Рената М. Молинари

Польша 1980

1 июля — вторник

Утром первого дня, во вторник, идет дождь, нет, еще не идет. Мы все стоим в очереди на автобус. В последний раз Йорг помогал мне засунуть рюкзак между сиденьями. Никто ничего не говорит. Кроме нас есть еще какая-то группа. Большая, чем наша. Они что-то говорят водителю. Раньше их с нами не было. Похоже, что они из театра. Они друг с другом знакомы. Переговариваются короткими предолжениями. Они экипированы хуже нас, у них нет цветных пакетов. Держатся все вместе. Это поляки.

Впервые здесь и сейчас я отдаю себе отчет в том, что Ежи Гротовский не является ни жителем страны театра, ни гражданином мира, он местный. Такой же как они. Это мы, будучи здесь, находимся далеко от дома.

Здесь же и гаитяне: веселые, разговорчивые, смещливые. В одних рубашках в такой холод! Интересно, до чего сильны могут быть привычки.

Автобус старый. Я вспоминаю, как несколько лет тому назад ехала в Гжегожевице на точно таком же автобусе, которой проехав поселковую площадь, вернее, площадь, которая и была поселком, сломался прямо в поле среди всходов пшеницы выше моего роста.

Югославские участники «международного коллоквиума» тогда решили, что он задержался специально, чтобы создать атмосферу.

Сейчас всюду слякоть. Автобус дымит вовсю. Похоже, что мы подъезжаем.

Останавливаемся. Начинаем высаживаться. Может быть, кто-нибудь нас ждет. Не знаю. Я иду в ряду за остальными по неудобной тропинке. Рюкзак, очевидно, неудачно уложенный, давит мне на плечи. Я не вижу, куда мы идем. Мы все молчим и оглядываемся вокруг. Скоро тропинка расширяется, и мы видим перед собой вершину невысокого холма, дальнейший подъем вверх нас утомил.

СТРАЖИ ТИШИНЫ

Перед нами стена длинного, низкого, прямоугольного каменного здания. Другое, за ним, чуть выше, стоит под прямым углом — так что они как бы замыкают двор, за прилегающей поляной сразу начается лес. И там, где оба здания почти сходятся, тропинка. Под боковой стеной более высокого здания деревянный стол и печь, в которой горит огонь. Все аккуратно, чисто, приготовлено.

Сбоку от зданий человеческие фигуры: по одной, по две, по три.

Неподвижные фигуры на фоне здания, поляны, дверей. Они стоят. Они стоят там. Для нас. Но нас не приветствуют: стражи этой неподвижной тишины, нет такого места, куда мы могли бы пойти, и там бы их не было. Они длят время в неподвижности. Ничего не делают. Их чистая, аккуратная одежда также подтверждает, что это начало. Стражи одиночества начинают работу с нами.

Мы смотрим на них, но они на нас не смотрят, но и не выказывают при этом равнодушия. Просто не обращают на нас внимания, только на среду, которая нас принимает в гости. Их восприятие шире нашей частной, локальной перспективы. Глаз замечает еще других, между зданиями. Кажется, их там довольно много, расположившихся в безопасной обыденности.

В глазах некоторых из них читается приветствие. Узнаю одного парня, который идет по тропинке навстречу. Он крепко обнимает меня и тихонько говорит: «Привет».

Слова не холодные.

Возможно, это я двигаюсь в очень медленном темпе, возможно, издалека я тоже кажусь неподвижной, остановленной наподобие стоп-кадра, а не просто как человек без движения. Никто не улыбается, стол накрыт. На нас не смотрят, хотя нас видят, очевидно, все это приготовлено для нас. На столе яйца вкрутую, масло, кипяток для чая.

Кто-то из тех, кто был в автобусе, помогал выкладывать вещи, теперь их складывает и, кажется, обменивается информацией с одним из стражей.

Кто-то кладет спальник на поляне перед высоким зданием. А до этого кто-то из них там сидел.

Приходит Тео. Останавливается с нами. «Привет!» Он улыбается всем. Объятия. Мы встаем кругом вокруг него. Он говорит тихо, немного холодно.

Мы все будем спать здесь, одни в длинном здании, а другие в высоком. Через день одна группа будет работать здесь, с ними, а другая в Бжезинке. Те, кого вызовут в Бжезинку — мы будет отправляться туда небольшими группами в разное время — должны будут взять с собой сменную одежду на случай, если они промокнут. Есть они будут там, а ночевать приходить сюда. Утром их будут будить. Лучше не уходить слишком далеко от базы, потому что в любой момент вас могут позвать для новой практики.

