тише крика
Я прочитала книгу Николаса Старгардта «Мобилизованная нация» о том, как немцы воспринимали Вторую мировую войну. Эта книга позволяет понять, как люди в Германии не сопротивлялись чудовищным военным действиям войск СС и участвовали в уничтожении евреев, цыган, душевнобольных и населения стран Польши, СССР и других стран. Читать её сейчас — нужное дело, и я объясню почему.
В книге разумно устроены масштабы повествования. В ней есть истории отдельных и очень разных людей: немецких солдат, фотокорреспондентки, которая с радостью работала на пропаганду, евреев, скрывавшихся от нацистов, тех, кто не выжил и тех, кто пропал без вести. Также в ней есть карты фронтов и описания ситуации в мире, синхронные с тем, что происходит в разных частях Европы.
На материалах дневников, карт, переписок и научных работ становится ясным то, что часто ускользает, когда читаешь макроисторию — в которой военные действия предпринимаются решениями руководства стран. И то, что невидимо, когда читаешь микроисторию — в которой события происходят сверху, и людям остаётся только реагировать и переживать.
В «Мобилизованной нации» становится ясной динамика войны: почему она продолжается, почему становится всё страшнее, не останавливается и приводит всё к более страшным убийствам и разрушениям.
Эта динамика войны понятна именно когда читаешь о разных уровнях происходящего. О том, как сильно были сплочены люди, и какую роль играла пропаганда в их повседневности. О том, как они находили утешение и теряли его. О том, как общались между собой и что составляло их быт.
Они нормализовывали войну — все вместе.
В конце книги Старгард выходит к основному вопросу: почему даже в последние месяцы, после чудовищных бомбёжек, и уже после войны люди не сопротивлялись. А когда война закончилась — не говорили о ней и не ощущали коллективную вину.
Это вопрос, которым задаются сейчас многие в России.
«Мобилизованная нация» даёт вот какой ответ: люди в Германии жили в своей истории и своей стране.
Это была история поражения в Первой мировой, революции 1918 года, тяжёлых лет истории между войнами и необходимости быть нацией, чтобы выжить. Они были очень сплочёнными — через кружки, маленькие и большие объединения спортивных клубов, женских кружков, детских студий и пр.
Они были обществом, которое сплотилось, становясь вместе с государством. Это значит, что общество было посчитано, организовано и жило согласно законам. Оно не хотело нарушать законы, так как существование в рамках государства было его важным условием существования. Оно отрицало «чужих» (тех самых евреев и людей с Востока). Оно сохраняло «себя».
Государство укрепило в обществе идею его эффективности как залога существования.
Уничтожение неспособных трудиться, жёсткое разделение на мужские и женские занятия — были во имя эффективности и сохранения. Законы существования и эффективности не оспаривались, так как считались незыблемыми. Их подтверждали науки, технологии и институты. В Германии были сильно скреплены наука и государственная власть. Так же, как сейчас в любой стране.
Кроме того, это была история страны, проигравшей Первую мировую войну, но выжившей. Немцев отличало то, что они могли не выжить, что многие погибли, что их мир радикально изменился. Страх ещё больших изменений был не только у «консервативных революционеров», не только у пропаганды, он был в быту и жизни — опыт прошлого страдания.
Общество не воображало себя вне государства, земли и нации. Люди не покидали свои дома во время бомбёжек. Залогом их устойчивости были не только слова. Многие инфраструктуры работали исправно. Железные дороги эвакуировали людей из городов в сёла, позволяли отправить детей в безопасные места. Почта доставляла письма с фронта и на фронт, семьи ощущали связность между собой, которая обеспечивалась государством. Государство не только мобилизовывало общество, но и позволяло ему сохранять целостность.
Работа на общество и государство была для людей не только возможной, но и необходимой, так как иначе гибли «свои». И у людей не было оснований масштабно не доверять тому, что они сами делали. Их рутины подтверждали смыслы, а смыслы подкреплялись рутинами.
***
Книгу «Мобилизованная нация» мне посоветовал Дима Безуглов, и он же предложил опубликовать в эти дни на Сигме текст социолога Эверетта Хьюза о том, почему люди считали работу в концлагерях — грязной, но необходимой. Я советую почитать этот текст, чтобы понять лучше, как именно это происходило.
Эверетт Хьюз ставит проблему в самом начале статьи: почему после войны немцы не говорили о той чудовищной катастрофе, которая произошла. Почему они не проживали и не изживали её?
Хьюз даёт возможность отвечать на эти вопросы, понимая устройство общества. Его текст предлагает не считать немцев особенными. Иначе чем мы отличаемся от подобных призывов нацистов с их расовой теорией?
Он предлагает увидеть общественный порядок и понять его. «Власть и внутренняя дисциплина в СС стали такими, что люди, однажды ставшие его членами, могли покинуть его только со смертью, самоубийством, убийством или умопомешательством. «…» И здесь мы находим один из парадоксов социального порядка. Без меньших властей, создающих правила и обеспечивающих дисциплину, общество вообще не было бы обществом. «…» Но, очевидно, единственным способом сделать это, будь то в благих или злодейских целях, является отдача власти в руки какой-то фанатичной небольшой группы, которая будет обладать гораздо большей самодисциплиной и гораздо большей защищенностью от внешнего контроля по сравнению с традиционными группами».
Мне кажется возможным обдумать эти ответы, исходя из ситуации, где нахожусь я: 22 апреля 2022 года в России. Ведь ситуация сейчас отличается от того, что было во время Второй мировой.
