Старый бмв летит по дамбе. Ночь. Шторм. Ноябрь.

Я говорю “летит”, но я преувеличиваю.

Ты едешь, не превышая. Держишь руль, следишь за дорогой и краем глаза — за мной. Ты — трезвый. Пьяная только я.

— Давай остановимся прямо здесь!

— Прямо здесь?

— ДА! Прямо сейчас! Хочу стоять на самом ветру!

— Ты хочешь стоять на самом ветру?

— Тебя что-то удивляет?

— Нет.

Достаю с заднего сиденья ещё одну бутылку шампанского (последнюю), открываю и пью прямо из горлышка. Пена шипит на моём свитере, на джинсах, и на сиденье. Смотрю виновато. Но не искренне.

Ты съезжаешь на обочину, и я долго тебя целую в машине с работающим двигателем, потому что сама не могу остановиться.

Выхожу из машины.

Штормовой ветер не сразу даёт подойти к ограждению, волосы разлетаются на ветру и хочется, чтобы вместе с ними разлетелось всё остальное.

Вывожу пальцем перед собой слово “ДАЧА” и воображаю, как шторм разбивает сладко-салатовые буквы: они разлетаются в ночном воздухе рваными кляксами, а потом волна смахивает остатки.

Ночной шторм на обочине дамбы в ноябре — то, что надо! Максимальная противоположность всему, что означает “дача”. Точнее “дача мужа”.

Темнота дороги, поток чужих машин, старый ушатанный бмв случайного парня в чёрной толстовке, о котором я не знаю ровным счётом ничего.

Что это? Саморазрушение? Истерика?

Привет, это я — в свои 27. Решившая, что в день рождения хочу ехать пьяная по дамбе под Земфиру и стоять на ветру. Потому что ветер — это единственное, что было в моей голове.

И ты.

Попавшийся под руку случайно вечером в какой-то кофейне.

Пару месяцев назад ты заходишь в кофейню на канале Грибоедова недалеко от Спаса, где я сижу с подружкой. Вы с приятелем садитесь напротив. Но мы замечаем ваши заинтересованные взгляды. Моя подруга надевает всю свою манерность, а я говорю:

— Хотите за наш столик и угостить нас «простокофе»?

Ты смотришь на моё кольцо на правой руке, вскользь, мельком, невзначай.

— Оно как будто не золотое? — роняешь ты между делом.

— Это из жвачки “Лов из”. — Подмигиваю. — Знаешь, такая липкая розовая жвачка, которая сладкая только первые пару секунд. А потом жуёшь-жуёшь, а этот кусок резины уже не будет вкусным. Ты знаешь, но выплюнуть так быстро жалко… И жуёшь себе безвкусный кусок резины. И всё из–за фантика…Знаешь?

— Знаю. Выплюнул дважды. Больше — ни ко гда. — произносишь с расстановкой. Я смотрю в твои карие глаза. Они смеются. Но я ищу в них то, где заканчивается смех.

— Я тоже сейчас наберусь мужества и выплюну. И тоже. Больше ни-ког-да.

Больше я не спрашивала тебя ни о чём. Потому что мы как будто договорились. В следующий раз ты ехал мимо моей работы и предложил “простокофе”.

“Простокофе” в пластиковых стаканчиках бургеркинга в твоей машине. В этом был весь ты. Быстро, просто, на бегу. Выпил, выкинул, умчал.

Если бы меня спросили: “Объясните, с чего всё началось?”.

Я бы ответила: “Кофе. Простокофе в пластиковом стаканчике в его машине”.

Я ненавидела кофе, скорость и всё на бегу.

Сидеть и сорок минут пить чай из большой стеклянной чашки — вот я.

Фразы про противоположности…Знаю. Я всё знаю, но они ничего не стоят, пока ты не окажешься в них сам.

“Простокофе и посмеяться. Но вечером…” — я отправила тебе сообщение после того, как ты умчал.

И потом мы катались по городу.

Через неделю, кажется. Ты заехал за мной после работы. Взял кофе с собой из бургеркинга.