«Этого достаточно, а сейчас мои коллеги покажут вам дом».

«Follow me» — кивает нам один из них. Мы заходим в высокое здание. В небольшой прихожей с деревянным полом сушится развешанная одежда. По деревянной лестнице мы поднимаемся в просторное помещение, по правую сторону за стенкой что-то вроде яслей. Кладем свои спальники на деревянных досках: в глубине слева под окном место Зигмунта Молика.

Спускаемся. На противоположной стороне три ступеньки зала, ведущие в большую, пустую избу — стол, зимняя печь, два окна, дверь. Это кухня. В ней мы сможем укрываться во время дождя. За дверями — личные помещения.

Во дворе разожженная печь. В этих емкостях есть питьевая вода для чая. Это чайник. На столе приготовленная еда. Под лестницей есть тарелки и чашки. «Помыть посуду после еды можно здесь». Там дальше — туалет. Он расположен достаточно далеко, за рядом деревянных сараев.

В другом здании расположена кухня, в которой нет свободного места, топится печь, развешана одежда для сушки, в духовке чья-то обувь. Много еды, в нескольких шагах по лестнице, на антресоли, стол. Я не вижу, где здесь спят другие, и так этого и не увидела.

Рядом в кладовой хранятся запасы продовольствия: яйца, молоко, сахар, хлеб. Если чего-то будет не хватать на столе, то можно взять здесь.

Здесь же, во дворе, есть место, где можно помыться.

Скользя по грязи, спускаемся к ручью. Над водой дощатые мостки, рядом на камне лежит размокшее мыло. «Если есть желание, то можно даже принять душ» — взгляд проводника указывает на водопад. Мы тоже смотрим в ту сторону. Как это сказал шеф? Ирония… Почему-то нам не до смеха.

А теперь мы можем поесть. Сопровождающий подвел нас к столу, накрытому прямо под небом. Некоторые уже сидят, другие помогают ему потчевать нас чаем. Мы едим в тишине, молчаливые и голодные как волки.

Из здания доносится чей-то громкий кашель. Открывается окно. Индус с иронией на лице рассматривает нас, он улыбается и протягивает чашку: «Water, please». Кто-то подает ему кипяток. Он выглядит очень довольным тем эффектом, который произвел его звучный голос, улыбается и счезает, громко хрюкая.

Кто-то уже закончил с едой и моет после себя посуду.

Пришел Молик с листом бумаги в руках: «Рената, через час ты едешь в Бжезинку, возьми с собой одежду на смену». Я быстро иду наверх, пакую вещи. Я готова. Возвращаюсь вниз, сажусь на траву лицом к лесу.

Одни лежат, другие прохаживаются. Приходят новые стражники с листами бумаги, на которых написаны имена. Отъезжает группа из пяти человек. Мы остаемся, но, по сути, ничего не ждем. Холодно и очень сыро.

Едем. Молик управляет микроавтобусом (маленьким и весьма потрепанным). Кроме него в автобусе сидим: я, Чикита (она все время улыбается) и какой-то поляк, высокий и молчаливый. Молик разговаривает с ним, особенно когда автобус не хочет ехать. Он обращается к собеседнику по имени, звучание которого я не могла разобрать и которое после в критических ситуациях произносила очень плохо, а теперь уже и забыла. Потом только я сообразила, что это был руководитель группы или что-то вроде того. Кажется, из Вроцлава. С нами также сидит девушка в просторном красном пончо. Ее зовут Доминик. Мне кажется, что есть кто-то еще. Наверное, это Патрик, хотя, возможно, он подошел позже. Едем.

Притормаживаем. На краю леса перед нами стоит какой-то мужчина.

Я вспомнила старого индейца из Америки: в нем есть то характерное, невозмутимое присутствие, которое знакомо нам по вестернам. Он смотрит прямо перед собой, взгляд неподвижен, но не вперен в какую-то одну точку, глаза не напряжены. Тело наклонено вперед, так что ноги не опираются на пятки. У него взгляд того, кто видит, но при этом не дает понять, что именно он видит. Он видит что-то конкретное, что есть вокруг тебя, но ты этого не видишь.

Шеф сказал: взгляд идиота — открытый на все окрестное пространство, тот, который видит Бога.