Мне не хотелось бы, чтобы этот текст оставался смутной аналогией. Есть вещи, которые радикально отличаются, а есть те, что делают «Мобилизованную нацию» необходимой для понимания того, что есть сейчас.
У Третьего Рейха была идеология. Идеология была связана с устройством науки, знания и государства того времени. Существование наций и рас было самоочевидным. Такой подход в науке наших дней опровергнут, «примордиальные», то есть заранее существующие, до всякого политического объединения нации — сейчас не считаются научно доказанными. Раса и «зов крови», сравнение людей по черепам — ничего не доказывают, их просто нет в научных мирах.
Но есть другие, не менее жестокие по возможным последствиям, научные теории и методы. Например, это нейробиологические науки, которые предполагают, что устройство мозга само по себе определяет человека.
И конечно, это «науки о данных», которые дают колоссальный кредит доверия количественным методам подсчёта всего, что «дано» индустрией, государством и наукой. (Я использую тут кавычки, потому что данные — не даны, а взяты с помощью инструментов учёных).
Если сейчас начнётся сегрегация, подобная расистской, она будет основана на науке наших дней.
Далее, государство и способ трансляции идеологий теперь другие. Хотя пропаганда через телевидение продолжает влиять на огромное количество людей, есть и социальные медиа. Но они вовсе не несут «правдивой картины мира», но позволяют высказываться всем. И видеть других людей, объединяться с ними или дегуманизировать их, читая их слова.
Призывы к разрушения и насилию оказываются, таким образом, не во внешнем мире условного телевизора, а изрыгаются нашими же словами, в социальных сетях и мессенджерах. От них не отмахнуться, так как говорим и транслируем их мы сами.
Итак, у российского государства нет такой идеологии, какая была у фашистов. Нет ни научных оснований, ни
Нет ничего в XXI веке, что не несло бы в себе отсветов ХХ. И это нормально, пытаться искать «чистоту и благо», лишённые своих страшных оснований — куда страшнее.
Но есть и то, что продолжает существовать и даже укрепляется. Это связь между государством и обществом, построенная на идее эффективности, прогресса и того, что системы должны работать. Те самые рутины, о которых писал Хьюз, никуда не деваются, так как они построены на парадоксе социального порядка. И государство и общество сейчас не существуют раздельно друг от друга.
Многие люди в России и вне её сейчас обращаются друг к другу как возможным соучастницам общества, которое может освободиться от государства. Но вытащить государство из общества невозможно. Антрополог Джеймс Скотт в книге «Благими намерениями государства» объясняет это, показывая, как государство делает общество возможным и видимым для себя: через подсчёты, совместные дела, общее хозяйство. Язык, культура, наука — всё это производится государством и обществом вместе.
Их союз не связан с конкретными режимами, он полагается на прежние опыты и знания, собранные столетиями. В их числе — и знания о расах и нациях, и особенностях мозга, и возможностях объединяться с помощью социальных медиа, и знание об эффективности совместного труда.
Вернусь к книге «Мобилизованная нация».
Именно у государства находятся рычаги мобилизации, и дело не в пропаганде, а в прямом насилии. Конец книги посвящён тому, как немецкие солдаты, отступая вглубь Рейха, оставляли «выжженную землю». Убивали людей в концентрационных лагерях, горожанок, несогласных с фюрером, селян, выступавших против гибельных сражений. В апреле 1945 людей, считавших, что лучше сдаться союзникам, вешали и расстреливали. Это значит, что у одних людей в руках было оружие, и они могли его использовать. Это оружие было оружием государства, так как оно легитимировало возможность одних быть вооружёнными, а других — безоружными.
Но я вовсе не считаю, что общество без государства — это надежда и опора добра против зла. Я пишу этот текст в пятницу, 22 апреля. Это Страстная пятница.
Христиане сегодня переживают событие, которое произошло 1989 лет назад. Понтий Пилат объявил, что может отпустить одного из преступников, но предлагает народу выбрать, кого: Иисуса Христа или разбойника Варавву. Народ закричал «Варавву», и Христа распяли.
Об этом событии написано и пережито много. Среди написанного — и слова о том, что за словами народа был заговор священников, и обвинения евреев в том, что они распяли Христа. Именно последняя трактовка лежит в обосновании многих теорий, одна из ветвей которой привела к Холокосту.
События той пятницы живы не только потому что христиане сегодня переживают страдание. Они живы потому что наше обращение к ним позволяет понимать события нашей истории.
Но я обратилась к событию Страстной пятницы по другой причине. Я обращаюсь к нему, нём всё абсолютно однозначно сказано об обществе и власти. И трактовки этой однозначности действуют вместе с нами. Они — в каноне литературы, науках и теориях, событиях истории и их объяснениях.
Этот текст не имеет никакого положительного финала. Третий Рейх был уничтожен, но до того — успел уничтожить миллионы людей. Многие его последователи продолжили действовать. Наука и государства наших дней могут привести к не менее чудовищным трагедиям, которые мы подчас даже не в состоянии заметить. В противостоянии общества и государства тяжело искать надежду. Общество представляет себя как систему, где важно занимать своё место и проживать свою историю. Системность пронизывает наше мышление и язык, избавиться от него мы не можем.
Более того, если даже отказаться от системы и выйти на площадь, мы можем с радостью закричать «Варавву». Возможно, мои слова в социальных сетях — это и есть такой крик, но я не могу этого вполне осознать.
И тем не менее, я пишу этот текст. Я верю в опыт страдания, от которого невозможно отказаться. От него мало прока, но он чуть громче молчания и тише крика.
