Ведь мы — лед под ногами майора!

Егор Летов

Кирилл Серебренников поставил безжалостный спектакль. Почти все комическое в нем опрокинуто и отринуто, а все макабрическое усилено до предела. Кантата смерти. Спектакль не про абстрактных уродов, а про конкретных, узнаваемых (не)людей.

Майор Ковалёв служит (какое-то неуместно высокопарное слово в этом случае) в полиции, которую так и тянет назвать милицией. Иван Яковлевич (великолепный Сергей Лейферкус, мы узнаём его по уникальному тембру и безупречной фразировке) здесь не брадобрей, а мент. Нашивка «Polizei» на форме (спектакль-то поставлен в Мюнхене) никого, конечно, в заблуждение не вводит. Адресная аудитория спектакля живет отнюдь не в столице Баварии. Ковалёв цинично и самодовольно измывается над гастарбайтерами в «обезьяннике», точит лясы, разбивает в кровь носы, протирает штаны в бесцветных кабинетах и пьянствует. У него, как и у всех обитателей этого мирка, маска телесного цвета с гипертрофированными чертами. Серебренников виртуозно удерживает баланс между будоражащий реалистичностью и гротескной карикатурой. Режиссёр заставляет персонажей постоянно нырять из действительности реальной в мир сумрачной преисподней (неизвестно, что хуже). И вдруг этот самый майор покидает свою, сотканную из казённой хтони и уютненькой аморальности, зонку комфорта. Он неожиданно для себя становится человеком, лишается жуткой маски. К очеловечиванию многие герои мирового фольклора стремятся как к высшему благу, для Ковалёва же это наказание, тюрьма, территория несвободы. Гораздо проще быть карательной социальной функцией, не нести ответственности и не рефлексировать. Ужасает и завораживает, стремление Ковалёва (роль с удивительной актёрской пластикой сделана Борисом Пинхасовичем) поскорее расчеловечиться и вернуться в состояние кровожадного покоя. Персонаж, с наслаждением загоняющий всех за решётку, сам с удовольствием живет в камере, сложенной из дремучего внутреннего обскурантизма. Потеря носа — лишь формальная фиксация распада Ковалёва.

Зло в спектакле уютное, домашнее, обжитое. Даже расчленённые останки из Невы (намёк на жуткую историю профессора Соколова) здесь вылавливают спокойно и бесстрастно, как мелкую рыбёшку.

Очень удачно коррелирует с театральной вселенной черно-белый видеоконтент. По измызганным, по-балабановски мрачным улицам Петербурга снуют безликие призраки-обыватели, они произносят какие-то фразы, комментируют события, что-то излагают и ни о чем при этом не говорят — не производят смыслы. Мёртвый город. Видеосреда растворяется в нарочито тусклой сценографии.

Человек в «Носе» Серебренникова низведён до рекламной таблички «Шаверма» или «Пиво», он сливается с безликим миром слякотной зимы. Серебренников иронично работает с устойчивыми питерскими стереотипами: шаверма, холод, сосули, вода, даже Медный всадник — все эти элементы не образуют единый культурно-смысловой ансамбль, вселенная спектакля принципиально хаотична и разобрана на элементы, как расчленённый труп. В одной из сцен предметы даже устраивают бунт, бросая вызов людям. Город принимается мстить человеку. Сумасшедшее grand pas вещей в какой-то момент подавляет героев, низводит до молекул. Неодушевлённые (хотя души у них побольше, чем у персонажей спектакля) предметы умело напоминают людям об их хрупкой ничтожности.

Падающие снежинки не дарят детское ощущение радости, а угнетают. Серые айсберги грязного снега, в которых человек теряется, образуют неприступные стены. Сквозная пространственная метафора спектакля — ограждения любой породы и природы, они ставят непреодолимые препятствия между людьми (властью и народом, если угодно). Непроходимые сугробы, железные ограждения на митинге, тревожные оградительные ленты (мир нескончаемых происшествий), тюремные решётки, наконец. Пространство работает на разъединение, зарубает на корню любую общность. Актуальные политические намёки Серебренникова, ставящего этот спектакль из Москвы по причине невозможности поездки в Мюнхен (виной тому не пандемия), стерильно прозрачны.

На сцену выкачен автозак, кого-то, включая даже безобидных снеговиков постоянно арестовывают, на лицах балаклавы в стиле Pussy Riot, кордоны полиции (она же милиция). Узнаваемые артефакты протеста и его подавления.

Нос (Антон Росицкий) у Серебренникова — обнаглевший чиновник высокого ранга, власть имущий в характерном чёрном пальто, неброском, но видно, что дорогом. Он быстрый, циничный, прагматичный, даже свечку в соборе просит подержать помощника — так он занят. Голос его истерично высокий, почти писк, этому голосу хочется поскорее подчиниться, лишь бы замолчал. Нос отмежёвывается от лица Ковалёва, как государство от населения. Они существуют в параллелях. Позже мент Ковалёв найдёт нос в мусорном (какая ирония) пакете.

Последняя треть спектакля — предновогодняя, праздничная, но праздник решён отнюдь не в бытовом плюшево-гирлядном ключе. Это, скорее, пляска смерти, ночь на Лысой горе, шабаш грехов и внутренних демонов. И всем этим бестиарием с балалайками, Дедом морозом, Снегурочкой и милиционерами верховодит сам черт. Самый настоящий, с хвостом. В спектакле роль черта отдана второстепенному персонажу — Ярыжкину. Мелкий бес устраивает «бал», на котором он правитель, а персонажи иступлено повинуются ему, дрыгаясь в сектантском угаре. Новый год в спектакле — время концентрированного неуюта, вскрытия пороков и никакая мишура (решётки издевательски украшены гирляндами) не припудрит нескончаемый ужас. Никелевый, подъездно-заплеванный «Нос» энгармонический побратим (по настроению) «Петровых в гриппе». Та же вечная зима (экзистенциальная и политическая), ледяная безысходность, ретушированная праздничными атрибутами, тени вместо людей. И Новый год лишь высвечивает старый добрый ужас, делает его более рельефным.

Ковалев под занавес бесстыдно пристает к маленькой девочке с шариком (шарик звонко и многозначительно лопнет), в окне дома висит самоубийца, на улицах грязь, слепленная из реагентов и зла. И то, и другое разъедает, первое — подошву, второе — душу.

Окончательно транспонирует все в трагическую тональность финал. Музыка Шостаковича в волшебных руках Владимира Юровского весь спектакль по-ернически щурится. Но в конце ухмылка оборачивается застывшей трагической маской. В музыкальную стихию попадает инородное, на первый взгляд (или слух), Largo из струнного квартета Шостаковича под номером 8 (сочинено в 1960 году). Ковалёв под него даже порыдает немного. Раскраивается, как Раскольников, ревет от одиночества, или просто нервы сдали? Важно помнить, что композитор посвятил квартет памяти жертв фашизма и войны. Серебренников же возделывает новый смысл — у него получается Largo памяти и поддержки жертв полицейского произвола и полицейского государства. Ему ли не знать?

Спектакль Серебренникова вышел осенью прошлого года. Думаю, не будет ошибкой сказать, что «Нос» российского режиссера — памятник 2021 году (хотя его проблематика неизмеримо шире актуальной повестки, он о вечных отечественных «ценностях»). Год протестов, пыток, ещё большего сужения (не)свободы. То ли еще будем? В этом спектакле мы точно знаем отчего и почему воняют руки у Ивана Яковлевича. Эти руки в крови.