И спросил, хочу ли я куда-нибудь зайти.

Вопрос звучал так, что я поняла: ответ должен быть «нет». Но я и не хотела.

У тебя на заднем сиденье стоял ящик Моёт Шандон, белое, полусухое.

— Это предусмотрено для случайного кофе? — ты не производил впечатление гуляки. Но ящик шампанского на заднем сиденье?

— Пока ты здесь — можешь пить.

— Прямолинейные ответы — не твой конек.

Мы катались по вечернему городу.

Сначала была Шкиперка. Бутылка первая.

В другой вечер — Екатерингоф (вторая и третья), а потом мы добрались до Канонерки.

Все места города, где заброшено, пусто, глухо, дико, безлюдно. Возможно, интуитивно их выискивала я, а ты просто держал руль. Сейчас мне уже не разобрать. Только ли моё желание было сбежать из центра: не Невский, не Кирочная, не Литейный. Не Гинза, не Токио-сити, не новый проект молодой дерзкой команды. Никаких дизайнерских кресел, красного кирпича стен в стиле лофт, авторских сетов, обновлённых меню, татуированных барменов. Никаких игр: встреча-знакомство-он сводил-он подарил-он познакомил. “Выплюнул и больше ни-ког-да”. Я не спрашивала тебя про то, что было до. Это был мой козырь, чтобы не рассказывать тебе о себе.

— Знаешь, в конце Обводного есть заброшенный парк аттракционов…Хочешь покажу? — я игриво сверкнула глазами.

Ты лукаво улыбнулся и завёл мотор. В поздний сентябрьский вечер парк Екатерингоф в конце Обводного — не самое уютное место города. Не самое безопасное, не самое романтичное. Зато — самое заброшенное. Аттракционов там не оказалось.

— Клянусь, прошлой осенью они тут были! — говорю я. — Давай ещё раз пройдёмся…

Мы долго целовались. В заброшенном парке, на окраине промзоны, мило, правда?Пожалуй, было бы мило, если бы я рассказывала вам историю первой любви шестнадцатилетних подростков. Но в шестнадцать лет я получала красный диплом и мне было не до заброшенных парков…Когда у меня будет дочь, я ей скажу:

— Милая, ни одна оценка не стоит воспитания чувств.

(В этот момент мы с ней будем во французском романе девятнадцатого века. Потому что в российской прозе двадцать первого я ей скажу: “если хочешь сама выбирать, с кем спать — нужна охрененная (я выберу словечко грубее) профессия. Учись сейчас, милая).

Потом ты утверждал, что прекрасно знал, что заброшенные аттракционы давно демонтировали. Потому что демонтировал их твой приятель. Если вообразить самое неподходящее для романтичного сюжета место в Петербурге — это обочина Обводного канала в самом его конце.

Основной вечерний трафик пересекает Обводный по Старо-Петергофскому: те, кто возвращаются из своих офисов в центре города домой — в Автово, на Ветеранов и Юго-Запад. Часть автопотока сворачивает с Ново-Калинкина моста направо, чтобы по Лифляндской выехать на ЗСД. Но после одиннадцати вечера дорожный трафик на набережных стихает. Не говоря уже о том, что ближе к ночи все обочины свободны от припаркованных днём машин. Офисы и склады в бывших заводах закрыты на ключи, сигнализации включены, сторожа смотрят на планшетах каналы о рыбалке. Работники разъехались, после семи вечера оживают суетой южные кварталы города. Обводный канал застывает в молчании до рассвета. Зияют пустотой выбитые окна башни “Красного треугольника”, ветер треплет рваную зелёную сетку, которой затянули корпуса, кажется, к чемпионату по футболу. Запах резины, откуда-то ещё разносится в воздухе, смешиваясь с сыростью и плесенью. Если хорошенько прислушаться, можно уловить, как старый завод молчит и дышит. Редкий прохожий покажется ночью здесь. Разве что музыкант, идущий на репточку в одном из цехов. Ближе к метро “Балтийская” — маленькие круглосуточные магазины, “Лента” и большая освещённость привокзальной площади — возвращают движения городу. А здесь, где вдоль полуразрушенных кирпичных корпусов, высажены деревья — картина края, развала и брошенности.

