эвристики, сверхаддитивные интенциональности? Как когерентно перевести одно ускользающее мерцание в коде и за кодом, в другой код и в гомологически ускользающее изоморфное мерцающее в нём, за ним. Как понять и перевести непознаваемое, саму непознаваемость непознаваемости, познавая и оставляя это нечто непознаваемым в линейности кода, но фундаментально дающим знания и экспрессии, эмерджентные сложности и энергии в своём актиничном и озаряющем свечении, узнаваемым в своей рациональной непознаваемости при энактивном и иррациональном не линейном прочтении.

Если говорить предельно кратко и упрощая до односложности около-осуществительности словосочетанием, то моё исследование это не Visual Studies как таковое и не его тотальное углубление par excellence, это и не семиотики образа или поэтики и метавизуальные поэтики текста и не поэтика визуального текста — это скорее энактивное исследование знака в знаке, эмерджентного знака, этакого э-знака за знаком любого кода, исследование э-знаком э-знака, это фотограмматология и семиотика семиотики, абиогенез авторского знака и автохтонность за знака, вдействование и развоплощение перевода переводом, факта и феномена ускользающего значения описываемого ускользающими же нитями за-кода, танцем кода, танцем за кодом, исследование одного пятна семиотического развоплощения как туннелированием его в другое развоплощение, так и столкновением его с другим внутри исследовательской сети детекторов семиотических частиц, искусства, мозга-вчувствилища, автохтонности автора.

Знак который вырисовывается и предполагается в этих мутациях сохраняет принципиальную для меня, как для исследователя фундаментальную характеристику живой системы, символа — постоянство процесса и нередуцируемость к составляющим, к линейности раскодирования, и любую потерю системно-структурной подобия и семиотической коммуникативности в дискурсивном семиотическом комплексе: написание (автор+адресат+близкие другие+ситуация, написание) = прочтение (автор+ситуация+близкий далёкий-другой, прочтение, перепрочтение), позволяющей совершать лишь плюральные дешифрования, омнипоэтические ре-шифрующие описания.

Я глубоко убежден, что время новистики в познании и когниции, экстраординарно испытывающие, соприкасающиеся метаязыки познания точных и гуманитарных наук, накладывающихся друг на друга, и несущих друг на дружке супервентные отпечатки этого испытания, будучи порождениями одним и тем же фундаментальным биоэволюционным комплексом познания и эрудиции, коим является человек, и что фундаментально важно, при условии анализа их оснований, природы трансцендентности и до-интенциональности их ур-означаемых, метаязык может перестать быть погребальным инструментом редукциониского препарирования гуманитарного знания точными науками, и наоборот, а станет той силой и тем местом «без места», где происходит холистическое и синтетическое слияние, точного и ускользающего, видимого с невидимым, страсти с познанием, объединённого общей задачей и общей теорией означивания, ОТО знака, общей для всех кодов, нотаций, языков до-кодов этакой э-квалией, частицей энергии-за-знаком, на наличие которой я настаиваю, приближаюсь, настаивая исследовательскими логиками своего именования.

Бесконечность / Бескрайность.

Теоретическая бесконечность /Праксическая бескрайность.

Трансцендетальность — бесконечность / Имманентность — бескрайность. Рассеивающийся свет в среде/расссеиваение света в свету.

« Six leçons sur le son et le sens » — hear it not read it. Give hearing to a hearing.

Take care of the signatum, and the signans will take care of themselves.

Take care of the eyes, and the scene will take care of itself.

Take care of the {Versprechen}, and the {Verlesen} will take care of themselves.