После нескольких минут ожидания он отворачивается. Мы следуем за ним. Короткая дорога через болото приводит нас к базе в Бжезинке. Перед нами каменный дом, сбоку от него деревянный домик, вернее, два небольших строения. Из земли торчит пень от дерева. На нем сидит Гротовский и смотрит, как мы приближаемся. Все время нашего пребывания там, он будет смотреть, как приходим и уходим, всегда молчаливый, всегда почти неподвижный.

В обеих избушках влажный глиняный пол и развешанная для сушки одежда, нагреваемая жаром от растопленных печей. На плите кастрюли и сковородки, в которых все время готовится какая-то еда. Они будут здесь постоянно, во время каждого перерыва я буду их видеть. В минуты уныния я буду думать: я все время готовлю одну и ту же еду… К счастью всегда в избытке есть горячее.

Мы оставляем вещи, которые потом надо будет убрать, проводник дает нам знак, чтобы мы шли за ним. Его движения очень тихие, неторопливые, мягкие. Мы опрыскивам себя средством от комаров. Он что-то говорит о взгляде или просто широким жестом ладони показывает на свои глаза. Видеть, а не смотреть. Зрение не напрягает глаз, а вместе с ними и тела, но соотносится с телом, как если оно видело всей своей поверхностью.

Следуйте за мной. Линия — направление, ноги — стражи тишины.

Он выстраивает нас в линию: он сам (его зовут Яйро), кто-то из нас, Маро (японец, которого я уже видела в Милане), потом снова мы, и на краю Типу (или Дипу?) — молодой индус, которому Яйро дал задание замыкать группу.

Мы движемся. Еще не понимая, что надо делать, мы подлаживаемся телом, пытаясь подражать, глядя на наших проводников, хотя те довольно сильно разнятся один от другого. Расширенное внимание, исполненная энергии сосредоточенность, неустанная, подчас смешная тряска тел, определенным способом поставленные шаги.

Ветка. Внимание! Я не отрываю глаз от моих проводников — невозмутимых среди поваленных ветром ветвей, пытаясь подражать тому, как они удерживают равновесие (вы никогда не пробовали перейти из вертикального положения в наклонное, не опуская голову?). Движение совершается всегда по прямой, а видение, не смотрение, наблюдает за движением, от земли до неба.

Внимательно и послушно выполняя внешние движения, мы углубляемся в природу. Мы нигде не помогаем себе расчищать дорогу руками, просто входим и все. Идем туда, куда ведет тропинка, огибаем ветки, никто не указывает нам цель. Каждый раз целью является то, что есть сейчас, присутствует в данный момент.

Мы не направляемся в какое-либо место, то, что мы проходим — это череда сменяющих одна другую минут. То мы идем очень быстро, почти скользим по поверхности, то медленно обходим пень дерева, торчащий из земли у нас на пути. Не бегаем взглядом по сторонам, но видим всем телом-видением, не водя глазами, легко бходим дерево вокруг. Видим то, что есть на нашем уровне, поэтому так часто меняем уровень.

Иной раз мы оказываемся в такой близости от наблюдаемых форм (вещей), что теряем контекст и их восприятие в их пропорциях.

Только в научных фильмах о живой природе я видела муравьев такими ужасными, как здесь. Один из них взбирается по коре дерева, размером такой же как я, которая словно уменьшилась, чтобы увидеть его. Он чудовищен и когда движется, и когда неподвижен. Нет, это не моя галлюцинация — когда я отдаляюсь и приближаюсь, муравей остается. Впервые вижу его так, как будто и он тоже может меня видеть.

Вот так прогулка на природе!

Познание превращается в восприятие опасности, но вместе с тем и возможности.

Конечно, мне и в голову не приходит раздавить его, но любовь к насекомым не имеет с этим ничего общего.

Иной раз мы останавливаемся там, где открывается вид на местность.

Нет, мы не наслаждаемся видами. Просветы, которые показывает нам Яйро, задерживаясь возле них на минуту, напоминают окна бойниц в стенах крепости. Мы видим через них, но при этом должны вести себя так, чтобы нас не было видно, стоять так, чтобы оставаться в недосягаемости. Видимые, мы беззащитны. Помните муравья?

Я думаю об этом сейчас, когда пишу. Там, тогда я так много не представляла себе. Чувства были настолько поглощены тем, что я делала, что для образов или фантазий просто не было места.