Зато в самых неподходящих местах иногда остаются самые яркие воспоминания. Сиденья твоей машины давно покраснели бы, если бы кожа сидений могла краснеть.Ты сказал, что “Красный треугольник” стал ещё более красным от увиденного. Ни разу до я не чувствовала себя настолько свободной в каждом движении и в каждом звуке как в трёх квадратных метрах салона. Здесь я поставлю многоточие.

…

…

…

Стёртая кожа на моих коленях, локтях и в самом низу позвоночника стоила всех самых нежных хлопковых простыней мира.

…

…

…

Я кричала, не сдерживая себя, потому что не было никаких соседей: ни снизу, ни сверху, ни за стеной. Потому что не было никаких стен. В окна старого бмв с подбитым крылом заглядывал только ночной Петербург, и в том, что происходило в салоне, припаркованного на обочинах его самых безлюдных набережных, город был нашим главным сообщником.

Так закономерно в один из вечеров мы оказались на Канонерке.

Ведь если ищешь края — оказываешься на краю.

Канонерка.

ЗСД, буксиры и пустынный пляж — Канонерка городского романтика, мечтательницы и бродяги.

Канонерка здорового человека: ямы, жижа, закладчики и бомжи.

Неосвоенный потенциал видов и близости к центру — Канонерка для блогера-урбаниста.

Освоенный бюджет — для администрации Кировского района на благоустройства Канонерского парка. В рамках которого — появился шлагбаум посреди перекопанных луж и на пляж стало невозможно выехать на машине.

В ту осень шлагбаума ещё не было.

Ты парковался на краю пустыря, который сейчас называют Канонерским парком. Бетонные стены промок и колючую проволоку я предпочитала не замечать. Небо, пустырь переходящий постепенно в песчаный берег залива, недостроенная газпромовская башня где-то на горизонте, никакого движения вокруг.

Место, где я читала тебе “Принцессу Марса” — Канонерка для меня.

Какой будет ваша Канонерка?

Вы думаете, что любите Петербург, вы утверждаете, что знаете Петербург — опишите тремя словами Канонерку. И станет ясно, что город рассказывает вам о себе самом и о вас, давая заглянуть в самый свой драконий угол, чтобы отразить, вашего собственного дракона.

Если бы я писала волшебную сказку, то Канонерка — была бы тем самым зеркалом, в которое глядится путник и зеркало отражает его суть: оборванец в одеждах нищего, а в зеркале — доблестный воин, красавица, усыпанная жемчугами, в зеркале — зависливая жаба…Ну, вы поняли.

То, что ты замечаешь на Канонерке в первую очередь — и есть то, что волнует тебя в самую первую очередь.

Брошенные из–за шума ЗСД дома, и обжитые мигрантами-нелегалами, две облезлые девятиэтажки, разбитая дорога вдоль Канонерской гавани, постоянный шум бункеровок, подростки-закладчики на бетонной пристани, бомж, у единственной “Пятёрочки”, как сосредоточения цивилизации на всем острове — среди сквозящего каждой деталью неблагополучия и заброшенности, среди разбитой чавкающей грязью дороги, на краю заросшего пустыря, окруженного бетонными заборами складов, в старом убитом бмв с помятым крылом я впервые почувствовала себя дома. Неподходящим было всё. Абсолютно всё, кроме того, что я впервые испытала, как это “чувствовать себя дома”.

Это был — ты.

Ты сидел, сложив руки на руле и упирался в них подбородком. Чёрная толстовка, едва растянутые манжеты. Ожоги от шлака сварки на загорелой шее. Я устроила ноги тебе на колени и тихонько иногда щекотала тебя по животу. Читала с телефона “Принцессу Марса”.

…

“Я дома”.