Теоретическое — это всегда некое-некая «вертикальная» скорее структура, чем система, всегда тонкая и сложная, не динамическая, не способная к каскадному изменению, и крайне уязвимая, уязвимая по своей структурно-конструктивной сути, заведомо композиционно само-детерминирована уязвимостями и неотделяемой от себя своей логикой, линейностью, где опровержение или ошибка может обрушить, часто обрушает, обесценивает, энергетически кастрирует, для будущих прочтений всю систему, где не ценность и не энергичность смысла и потенциально прочтения обессмысливает всё сооружение. Уязвимость — это структурная причина существования, системная сила и одновременно структурная слабость — как простая сложность, как концептуальность, как понятийность, это явное отличие простой сложной системы — а значит искусственной, отличающейся именно этим от сложной системы жизни — системы скорее праксиса. Живая структура — это всегда некоторым образом скорее «горизонтальная» система, тотально не абстрактная, и скорее система, чем структура, крайне иная, необъятная правилом, необъятная для вертикального алфавита, анализа, понимания, теоретически конечно неописуемая (вертикальным типом конструирования и нотации см. выше), описываемая лишь топологически, праксические системы биохимического праксиса — семиозиза, заведомо более «зрелые», глубокие и глубинные, не квантующиеся, и тем более не поддающиеся концептуализации, стохастические и сложные, заведомо завершенные и изменчивые, в этой своей незаврещающейся заведомой герметичности и квазизавершенности, как онирический поток, понимаемый целиком и разваливающийся в ничто при делении, редукции, крайне семиотически пластичные, ибо не бесконечные, какой может быть в бесконечномалой вероятности структура вертикальная, а без края — но бескрайняя, как тело, как живой организм, как тело авторского письма, как произведение искусства — являясь авторским текстом, этаким автономным телом и содержащим автохтонного автора, как живые тельца автохтонности в нём, пульсирующие энергетическими тагмами.

Это исследование будет постоянно разливаться и сооружаться, струиться трехмерным пятном Роршарха кусающим себя за хвост, «брошенным в бездну» (la mise en abîme), квалией идеального галографического сообщения — натягиваясь, протягиваясь и обживая раскрывающийся через пульсации письма мир авторского горизонтальной грибницей, резервуарами опыта и памяти, возвышаясь и обваливаясь выстраивая пики, усы, устица и тентакли, ориентированными ризомами письма и анализа по вертикали, змеи кусающие себя скрученные в борромеев узел, узлящиеся, узлимые, язычающие языки языка.

Искусство (Autonomous Arts) — это всевидящее око змеи всёощущающее рукой хвоста энергетический Уроборос змей, резонирующий от автора к автору знак, всеощущающее око, всевидящее рукой, это вечный авангард пенящегося края, ведомого с неведомым, любых иных способов знания-постижения наития и абдукции. Интенциональности любви выплеснутые из протосемиозиса в семиозис. Теоретичность бесконечности — праксическая бескрайность. Голос тела и Тело голоса, написанные и читаемые руками, как глазами и глазами как руками, наощупь ухом. Внутренним. Для гностического прочтения и праксического метапрочтения — инъекцией считывания.

Письмо — авторское письмо это самооплодотворяющееся, самооргазмирующее и аутопоэтизеское и автопоэтическое функционирование знака, знака в знаке, энергетического плетения и семиотизации в глубинах поэтического знака, разворачивающаяся и переливающегося в пространстве ‘сверх точного — буквального’ точности — скорее частицы значения-выражения и одновременно ‘бесконечно фигурального’ фигуральной экспрессии волнового означивания — говоря проще, пользуюсь линейным упрощением, которое дает линейный код книжного текста и композиция кодекса — функционирование знака вокруг точки, вереницей точек прямого значения, строчек из точек — точками-пятнами-яблоками, плавающими в сиянии или ореоле фигуральных или гипертекстуальных значений, полиамории, гало значений и выражений в перепрочтениях, на теле троянского коня авторского фигурирования, на теле авторского послания. Что еще важно — письмо, оно всегда оживающее, выходящее из стазиса, живое пространство-тело, при наведении ‘энергетического поля наблюдателя интенциями прочтения’ при прочтении глазом, прикосновением-прочтением его авторским глазом-рукой, телопрочтеним — другого автора, но именно автора — метасородича, топологически равного. Письмо — авторское письмо, это рой когнитивных имаго по-разному, разновекторно стремящихся и обобщенно-стремящегося множества, струящегося и фокусирующихся, на бесконечно малом рубеже, в бесконечно малое отверстие для выхода, в зону тире между письма-до-кода — и уже в стилусе, на подрамнике, абзаце текста, в это ‘тире — знака, в титр трансфигурации’, в этой неуловимой зоне почти сингулярности голоса и грамматики, совершающий переход из биосемиотической энергии в самостоятельного автохтонного автора, в произведение и оживающего в коде, в сообщения кода, находящихся уже в ‘кисте’ автора, в кисти автора, коронным разрядом в его руке, как ухе и руке как глазе, в его руке голоса, реке-интенционального голоса проистекающим из его тела кодом, это и поток и контрпоток одновременно — это письмопрочтение, но об этом позже: и так поток и контрпоток его насыщенных и мультинасыщенных смыслами, интенциями, качествами, квалиями и энергиями роящийся шар его воображения его автохтонности, которая будет каким-то образом и дискретно перенесена в код, или даже лишь скорее адресована в код и иному автору для прочтений и перепрочтений, как себе, как «другому» автору, так и другому автору.