Но гигантского муравья я видела.

Теперь бег — быстро, еще быстрее. Бег замедляется под деревом. Мы выполняем что-то вроде уклонения, избегания: шаг вперед, шаг назад, потом вправо и влево. Все время в движении, похоже на то, как если бы в темноте мы пытались вставить ключ в замок. Уже не смотрим глазами, поскольку это ничего не дает: движение впотьмах, немного вверх, нет, вниз, туда, нет, сюда. Тело следует за движением рук, чтобы найти такое место, где усталость от бега сменилась бы отдыхом, напоминающим трепетание листьев.

Мы нашли способ открыть эти двери, теперь нам предстоит войти в следующую комнату.

Смотри вниз, только на ноги, чтобы видеть землю — и для лучшего понимания, — не поднимай взгляд. Видишь свои ноги и землю, на которую они опираются. Дай себя вести этому видению. А теперь иди и смотри! Я иду за Типу, который выводит меня на поляну: колючие кусты, ягоды. Нагнувшись к земле мы пробираемся через лабиринт корней, выступающих из земли около пня.

Еще быстрее, еще глубже, вокруг — мне кажется, что мы ходим по кругу — я не должна выпускать из поля зрения ноги Типу. Я знаю об этом. Это единственная задача, которую я себе ставлю. Я не боюсь потерять ориентацию, споткнуться, удариться обо что-нибудь головой или туловищем. И на самом деле, не ударяюсь, не ранюсь. Доверие ногам не пропадает втуне. Как будто они сами знают, куда идти, а я, не отрываясь, следую за ними, я там же, где и они. Я выбираюсь из кустарника и вместе с улыбающимся Типу снова приспосабливаюсь к ритму движущихся веток. Все вместе снова начинаем ходьбу.

Теперь мы на относительно ровной земле. Между густыми рядами деревьев (похожих на лещину) открывается проход, прямой, как полоса света, прорезающая тень.

Тропинка мягкая и холодная, и вдобавок мокрая. По одному он отводит нас к ее началу. Один из проводников идет вперед с закрытыми глазами, до самого конца тропинки, потом мы, один за другим.

Кажется, что это легко: лесная тропинка четко обозначена, нужно только ступать по ней ногами и не покидать ее.

Но земля под деревьями такая же ровная, и трава такая же мягкая. По треску ломаемых веток мы понимаем, что кто-то потерял тропинку.

Я с трудом ее нахожу. От леса ее отличает не мягкость, а линейная протяженность.

Не достаточо направлять себя только касанием стоп, нужно отважиться делать шаги. Идти широким быстрым шагом, чтобы быть уверенным, что не сбился с тропинки.

Кто-то меня останавливает, я чувствую, что передо мной высокие и густые растения. Открываю глаза и вижу нечто, что кажется мне настоящей стеной света: передо мной густые заросли кукурузы. Мы стоим неподвижно, как будто видим их первый раз в жизни.

Мы возвращаемся. Около дома лежит большой камень, а возле него несколько человек. Что они делают?

На базе Гротовского наблюдают, как мы возвращаемся. Кто-то выходит навстречу. Мы входим в дом. Яйро наливает нам чай, приносит еду.

Это гостеприимство все время будет меня удивлять.

С течением дней наша прожорливость немного уменьшается. Мы пьем чай и не знаем, конец ли это, или передышка перед следующими занятиями. Торопиться некуда, но особо и не расслабишься. Пьем чай. Кто-то постарался, чтобы все было хорошо, чтобы нам было удобно сидеть, когда мы будем его пить.

«Удобно вам сидеть?» — спросил Ме-Ти.

Через минуту вы пойдете с людьми из Сайнт-Солейл — шепчет Яйро.

ТРАДИЦИЯ: ПОСТОЯНСТВО ИСТОЧНИКА

Когда мы все уже были готовы, с края леса к нам подошла женщина. Она улыбнулась нам, и проводник нас покинул. Все, как и было сказано: будут индивидуальные техники и традиционные техники.

Женщина кажется мне очень красивой. Она смуглая и хорошо сложенная. В глубине поднятой ладони, чуть ниже груди, она держит глиняное блюдце. В нем что-то есть, возможно, обломки обожженной глины. Она движется уверенным шагом, который не нарушает равновесия ее тела. Мы подходим к деревенскому дому, женщина открывает деревянную калитку. Навстречу ей выходит полька, она постарше, они обнимаются. Возможно, они чем-то обмениваются, куда подевалось блюдце?