Никакого фундамента: у вас плита, но ведь нет подвала? А мы на свайном строили. Никаких стен: каркас, утеплитель, отделка.

Никакого дизайнерского ремонта: у нашего дизайнера офис в старом особняке с видом на Неву, представляете!

Никакой: итальянской кухни, французской посуды, немецкой бытовой техники, среднеазиатского домашнего и охранного персонала, мвдэшных соседей, закрытой территории, запланированных за полгода отпусков, дежурного секса на икеевских, пахнущих финским кондиционером, простынях.

В салоне старого бмв пахло кожей, омывайкой, твой туалетной водой и бесконечно проливаемыми шампанским (ящик Моёт медленно пустел, другие дегустаторы не были замечены, я внимательно следила за количеством бутылок) и кофе, которые я расплёскивала, хохоча над твоими шутками.

Сначала ты говорил “ничего страшного”, потом завёл самую большую упаковку салфеток, потом стал удивляться, как можно всё время всё разливать, а потом разозлился. Ничего не сказал. Но я видела заигравшие скулы.

Это был единственный кусочек быта, которым мы соприкоснулись.

Если Канонерка — открывает вашего дракона, то вот так и выглядит мой — посреди самой неподходящей обстановки испытать самые возвышенные чувства и заметаться: чему верить?

Объективным обстоятельствам: я на краю пустыря сижу в машине случайного парня, просто потому что не хочу возвращаться домой. В дом по названию, не по сути.

Или чувствам: я дома. Здесь и сейчас с человеком, о котором я знаю главное — мне интересно с ним молчать — испытываю то, что ни разу не испытывала ни в спальне, ни на кухне, ни на долбанной даче с мужем.

Дача мужа. Супруга.

Вероятно, я должна её описать.

Кирпичный дом отца моего свекра недалеко от Репино, там, где получали землю, заслуженные ленинградцы. Дед моего мужа руководил отделением ДОСААФ, удивительно, что у отца моего мужа фирма, которая выполняет поставки северо-западному военному округу, правда?

И то, что мой муж решил стать журналистом и случайно оказался продюсером на единственном федеральном канале, вещающем из Питера.

Думаю, тоже было закономерно.

Но всё-таки он предпочёл не работать в фирме отца — это было не закономерно. Язвительный молодой продюсер, швыряющийся папиными деньгами и некоторым образом пренебрегающий ими — это ли не подкупает в двадцать два?

(Когда у меня будет дочь, я скажу ей: “Нет ничего скучнее мальчиков на папиных вольво, милая. Пройди своего наркомана в шестнадцать. Он потреплет твоё сердечко, но лучше в шестнадцать умирать от влюблённости в соседского раздолбая с банкой пива и травой, чем в тридцать девять, сидеть с вином на даче, и чувствуя, как неминуемо приближается рубеж, искать доказательства, что ты живая, а там — только мальчик на папином вольво, на котором ты въехала в загс. А потом — на эту самую дачу).

Как вы поняли, дача — стала моим персональным адом. (…)

Дело было не в самом доме. Дом когда-то кирпичный, но претерпевший необратимые улучшения для чего был приглашён знакомый архитектор (внук бывшего сослуживца отца моего свёкра с дипломом европейской дизайнерской школы, периодически вставляющий в разговор “как это по-русски? эээ”). Проект явно был не его масштаба, но других у него всё равно не было. Балансируя между тем, что хотела хозяйка — моя свекровь (фольцваген тигуан для загородных дорог, бежевый металлик, “классический автомат”, вместительный багажник) и хозяин (рандж ровер, они всегда выбирают чёрный рендж ровер в полной комплектации), чей отец в конце концов этот дом строил, нашёл тот самый компромисс: у старого дома разобрали лестницу и крыльцо и добавили полностью стеклянную веранду с камином и панорамными окнами. Компромисс, воплощённый в архитектуре.