Письмо это процесс рождения и перерождения на-диктовывания кода и одновременно его прочтения, это экстатическое когнитивное состояние, эвристическое и бесконечно виртуозно техническое, это насыщение знака бесконечной перспективой неоднозначности стихийности, колющихся отличий, не случайных случайностей, ворохом всполохов, увёрток и расщеплений, и самоотражающихся и самоумножающихся при и пере-ломлений, семантических и сенсорных каустиков, мультинарными троянскими фигурами интеллекта и сверхточностями воплощения, ритмосом — (и это с одной стороны от письма (до-письма), “слева”) — пытающихся передать безмерность среды внутреннего авторского голоса — и с другой стороны от письма (справа, Уже-в-коде) передать, дать возможность при прочитывании линейного кода, считывать неделимое, безмерное и всесвязное, не кодируемое линейно — авторское семоитическое блуждающие иннервирования текста, знака, автохтонное текста, дать возможность поедать глазами энергии посаженные и живущие, спящие и зарождающие в коде в авторском тексте, при почти живой или оживляющей процедуре равно компетентного прочитывания.

Письмо — это переводимость непереводимого, это энергетическое присвоение при написании или переприсвоение знаку при прочтении (внутренним письмом в себя) его силы, его энергетической тагмы, натяжение и провешивание, пронизывание сквозь код этакой, очень тобой желаемой введение туда, этакой энергетической системы — этакое иннервирование, некое оживление и тем самым уход письма, отделение от автора, его рождение, ставшим самостоятельным, живым, сложным, автопоэтическим и при акте прочтения оживающим иначе существом, как будто каждый раз заново рождающимся существом, автохтонной системой прочитываемой структурой, независимым телом, автохтонным актором. Живым телом письма познаваемым живым телом прочтения. Неотделимым и одновременно независящим от прочтения. Существующим при прочтении, расцветающим при прочтении, набухающим и осеменяющим автора совершающего прочтения, умеющего прочитывать, обладающего соответсвующими кодами доступа, навыками и нейро-когнитивными и сенсорно-интелектуальными компетенциями, в ином случае находящееся в стазисе при прочтении для всех прочих, не равных — зрителей, не имеющих авторских интенций прочтения — этаких и таких же эвристических кодов доступа — но это уже будет про прочтение. Так если посмотреть на письмо со стороны руки, это уже будет скорее уже читáние (этакое пульсирующее сочетание написания и прочитывания), почти прочтение того что пишется, и это всегда одновременное влияния прочтением на написание, это неотделимые друг от друга магнитные поля сколько бы не делимого, разделяемого магнита и процессуальные переплетения, это симультанное процессуальное течение, озарение, переуточнение, троганья рукой написания и затрагивания рукой прочтения, руки пишущей, руки читающей, тела автора и телом его послания. Письмо это занесенная «омни-кисть» Чака Клоуза над портретом себя звучащего суперузнаваемой суперкогерентной его письму и его автохтонности письмом «музыкой орнаментом» Филиппа Гласса, портрета Филиппа Гласса звучащего голосом, папиллярно-сенсорными повторяющимися аллеаторическими арабесками, ритмическим с дефектом, и с агогически умыкающим от трансценднтного оригинала и идеала, от трансцендентности вообще орнаментом, орнаментированым голосом авторской «руки» Клоуза, видя его целиком во всей его бесконечной всеобъемлющей детализации и всеобщности до-портета, как такового, не зная еще ничего про каждую из его осуществимостей — конкретных, осуществляемых в момент мазков, деталей и ляпсусов, конечных и технических единиц бесконечно текущего авторского кода, интенционально вязкого и текучего — это роящийся рой бесконечных возможностей — укладывающийся «монотипией» в код, как стружка заведомо не случайно ‘этаки случайно’ по силовым линиям, намеренно, интуитивно, детерминировано энергией автохтонности и одновременно абсолютно случайно и точно, подчиняясь интернациональному полю автора, стохастично и почти осознанно — отпечатками автохтонной суперэкспрессивной квалии автора, знающего и видящего весь портрет целиком, из вне, изнутри себя, всем своим телом до, оживая в нём, оживляясь в нем, черпая и инвестируя, гнозис из праксиса и праксическое из гнозиса.