Из дома начинает слышаться пение. Деревянная лестница, ведущая на чердак с сеновалом, заставлена обувью. Мы тоже оставляем свою обувь и поднимаемся наверх.

Входим в пустую избу. С нами вместе тот высокий лысый француз, который задал вопрос Гротовскому.

Что происходит? Все то время, что мы провели в этом помещении, я буду задаваться этим вопросом. В одном углу свеча, в другом, напротив, блюдце. То самое блюдце?

Мне чудится, что там образ Божьей Матери. Мы стоим в два ряда, лицами друг у другу, относительно зала по диагонали. Мне сдается, что люди из Сайнт Солейл исполняют литанию. Женщина дает нам для пения три тональности, поясняя, что это тональности — высокая, низкая и долгая, потом показывает мелодию, которая становится контрапунктом. Мой голос, несмотря на сопротивление тела, звучит в согласии с их пением.

Мы обращены в ту сторону, где горит свеча. Пение умолкает, снова повторяется литания, один или два раза. Поют по-французски про юношу, который чего-то просит, может быть, хлеба.

Снова пение, и тело встраивается в коллективное намерение, по направлению к свече. Голос снимает напряжение, и мы начинаем сначала. Женщина выглядит более раскованной, ее необычайная сила кажется мне теперь превращенной в волю. Я ловлю себя на том, что нарушаю правила (никаких фантазий, никаких суждений…), и никак не могу отвязаться от иронии: слегка беспокойно осматриваюсь, что делают другие. Я тоже пою, хотя, честно говоря, с большим удовольствием услышала бы сейчас свои литании, те, которые в мае пели женщины у нас в храме. Литания за литанией, я бы чувствовала себя намного спокойнее, если бы была у себя. С тем, что мне знакомо, что я знаю, у себя.

Пламя свечи стоит ровно: я никогда не видела, чтобы оно было таким ярким.

Что-то закончилось.

Еще раз голоса начинают по-новой.

Я растрогана голосами и силой движения пожилых людей: их танец, который в описании выглядит экстатичным, на самом деле совсем несложный, это простое переступание с ноги на ногу. Тело имеет сильную опору в бедрах, лица словно устремлены глазами к образу перед ними, совершенно отчужденно от голоса, который издается их устами. Старшие явно заинтересованы нами. Они как бы подталкивают нас, призывая усилить голос, поддерживают его, а потом что-то забирают себе, и делят между собой. Теперь танец стал общим, удивительно, но я совсем не слышу ударов ног по полу. Стены и окна дрожат. Интересно, был ли образ Божьей Матери уже раньше в этом польском сарае для сена.

Голос снова прерывается тишиной. Мы стоям в ряд, а они один за другим, в порядке, который иногда менятся, проходят перед нами. Это такое приветствие?

Одни отворачиваются, другие смотрят прямо в лицо, кто-то скрещивает руки на груди, прикладывая открытую ладонь ко лбу.

Так проходят один за другим, каждый из нас и каждый из них, для каждого особый, подходящий ему, жест, для каждого новый.

Спускаемся вниз.

Под лестницей в зимней избе затоплена печь, на ней стоит кастрюля с молоком. Нам дают молоко, хлеб, варенье. Сами они едят после нас, усевшись около печки.

Мужчина, который сопровождал хор, теперь отводит нас на базу. Он упирает правый кулак в бок, часто задерживается и показывает, чтобы мы делали то же самое. Я тоже упираю кулак, хотя мне это не очень нравится.

Снова мы возле домов, там кто-то нас ждет — это Франсуа и Паблито.

Мы идем, на этот раз пейзаж уже другой: несмотря на грязь, сухо, повсюду кустики еживики, наверху холма ничего нет. Поваленные стволы деревьев. Оставляем позади уютную лесную тропинку. Здесь тропинка сужается. Мы задерживаемся.

Франсу завязывает себе глаза и начинает двигаться волнообразным шагом, потом с подпрыгиванием, которое переходит в легкий бег, прыжок вправо, прыжок влево, вперед, минуя препятствия.

Паблито делает то же самое, потом они вместе с Франсуа, один за другим, обгоняя друг друга и при этом не сталкиваясь.

Это первое большое «человеческое» чувство, которое я испытала, с тех пор, как приехала сюда. Они напоминали двух слепых, чей танец не вписывался в наши представления о нормальности, или безумных, которые потом и на наши глаза надели свои повязки.

