Текст Кейт Моссман —оригинал опубликован на New Statesman

Публикуем перевод статьи, которая вышла в оригинале на английском языке.

Разные ритмы жизни для супругов — это действительно проблема. Жена Славоя Жижека ложится спать поздно, примерно в четыре утра, а он — в час ночи. Утром он убирается, идет в магазин и готовит завтрак: свежий хлеб, яйцо всмятку и, для нее, грейпфрут. К четырем часам дня он уже устает, но его жена часто говорит, что они только что проснулись. «А я ей: “Пошла ты! Это ты только что проснулась!” — восклицает он, показывая средний палец. — Я уже семь часов на ногах!»

Вечер для его жены — золотое время. «Она говорит: “Теперь мой рабочий день окончен, я заслужила отдых”. Садится на диван, закидывает ноги, берет что-нибудь перекусить, курит одну сигарету за другой и смотрит фильм. Она хочет, чтобы это было нашим временем для общения: поговорить, посмотреть телевизор вместе. А я ей: “Пошла ты! Я еще ничего не успел сделать! Мне нужно поработать!”»

Словенская журналистка Ела Кречич, четвертая жена Жижека, тоже является сторонницей лакановской теории. Я случайно встретила ее как-то днем на улице в Любляне; она — яркая женщина с темными волосами, с рюкзаком, спешащая из университета. Жижек, кажется, искренне радуется, увидев ее. Он рассказывает мне, почему влюбился в нее, но это единственное, что за восемь часов интервью остается не под запись.

Хотя я нахожусь в Словении, их квартиру я не увижу. «Ты ничего не упустишь», — говорит Жижек. «Ты не найдешь этого мифического британского кабинета — с книгами, трубкой и твидовым пиджаком — его просто не существует». Жижек, наш самый известный современный культурный теоретик, работает на диване рядом с женой за своим ноутбуком и пользуется русским пиратским сайтом, откуда копирует цитаты: Маркса, Гегеля, Лакана, Кьеркегора, Шеллинга — кого угодно, включая свои собственные.

Жижек не может перестать говорить, но зато приходит вовремя. На все наши многочисленные встречи, которые проходят за два июньских дня, он приходит заранее. Его дом закрыт для посетителей, его город, как он сам утверждает, совершенно неинтересен — и все же мы совершаем по нему экскурсию под теплым дождем. Он принес мне зонт; у него тоже есть свой — он похлопывает по нагрудному карману — зонт, по словам Жижека, «анального характера», то есть компактный и его легко спрятать. У Жижека есть увлечение телесным и грязным, которое часто встречается у великих интеллектуалов, но при этом он очень аккуратен. Он постоянно проверяет реакцию на свои шутки, чтобы убедиться, что не зашел слишком далеко.

Среди барочных улиц столицы можно увидеть несколько бронзовых статуй с мощными фигурами, напоминание о коммунистическом прошлом страны под властью Тито. Для Жижека они «дерьмо собачье», и даже не стоят того, чтобы о них говорить. «А вот здесь мы подходим к центру власти», — говорит он, указывая на модернистское здание возле площади Республики. Это здание было Народной Ассамблеей во времена коммунизма, а после распада Югославии стало словенским парламентом — «а это, с флагом, было самое страшное здание: секретная полиция. Так мило! Я всегда говорю, что это гегелевская триада: народ, партия и настоящая власть!»

Жижек — большой поклонник тайной полиции. «Во многих авторитарных странах именно она была источником истины», — говорит он. — «Абсолютно ключевой. Прагматической. На Кубе — я очень пессимистичен насчет Кубы, они все испортили — они разработали технологию для отслеживания автомобилей, и Кастро сказал: “Прекрасно, теперь не будет черного рынка и контрабанды!” Тайная полиция ответила: “Ты с ума сошел? Наши люди голодают, единственное, что позволяет им выживать — это черный рынок! Если вы это сделаете, будет революция!”»