Письмо — это призрачная лунарная сущность автора у автора, фигуры автохтонности у автора и явный процесс одновременно — мерцающий фантомный неуловимый процесс явно существующего в реальности автора — так же одновременно и одномоментно. Фигуральные изгибы прямого значения, прямые неописуемые линейно удары фигурального значения на острие стилоса сгущающимися в пигменты кода роящимися роями авторской интенции, шаровые молнии, это всегда полунаписание и полупрочтенние, как помесь фаллоса и гимена — всегда немного язык написания, вставленный в анальное отверстие чертоги храма прочтения. Замкнутый круг непорочного автопэзиса с самоудовлетворением, самопознание вселенной через самопознание, тронутость и затронутость, некватнуемость, троянскость, а не дуальность гримасы Януса. Как начинается, так и заканчивается, разворачиваясь в бесконечный код и сворачиваясь в точку ничто.

У автора не алфавит, а ордер, языка, — а металингвистическая гибкая конструкция языка, в языке, змея языка. И Змей в языке. Тело языка, торчащее из рта.

Один из важных для меня феноменов в исследовании энергии знака, является своего рода топологическая проблема, дилемма отклика: любое описание одним кодом другого кода есть своего рода перевод, трансфигурация, текстом текста, текстом визуального текста, аудиовизуального или иного пластического текста и наоборот, на эту тему написано масса тонких и глубоких как традиционно обобщенно скорее «лингвистических» так и фигурально говоря «лингвопоэтических» исследований, но я никогда не встречал упоминания одного из важнейших для меня принципа, весьма тонкого и не явного принципа-предположения, о том что должна быть некая пластическая схожесть, магматическая тождественность, металинвистическая изоморфность или со-пластичность одного кода другому, некая энергетическая или металингвистическая гомология, опять же происходящая на уровне энергетического со-взаимодействия, со-мерцания, в исследуемой мной троянской зоне не явного, то что я называю и буду называть в последствии: автохтонностью, фигурой автохтонного автора сотканного из линий и эманаций энергии, вереницами блуждающих означающих, энергетичеких тагм пиьсма. Так если ты пишешь о Гойе, Бэконе, Целане слова твоего письма должны хлестать или течь вывернутыми суставами и сухожилиями чистой грамматичности, прожигать семиотическими сгустками эмпирической грамматичности, поверхность носителя, медиума, читающей ладони, бурлить сольфатарой гноя и боли, аффектами, аффективностью отчаяния, дымить фумаролой кипящих глазниц из которых закипающие глазами, лопаются, прорываються семиозисом на прочитывающего текст автора. А если ты пишешь — производя перенос его пластики в чистое поле текстуального знака, о Роберте Мэпплторпе, то слова должны набухать смыслами, как набухают соком устьица и тычинки цветов, набухать и лопаться семиозисом, как металинвистические литеры пенисы и графемы и фотограммы-ганглии и гениталии письма, все письмо должно пульсировать аортами и быть пронизано венами эрекции, как пульсируют натяжением и тугие линии энтазиса и курватуры антаблемента, как эротичен и телесен, телоцентричен, формацентричен весь греческий ордер, и семиотический фотограмматологический авторский ордер самого Роберта Мэпплторпа в целом.