Это изоляция, может быть, одиночество, дар инаковости.

В темноте нет тропинки, по которой нужно идти, из–за отсутствия возможности посмотреть нет выхода, который можно было бы запомнить, остается только идти, падать, вставать, начинать снова, без цели, без выхода. Приноравливаться к себе самому.

Каждое знакомое отношение становится подвешеным, нужно решать самой.

Есть страх, как бы в этом поиске себя не уйти слишком далеко. Что это могло бы быть? Здесь, в грязи, очень скользко, и не слышно ни звука со стороны других людей.

Но через пару минут у меня возникает ощущение, что кто-то двигается вместе со мной. Внутри у меня все кружится, чтобы начать сначала, я должна стартовать с земли, потом на четвереньках, потом встать на ноги, так я двигаюсь, иду. Природа не ставит передо мной препятствий. Руки опущены вдоль туловища, иду осторожно, но при этом свободно. Я бы запела, если бы не правила, но и слушать тоже хорошо. Если слушать слишком глубоко, тогда возвращается голвокружение и тошнота.

В одиночестве, сами

Это опыт одиночества, каждый сам по себе. «Что что мне еще вам сказать? Я умолкаю. умолкаю, потому что знаю, что я одинок. Я не просто чувствую себя одиноким. Довольно и того, что я это сказал». Мы оставлены одни, одинокие в присутствии других, быть в мире одинокими. «Одиночество приводит человека к чистоте, затем к простоте, затем к неподвижности: целомудрие, в котором осуществляется равенство между человеком и Богом» (Майстер Экхарт). Движение в темноте, в лесу, в одиночестве. Мы танцуем одни, даже тогда, когда возникает общий ритм, одни или в присутствии кого-то еще, но не за компанию с ним, одни или в присутствии огромной компании, которая не видима. Нет никаких отношений с другими, потому что человек — это поиск целостности: с самим собой, с природой. Пространство для других появляется позже, оно есть логическое следствие целостности. Только целостный человек может отдавать себя полностью. Не нужно изолировать себя, чтобы исполнить акт. Это не акт самоутверждения, но акт милости, дар, жертва. Тишина и одиночество — таковы условия жертвы. В них черпается сила для того, чтобы находиться в телесном измерении. Нарциссизм не допускает встречи; тот, кто любуется собой, не может видеть ничего, кроме себя.

Вперед, назад, качнувшись, я чуть не падаю, и снова все сначала. Нет смысла идти вдоль лини, которой не существует. Если мы действительно хотим идти к какой-то точке, следовать некоему направлению, то мы должны двигаться так, как если бы с каждым шагом сходили с него. И дальше, туда, где запах, где колючие ветки, вправо, влево, слегка приподымая стопы. Задерживась, словно чтобы осмотреться, иду в сторону птицы.

Прблема не в том, как выйти, а в том, как быть там, где ты есть, и не бояться.

Кто-то кладет руку мне на плечо и говорит: «Стоп». Так же точно происходило раньше, во время пробных коротких переходов: стоп, вздрагивание, остановка.

На этом мы закончили, и только через минуту возник свет, целая минута до встречи с другим человеком.

Паблито собрал повязки. Он все делает быстро, чтобы наше присутствие не становилось в тягость проводникам.

Мы возвращаемся, легким шагом. В домике Яйро еще раз дал нам поесть, снова в молчании мы пьем чай. В молчании, мы готовы.

«Теперь вы будете со мной» — сказал вполголоса по английски высокий, крепкого сложения бородатый мужчина. Только под конец уже я узнала, что его зовут Марек.

К нам присоединился еще один человек — итальяец в пончо. Несколько раз я встречала его в театре.

Марек выходит, все становится серым. Ясный свет тусклеет. Мы идем в ряд, без всяких подсказок, Марек на нас даже не смотрит. Я не вижу, куда он смотрит, на что направлен его взгляд: он двигается в медленном темпе.

Поднятая нога тяжело опускается на землю: в сетях теней между деревьями каждое медленное движение должно сопровождаться жестом, который разрывает эту сеть, мешающую на пути. Эта медлительность не соответствует ничему внешнему, что находится вне меня: я плачу, спотыкаюсь, медленное движение не позволяет мне запомнить дорогу. Память слабеет, продвижение затрудняется; движение как будто не происходит в настоящем времени.