Его неуместность была так очевидна: как один человек хочет сохранить дом своего отца, но его жена хочет осуществить свою мечту — иметь стильный загородный дом с панорамными окнами, камином и вероятнее всего другим мужем… однако, по пути наименьшего сопротивления просто переделывает желание своего мужа, какой уж есть. И дом, и муж. В итоге: никто не получает то, чего хочет. Зато живут в компромиссе, который и снаружи выглядит нелепо, да и внутри — так себе. А главное, что никто из гостей никогда не осмелится сказать хозяевам вслух, что решение “найти компромисс” провалилось. Моя свекровь пила вино с молодым архитектором мыслящим “европейски”, расспрашивала его о загородных домах в пригородах Берлина. Юноша упивался собой.

Туи, отделявшие нас от соседей, на которые мы ежевечерне смотрели с веранды — были главной темой лета. “Туи высохли”, “Туи надо пересадить”, “мы угробили на эти туи целое состояние”.

Если вечером на веранде наступала неожиданная тишина, всегда под рукой была туя. Одна из них либо подсохла, либо вымахала выше остальных. Холодное питерское лето и дорогущие туи — рецепт не молчать вместе, людям, которым не интересно друг с другом.

Я заглядывала в окно каждой иномарки, едущей вечером в пятницу по Приморскому шоссе и казалось, что видела там одну и ту же перспективу. И слышала одну и ту же повестку.

Час в машине на дачу — это:

— воруют бюджет (имена и должности из администрации с суммами контрактов).

— дороги не строят (бывшие сослуживцы свёкра или его отца).

— новости на эхо москвы.

— беспорядочное переключение станций в поисках музыки.

— бывший альтернативный музыкант зачем-то вылез в политику.

— бывший красивый артист спился и опошлился.

— работать не хотят (имена и должности с суммами контрактов).

Первые три раза — слушаю внимательно: взрослый разговор серьёзных мужчин, знающих кое-что об этой жизни.

На четвёртый раз я надеваю беруши.

Через год я говорю, что приеду на дачу позже и на электричке.

Вечер на даче — это кто с кем спит (имена и должности с суммами контрактов). Вечер на даче — это “июнь был холодный, может в июле будет тепло”, “пожарим рёбрышки или сосиски на гриле?”, “туя начала высыхать, видел?”, “ты привёз ещё вина?”, “в воскресенье надо выехать до обеда, чтобы не застрять”, “пойду машину перепаркую”.

Вечер на даче — это красивый закат, вёсельная лодка, остановившаяся по середине озера, тишина леса, брошенный велосипед и черника у обочины, запах сосновой смолы и клевера, ноющая опухшая щека после укуса пчелы, маленькие свечки, мазоли от газонокосилки, “Вино из одуванчиков” вслух, порванная лямка сарафана и быстрый поцелуй в плечо, несладкий сидр и откровения про первую близость. Наслаждение настоящей.

Такой дачи у меня не было никогда.

Почему тебя это пугает, дорогая моя?

И на что ты хочешь это поменять?

Оборотной стороной стоявшего в дачном заторе Приморского шоссе была пятничная Рубинштейна или Жуковского. Где все, кто не ехали на дачу, перетекали из одного заведения в другое. Пили как не в себя, острили, как бы не замолчать, хвастались, как будто это тоже зачтётся в кипиай. Эта перспектива манила меня ещё менее.

Я сидела между мужем, отцом мужа и однообразными разговорами о политике и строительстве и чувствовала себя в капкане. Моим единственным удовольствием был сосед по даче, который иногда ездил с нами. И тогда прямое Приморское шоссе обретало для меня неожиданные повороты. Соседом был шестидесятидвухлетней генерал-майором МВД. Мне нравилось его рассматривать. Я думала, что в России загородные дома приобретаются по принципу верного соседства. Если нет соседа из органов — кому нужен дом, сколько бы он ни стоил.

У Андрея Евгениевича была жена, но он сплавил её заграницу. Он говорил, что это скромная хижина в Черногории и что стоит она дешевле хрущёвки в Купчино. Но глаза его на слове “хижина” сощуривались слегка. Самую малость. И я знала, что он врал. Это не была Черногория.