Мне кажется, что изображение, как и живой автохтонный текст не сообщает конечный смысл, конечность смысла вообще, лишь осмысляет и переосмысляет преумнажает смыслы, неоднозначности письма и полилогию будущего прочтнения, и тем более начисто лишено, как референтной риторики, так и путей указания, автохтонность текста лишь намекает на возможные типы темпы и пути со-прочтения, они всегда многомерны эти алеаторические, всегда мигрирующие вслед за авторами пути — мерцающие по разному как для каждого прочитывающего, так и при каждом прочтении одним автором, поэтичекий текст (поэтические означаемые, автохтонный автор живущий в тексте как некий Гермес, белок доставляющий энергию) дает бесконечный перечень траекторий прочтения, отклика, рефлексии, работы текстом или внутренним монологом в ответ на прочтение. Сама возможность многоликого, гетеросемиотического, полисемантического, синестезического в переносном и отчасти даже прямом смысле, прочтения одним автором авторского текста другого автора — и есть одновременно как определение присутствующей автохтонности так и её неизбежное следствие. Авторское послание, текст как живой организм, тело — живет и пульсирует вне зависимости от интенции, или первичной эвиденциональности как таковой, может быть прочтен и многократно перепочтён бесконечным множеством вариантов и способов — как самим автором, так и другим автором.

Этот процесс резонирования при прочтении или перепрочтении можно описать иначе, представив его уже как схему взаимозависмости или влияния текста и прочтения (этим же автором или другим автором) — в момент прочтения, чувствование кода, обоих всегда как будто они взаимозависимы, заведомо взаимопереплетены, взаимоперетекаемы и когерентны, взаимо-усиливающиеся, и взаимность эту можно объяснить не через сравнение или взвешивание дара или потенциала каждого из участников и его интенсивности, а через отражение и преумножение энергий размещенных в письме и энергий рождающейся при чтение и далее порождаемых и одновременно инвестируемых же обратно будь то в отклике письма или во внутреннем монологе, через рождение чего-то энергетически и текстуально нового, обоюдного, и конечно же, отчасти всегда гипертекстуального, того что Юлия Кристева и Ролан Барт называли гипертекстом — говоря, что любой авторский текст — это всегда по сути гипертекст работающий в параграмматическом функционировании интерсексуальности , как я могу перефразировать это всегда каскад рождение и перерождений энергетических тагм, говоря об энергетическом измерении знака. Проводя еще одну параллель раскрывающую сцепку ‘автор читает или перечитывает автора’ — через платоновскую схему закрепленных отношений — есть любящий и есть перед ним любимый, трогающий и затронутый, ненавидящий и перед ним ненавидимый, не соглашающийся и не соглашаемое — знак энергетического обмена или энергетической конверсии совершенно не важен, важно именно наличие энергетического взаимодействия по его модулю, наличие потенциала, в то время как отсутвие энергии практически всегда приводит к наивной или наивнейшей семантизации, словоблудию, высасыванию из пальца, нейротипической графомании и формальному теоретизированию, производству бесформенной продукции или тексту нулевой степени письма, как привычно семантической так и семантическо-энергетической, и это всегда мгновенно ощущается.

…Видеть — значит проникать в мир существенности кадрического, формы, существа в кадре, которые показывают вам его — Сиффа — миры автора. Видеть — значит проникать в мир существ в кадре, которые показывают вам вас изнутри как в психоаналитическом зеркале — это Мэпплеторп. Видеть — значит проникать в сгущающийся, с-сосуществляющийся мир существа, существ в кадре, которые показывают вам себя изнутри-в-себе — Пенн. Видеть их искусство — это значит слышать их акусматический голос пронизывающий и сплетенный из неведомых нитей — и расплетение этого всего вспять по-своему, но не последовательно, а разом, взрывающейся многоканальностью откровения — откликами своего собственного пульсирующего тела, языка-органа, приемника дешифратора и ретранслятора одновременно, биохимическая бомба, взрывающаяся в теле, с жгучей волной, девятым валом, электрических разрядов, финиширующих в головном мозге…

куски на пути к цели и сути, фрагменты фрагментов 2021…