Мы выходим на небольшую плотину, скучившись, останавливаемся на выступе над водопадом, на всех места не хватает. Проводник ведет себя так, словно никакой проблемы нет, он останавливается и стоит неподвижно, а рядом с ним его коллега с трудом удерживает равновесие, стоя на мысках. Возможно, он тоже удерживает равновесия на одних мысках.

Я чувствую себя усталой и встревоженной: когда мы пойдем обратно? Какой дорогой? И вдобавок, на всем играет странный, ясный, сырой свет.

Ирония, ирония, как сказал шеф.

Всплывающие без моего желания комичные образы — падение и полет ангела из мультфильмов — превращаются в язвительные мысли в адрес проводника, который сосредоточен и упорен в своей отстраненности, как бы как бы подвешенности или зависании, и сейчас он слегка повернулся влево. Мы идем дальше за ним так же медленно. Постепенно я тоже отстраняюсь от своих привычных движений, я уже почти соглашаюсь на этот демонтаж моего пространства действий. Мы выходим на берег озера (на самом деле, возможно, мы все время там и находились). Это мгновение перемены, когда вечереющий свет дня становится серебристым и тишина звонит, как металл. Когда я это пишу, мне на память приходят банальнейшие поэтизмы времен начальной школы.

Одним словом, этот свет не предвещает ничего хорошего.

Холодный, коварный свет месяца из карт Таро. Я знаю, что в своем расссказе не должна делать упор на пережитый лично мной опыт, нам всем было предложено одно и то же, но факт есть факт, эти мысли главенствуют в моем воспоминании об этом делании, одном среди многих других, перевернувшем, если говорить обо мне, все вверх ногами. Это было сделано — может быть, помимо воли — так резко и грубо, что растревожило мое бессознательное.

Хорошо, итак, время перемены, у озера, возле огромного дерева, ветви которого склонены к воде. Кажется, это был дуб. Каждый, кто рассматривал книжки со сказками, поймет, о каком дереве я говорю. Это дерево с картинки, огромное и темное, нарисованное на небесно голубом фоне, проглядывающем в просветах между листями. Вблизи оно выглядит еще больше. Таковы время и место. Марек подходит к дереву и начинает взбираться по нему. Остальные медленно делают то же, что и он. Мне не удается добраться даже до первой ветки. Я слышу, что другие уже на него взобрались.

Шеф сказал: если в какой-то момент вы выйдете из действия, то не смотрите на то, что делают другие.

Ладно, я присаживаюсь возле дерева, немного сбоку, и смотрю на озеро. Я спокойна, озеро становится еще темнее на фоне ясного неба.

Потом я взглянула на дерево — там никого уже не было. Черная ветка с просветами неба между листьями. Как на картине Магритта, только без серпа месяца посередине. Никого.

Есть две возможности: либо все слились с деревом, либо они спустлись с другой стороны этого дерева-горы и оставили меня здесь.

Едва ли я смогу вернуться, так как уже порядком стемнело.

Они ушли себе, а я осталась тут и понятия не имею, как мне вернуться.

Это предположение, из двух менее тревожное, заставило меня заплакать.

Я несмело зову Чикиту, но никто не отвечает. Кто-то спускается вниз, молодой итальянец: он протягивает мне руку, подсаживает, помогает взобраться на ветку, а сам обнимает ствол.

И вот! Все слились с деревом, крепко его обняв. К счастью, кто-то спускается и мы выдвигаемся в обратный путь. Марек оставляет нас около дома. Конец дня, нас провожают, каждого до его спального мешка. Некоторые уже спят. Несколько мест остается свободными.

«Ну и как?» — спрашивает меня Чикита, допивая со мной остатки чая.

«Все в порядке», только очень холодно и сыро.

В замедленном темпе

Действие в замедленном темпе становится мерой времени и той устойчивости, какую ты имеешь во времени. Действовать в замедленном темпе — давать созреть всем фазам действия. Безопасность замедления. Люди считают, что они почти не одаляются от того, чему научились, когда остаются при своем собственном, как им кажется, правильном. Не спеши с решением, не позволяй ему состояться раньше, чем оно будет принято. Двигаясь без направления, ты во власти проводника. Когда я вижу, как медленно он решает, то я тешу себя надеждой, что переходя от одной точки опоры к другой, он сорвется, и это будет ему уроком. Я учусь получать удовольствие от финала.

(Перевод с польского П. Куликов)