Иногда мы ездили тем же составом, но на его служебном мерседесе. В нём был немецким каждый винтик и поэтому истошно пахло русской властью.

Говорили, что у Андрея Евгеньевича есть взрослый сын. Но я никогда его не видела. И никто при нём не расспрашивал про сына. Ещё говорили, что есть ребёнок у другой женщины. И во время пятничных пробок в генеральском мерседесе я пыталась её представлять: кто эта женщина? Секретарь, администратор ресторана, где он регулярно ужинает, медсестра мвдшной больницы? Проститука? Почему она согласилась с ним спать? Это был харассмент? Или разовая связь? Зачем она согласилась от него рожать? Отчаяние? Его деньги? Я моделировала сцены, все они были приторно банальными, но ни в одной из них я не могла представить эту женщину счастливой.

Недалеко от Репино есть посёлок с традиционным советским названием, где на ул Советской упорно реставрируют старинный храм. Последние лет двадцать. Обожаю эти сочетания “Храм Рождества…” или “Воскресения…” на улице Советской в посёлке Ленина просит прихожан скинуться на “возрождение” самого храма.

Периодически мы подвозили Андрея Евгениевича к храму, кажется, всё-таки “Рождества…”.

Муж мне рассказал, что Андрей Евгениевич дружит с настоятелем, я надрывалась от смеха:

— Генерал МВД и настоятель сельской церкви — это топ! Эй, Россия нельзя ли чего поновее? Они трахают в бане деревенских шлюх, жрут водку и генерал даёт деньги на реставрацию храма. За это настоятель говорит генералу, что любая власть дана богом. И тот, кто наделён властью — избран на это высшими силами и благословлен ими. Аминь! А плоть — ну что плоть…её, конечно, можно усмирять, но мы же все смертны и грешны…мы всё отмолим и генерал даёт денег, чтобы священник привёз в детский дом куличи на пасху! Это пошло и смешно одновременно!

— Всё не так — сказал мне муж.

— Неужели? А как?

— Мой отец с ним давно дружит, поэтому держи язык за зубами.

— Твой отец с ним дружит, потому что он — генерал-майор МВД. И настоятель с ним париться только из–за его погон. Если бы со всем тем же набором качеств он был механиком шиномонтажки Андрюхой, вы бы все его дружно презирали!

— Ты рассуждаешь как маленькая девочка.

— Ещё бы! Финальный аргумент мужчин в России — это “ты рассуждаешь как маленькая девочка”. Ровно такие генералы и сдавали парней в Чечне! А теперь их жёны жарят жопы в Испании, а соседи заискивают, приглашая на рёбрышки.

— Да при чём здесь, Чечня?! Какая нахрен Чечня?! Он — не военный! Он всю жизнь просидел в кабинетах МВД и сделал карьеру. Да, он циничный хер. Его любовницы — это его дело! Что мы по-твоему должны сделать? Не общаться?

— Я бы ни-ког-да не пригласила этого человека в СВОЙ дом. Я рассуждаю, как маленькая девочка. Но я хочу защитить себя от грязи. Потому что ты со своим отцом — вы выглядите взрослыми мальчиками, которым в детстве объясняли, что хорошо, а что — плохо. А потом вы выросли и дружно договорились, что если человек ведёт себя как гондон, но у него есть власть, особенно если власть погон — то можно сказать: “его любовницы — это его дело”. И пить с ним по субботам сраный виски. В рассчёте, что когда тебе понадобиться, ты ему позвонишь и воспользуешься его властью!

— В таком случае, странно, что ты выбрала меня, а не честного, доброго механика шиномонтажки, который не пьёт сраный виски с генералами, а в свободное время читает книги и играет на Арфе!

— Мой механик бы любил тишину! — Это был тот разговор, которым я себя накручивала. Когда хотела накрутить.

Во время очередной поездки на генеральском мерседесе я спросила:

— Андрей — я предпочитала обходиться без отчества.

