В статье Ф. Юнгера «Язык и вычисление» есть несколько любопытных интуиций, созвучных М. Хайдеггеру, из которых складывается как бы введение к понятию «языкового мышления».

Человек в парадигме Нового времени, опираясь на науку, овладевает миром как пространством. Он проникает вдаль, вглубь и ввысь, в поисках источников энергии и способов контроля. Это удается ему с помощью техники. В итоге все это — овладение пространством, рафинирование техники, способов перемещения и средств связи — высвобождает время. Парадокс в том, что сам человек, втянутый в гонку освоения и распоряжения пространством, не может воспользоваться высвобождаемым при этом временем.

Происходит нечто странное. Покоренное пространство перестает быть реальным, оно становится производным от деятельности, функции, планирования, расчета, проектирования… Иными словами, деятельность ассимилирует, вбирает в себя реальность пространства, сокращает его до условного пункта на карте, функционального блока в схеме. Становясь элементом нормативной структуры деятельности, пространство как таковое исчезает, поглощается функцией. Вместе с исчезновением пространства теряет опору привычный для человека способ ориентации в мире — взгляд на мир как на картину. Этот взгляд больше не встречает реальности. Поскольку мир как пространство растворился в функциональности, картина мира ничему больше не соответствует. Она обслуживает деятельность. Теперь можно строить онтологические картины, менять их, в зависимости от целей и задач деятельности. Но подчинив свой взгляд деятельности, человек оказался в замкнутом круге. Да, деятельность не может реализоваться в беспредметности, она нуждается в онтологических картинах. Но при этом она постоянно их разрушает. Каждый новый синтез разрушает предыдущий. Сама предметность такого квазипространственного мира становится неуловима, эфемерна– как частицы, которые физики ловят в своих ускорителях. Человек, втянутый в гонку освоения «ускользающих вещей мира», никогда не имеет времени и все больше отождествляет себя с предметом, за которым он гонится. Ведь не человек сам по себе исчезает, а исчезает предмет — и человек исчезает постольку, поскольку он отождествил себя с предметом. Этот напоминает «колесо сансары» и майю, их взаимное порождение. Постоянно исчезая как предмет, он воссоздает себя как функцию, которая нуждается в квазипредмете. В конце концов, даже его собственная пространственная характеристика — телесность — начинает ускользать от него. Человек, став набором функций и отношений, сам не замечает, как испаряется реальность его тела (и как telos`а — целостности и цели). Поскольку функция нуждается в онтологической картине, а картины можно конструировать и менять одну на другую, его собственная телесность начинает восприниматься как некая конструируемая телесность. Отсюда развитие медицины, имплантантов, пересадок органов, всякого рода комбинаторных манипуляций с телом — хирургических, химических, генетических и т.д. Отсюда понятие «биополитики» как управления телами — движущимися единицами (биологическими и социологическими, статистическими) в пространстве. Отсюда всевозможные опыты по соединению биологического и технического (киборг). И все это, по большому счету, ставится на службу одной задаче: оптимизации процессов для высвобождения времени (понимаемого как свободное время — увеличение продолжительности жизни и сокращение рабочего времени).

Но все дело в том, что человеку только кажется,будто по мере расширения пространства его жизни и деятельности, у него остается все меньше времени (таковы популярные тезисы массового сознания о современном сокращении и сжимании времени). Тогда как в реальности происходит нечто обратное. Исчезает пространство, именно оно сокращается до точки «здесь», но при этом высвобождается все больше времени (теперь, или когда угодно). Это несоответствие между онтологией, в которой мы имеем безграничные возможности в пространстве, но ограничены во времени, и онтикой, которая сама одинаково «производит» время (длительность, бергсоновское dure) в любой точке пространства — постоянно присутствует в сознании как конфликт, источник диссонансов, стрессов и депрессий. Человек «картины мира» живет в страхе упустить отпущенное ему время (с заключенными в нем возможностями), которое буквально тает у него на глазах, и пытается компенсировать эту постоянно ощущаемую утрату (времени, возможностей, мира, себя самого) пространственной активностью, исчерпанием всех доступных ему возможностей. Можно подумать даже, что сегодня уже не страсть к обладанию заставляет человека искать доступ к ресурсам, а страх, что он не успеет их растратить, исчерпать (истребить, в батаевском смысле) заключенные в них потенции.