(Я скажу своей дочери: “Милая, благодари своих прабабушек за длинные ноги, когда они вытянуты в светлом просторном салоне генеральского мерседеса, ты можешь дерзить, сколько тебе угодно. Только выбирай, зачем ты это делаешь и не дразни огонь).

— Если вы не живёте вместе с женой, почему вы не разводитесь? Из–за “хижины в Черногории”? — я состроила гримасу.

— Сколько тебе лет?

— 26 — выдыхаю тяжело со смыслом “вы так предсказуемы, дяденька”.

— Когда нам было по 26, мы с Татьяной уже растили сына. Потому что так было положено. Поживи с кем-нибудь хотя бы лет 15, а потом мы с тобой поговорим.

— Я думаю, что если вы разлюбили её — то нет смысла цепляться ни за 15 лет, ни за взрослого сына, ни за дома. Компромисс — дерьмовая полумера, в итоге: два несчастных человека, а скорее всего не два, а больше…

— Здорово быть максималисткой в 26 — он посмотрел на меня в зеркало заднего вида сощуренным взглядом Змея. Уверена, этим взглядом он доводил до слёз ни одного подчинённого. Я не отводила глаз, смотрела в зеркало, улыбаясь ямочками. Я знала, что он отведёт взгляд первым, потому что он был за рулём. — Поговорим с тобой через 10 лет. — Это было снисхождение циника идеалисту.

Цинизм властного мужчины — вот, что меня манило и пугало одновременно в Андрее Евгеньевиче. Если хирурги наращивают свой цинизм, защищаясь от ежедневной боли, то в случае с Андреем — это не была профдеформация, это была профессиональная предрасположенность. Залог его карьеры. Он стал генерал-майором МВД, потому что изначально был циником. В словах “потому что так было положено”, я нашла ответ. В двадцать шесть он растил сына положенного по уставу от положенной по уставу женщины, чтобы стать майором, затем полковником и т.д. Потому что видел себя в генеральском кресле, служебном автомобиле и правом смотреть снисходительно на двадцатишестилетних идеалисток.

— Надеюсь, за это время вы влюбитесь — я ответила нарочито детским тоном и картинно хлопнула галазами “не трогайте, дяденька, мои розовые очки и купите мне мороженное, чтобы я заткнулась”. Он же себе так это представлял.

Поэтому, когда однажды нас прямо на Канонерке неожиданно досмотрели дпснки и сказали проехать в отдел, первый о ком я подумала — был Андрей Евгеньевич.

Мы стояли как всегда на краю пустыря, я даже не успела понять, что произошло, когда ты резко вскочил, отстранив меня на соседнее кресло и схватив толстовку, чуть приоткрыл окно.

Им не понравились документы, они попросили открыть багажник, ты выскользнул из машины пока я одевалась.

И тут — я увидела себя со стороны: двадцатишестилетняя жена продюсера, взбесившаяся с жиру и занимающаяся сексом в машине на краю пустыря на Канонерке с парнем, про которого знает только то, что он варит корабельную сталь.

Против этого фраза “я чувствовала себя с ним дома” — выглядела издёвкой, взбалмошным капризом, детским лепетом.

Фонари плавной линии ЗСД сверкнули оскалом Канонерского дракона.

(Я скажу своей дочери: “Милая, всегда скидывай геолокацию подруге. Всегда. И всегда проси показать багажник. Всегда”).

Самодельный огнемет.

Что, бл**ь?!

Самодельный огнемет?!

Самодельный.

Огнемет.

Даже инспектор ДПС майор Когзев не поверил своей удаче.

Пара грамм травы для него была бы достаточным уловом в четверг вечером на Канонерке. Он за ним сюда и ехал.

Без него, оставались запасным вариантом мигранты в брошенных домах.

Но чтоб целый огнемет, да еще и самодельный.

Майор Когзев в тот вечер снова поверил в деда Мороза.

А я не верила в происходящее.

Я судорожно искала лифчик под сиденьем, когда услышала обрывок фразы:

— Оба пойдете. За соучастие.