Возможно, что глубинно это желание распоряжения и траты заключенных в материи и пространстве мира энергий связано с жаждой мести. Общий заговор, в который человечество вступило, пойдя по пути технического покорения пространства, основан на какой-то глубинной обиде человека на мир. Это никем не рефлектируемое глубинное основание движения цивилизации. Это заметил, пожалуй, единственный человек — Ницше, когда он говорил о необходимости «избавления от мести». Не достаточно, например, просто взять и на первое место выдвинуть не пространство, а время. Это ничего не поменяет, если прежде мы не найдем в себе достаточно благородства, чтобы избавиться от желания мстить.

Как замечает Юнгер, вообще западному мышлению недостает некоторого благородства. Оно не умеет доверять — земле, языку… Сам язык становится для него объектом освоения, покорения. Почти все европейские проекты создания универсального языка, попытки привязать язык к некоему исчислению, задать нормировку значений — исходят из понимания языка как средства, инструмента. Язык — это средство коммуникации, убеждения, воздействия, пропаганды, рекламы и т.д. Убеждает язык посредством создания онтологических картин. Более того, язык описывает и нормирует и саму деятельность. Он заключает в себе все рецепты и инструкции, хотя сам не является ни рецептом, ни инструкцией. Это основное положение языкового мышления — язык не описывает и не объясняет себя, им мыслится (не только описывается и объясняется) нечто, но сам он остается как бы землей мысли. Западное мышление не доверяет собственному источнику. Эта точка зрения не раз отстаивалась в истории европейской философии (достаточно вспомнить крестовые походы против рационализма Гаманна), и тем не менее, мы стремительно движемся в прямо противоположном ей направлении. Интерактивные взаимодействия, тест как идеальная схема современной коммуникации, с его бинарной оппозицией, повторяемой на всех уровнях системы — это зримые проявления опасности отпадения от языка. По-прежнему понимая язык как средство, инструмент, мы рискуем, что с языком произойдет то же самое, что происходит с временем, когда его производимый избыток мгновенно конвертируется в нехватку, буквально отсутствие времени. Отсутствие времени, отчуждение от языка — то, во что мы проваливаемся как в некую абсолютную потенциальность, или виртуальность. Это нирвана, но как бы с отрицательным знаком. Или же, как у Данте, когда тело еще разгуливает по земле, «обманывая взоры», а душа давно стынет в аду. Впрочем, ад слишком большая роскошь в подобной ситуации. Такое бытие, скорее уж, напоминает прозябание в слепом промежутке Лимба, этой пуповине, удерживающей нас в состоянии полурожденности…

Возвращаясь к статье Юнгера, ускользание предметов, пространства и времени — лишь следствия инструментального понимания языка. Несмотря на то, что без языка невозможна деятельность, сам язык не является ее орудием. Таковым орудием является расчет. И только когда язык поставлен на службу расчету, подчинен его логике, он наилучшим образом выполняет функцию конструирования онтологических картин. Сам же язык избыточен по отношению к этой своей функции. Описание и убеждение не исчерпывают возможностей языка. Поэзия, песня, литература, философия остаются за пределами функциональности языка как средства для расчета деятельности. Собственно, дальше статья вполне продолжает логику хайдеггеровской апологии искусства и поэзии как альтернативы техническому «наступлению» на бытие. Само современное искусство заражено общим страхом отчуждения, потери дистанции, исчезновения границ. И там, где оно обнаруживает стремление преодолеть гравитацию отчуждения, оно вынуждено находить или исходить из возможности нового доверия. В этом ему не помогут никакие психотехники, никакие попытки осветить корни психики и действий неким искусственным светом. Только доверие к языку, самому нахождению себя в нем, может дать какие-то критерии. Ведь так именно и начиналось нынешнее исчисляющее мышление, взяв из всего богатства языка только часть, которая в итоге стала рассматривать и сам язык как сектор исчисляемой реальности. Но «язык — это не сектор». Язык — это, скорее, «дом бытия», так что «где мы не являемся языком, мы уже не можем встретить друг друга».