Ты сел в машину и сказал, что надо проехать в отделение.

— Я забыл, что он там. Давно хотел завезти в гараж. Но закрутился. И забыл.

— ЗАБЫЛ ПРО ОГНЕМЕТ В БАГАЖНИКЕ???

Твой взгляд.

— Помоги мне найти лифчик, где-то под сиденьем…

— Не сейчас…

— Найди этот сраный лифчик!!! — я толкаю тебя в плечо — Какой нахрен ОГНЕМЁТ?!

— Не суетись сейчас, пожалуйста. И не ори. — ты цедил сквозь стиснутые побелевшие губы и сжимал руль так, будто контроль руля возвращает контроль над ситуацией.

Ночью в отделении наблюдать как ехидно улыбается инспектор, рассматривая мой паспорт на странице с семейным положением и отпускает сальные шуточки вроде “Огонька захотелось”, проходить соучастницей по незаконному изготовлению и обороту огнестрельного оружия…да ещё и без лифчика! Тебе этого не хватало в поездках на дачу, дорогая моя?

Я позвонила мужу и попросила телефон Андрея Евгеньевича. Муж орал. Я плакала. Он сказал, что приедет сейчас сам. И я закричала, чтобы ни в коем случае не приезжал. Что я каталась с подругой, что мы были пьяные, пусть просто даст телефон Андрея. Он прислал.

— Здравствуйте, Андрей Евгениевич (мне было не до заигрываний), это Мила — Сашина жена. Я в семьдесят седьмом отделе. Меня задержали…

— С кем ты?

— С другом…

Молчание. Молчание, которое запоминаешь на всю жизнь. Молчание, которое становится призраком твоей бессонницы, твоего стыда, твоей персональной пыткой памяти.

— Ещё кто-то с вами есть?

— Нет…

— Где вы были?

— На Канонерском острове…на пляже, мы сидели в машине, мы — трезвые, клянусь! Андрей Евгеньевич, я только немного шампанского выпила. Мой друг абсолютно трезвый. У него в багажнике штука, которую он смастерил для приятеля, для какого-то фестиваля… Но у нас проблемы…

(Где же бессовестная язва, которая дерзит ему в его салоне? Куда она делась сейчас, а?)

Нас отпустили. Я ночевала у подруги. Эта дурочка хихикала и фотографировала меня всю ночь со словами “давай запечатлим на память, как ты чуть не стала членом банды”, “давай назовём её «ночь эпичного огнемёта»”. “Огнемёта, спалившего к чертям всю мою жизнь” — отрезала я. “Не преувеличивай. Ты ведь всё равно хотела уйти от Саши”. “Но не так же!”. Я написала Саше, что поговорим позже. На следующий вечер он уехал на дачу, я собрала вещи.

И вот она — я. Стою на обочине дамбы, в ознобе шампанского и шторма. В буре. В своём двадцать седьмом ноябре. В жажде края. В шаге от тебя.

Ты обнимаешь меня сзади, расправив мужественно плечи, и я чувствую, как постепенно проходит дрожь, и по телу медленно разливается теплота. Мы смотрим вдаль.

Чушь.

Дичь.

Сопли.

Я совру, если дорисую тебя таким. Я совру, если дорисую финал, как бурю меняет штиль.

Ты стоишь, ссутулив плечи от ветра, прячась в чёрный капюшон толстовки и сунув руки в передние карманы джинс. Ты даже не куришь. Ты говоришь:

— Если ты уже достаточно “прониклась моментом”, пойдём в машину, я замёрз. Всё хорошо в меру. Даже очаровательные закидоны.

И вот тут — эта долбанная теплота.

Старый бмв с помятым левым крылом плавно въезжает в тоннель дамбы. Где-то снаружи бушует ноябрьский шторм, волны залива спорят с опорами защитных сооружений. Дамба защищает город от наводнений. Стихия и человек вновь схлестнулись здесь в своём вечном противостоянии.

Ты следишь за дорогой и краем глаза — за мной.

Впереди ещё минут сорок тишины до города.