В музее тайной полиции в Будапеште Жижек приобрел свечу в форме головы Сталина. Любовь Жижека к Сталину, неприглядному лицу коммунизма, при этом восхваление провала коммунистического режима в его собственной стране, делает его похожим на воплощенный парадокс. Коммунизм в Словении выглядит как забавная шутка, хотя самого Жижека считали диссидентом: «Золотой эпохой свободы были последние годы коммунизма. Знаете, почему? Потому что коммунисты понимали, что проиграли». К концу 1980-х в стране можно было подключить 120 спутниковых каналов за очень небольшие деньги.

Жижек отметил свое 75-летие в марте этого года. Его поздняя слава как публичного интеллектуала-”рок-звезды” пришла после комментариев о мировом финансовом кризисе, а его лакановская точка зрения на мир совпала с возрождением интереса к связи политики и психоанализа. Он снимал фильмы, такие как «Киногид Извращенца» (2012), который предложил зрителям осязаемую критику массовой культуры — подобного не было со времен Ролана Барта. За последние четыре года он написал девять книг, а с 1989 года, когда вышла его работа «Возвышенный объект идеологии», которую называют шедевром, — уже 50.

После краха коммунистического режима в Словении в 1990 году Жижек баллотировался в президенты от Либерально-демократической партии. Это звучит не так грандиозно, как могло бы, поясняет он: он был частью пула кандидатов и не был избран. Однако, несмотря на предпочтение капиталистической демократии перед тоталитарным ужасом, его почти эротически увлекает вопрос, почему коммунизм потерпел неудачу. Он видит теорию и секс как вещи одного порядка. Когда его увлекает идея, его нервные тики усиливаются: он касается носа, шмыгает, складывает губы в треугольник двумя пальцами и иногда быстро опускает взгляд с левого соска на правый, словно крестится глазами.

«Почему сталинизм пошел наперекосяк?» — спрашивает он всего через 20 минут после начала встречи. — «У нас до сих пор нет хорошей теории, почему. Проект Просвещения имел в себе тоталитарный потенциал. Нацисты были биологами-обскурантистами и расистами, но истоки сталинизма — это чистое Просвещение, которое превратилось в еще больший террор».

Мы подошли к его любимому месту, «и это чудовищно»: Неботичник, небоскреб 1930-х годов, построенный Владимиром Шубичем, который когда-то был самым высоким зданием на Балканах. Внутри — отполированный черный мрамор, а узкая винтовая лестница тянется вертикально вверх, образуя крошечный пролет. «Когда я был моложе, это было самое популярное место для самоубийств», — говорит Жижек. — «Я думаю, это нужно лучше организовать. Сюда приходишь» — он делает широкий жест руками, — «встаешь в очередь, доктор быстро тебя осматривает, оценивает, достаточно ли ты подавлен, затем команда приходит и убирает последствия».

Я спрашиваю, есть ли у лаканианцев особое мнение о самоубийстве, и он выглядит немного шокированным. Шутки Жижека часто укоренены в ужасе. Единственные фразы, которые он повторяет чаще, чем “непристойно”, это “триггер”, которое он произносит с раскатистым “р”, делая кавычки в воздухе пальцами. Его сознание заполнено историями из ужасных режимов: боснийские женщины, систематически изнасилованные на глазах у своих отцов, или китайские повара в российских гулагах, которые недоваривали рис, извлекали его из туалетов и варили заново, чтобы не умереть с голоду.

Эти истории он узнал из произведений русского писателя Варлама Шаламова и утверждает, что разошелся с Джорданом Питерсоном по поводу литературных изображений Гулага. Жижек не разделяет любовь Питерсона к Александру Солженицыну. «Солженицын — дешевый моралист. Питерсон — идиот». Когда Жижек дебатировал с Питерсоном в Торонто в 2019 году, многие удивились отсутствию острого конфликта, несмотря на противоположность их взглядов на человека, государство и Просвещение. Жижек говорит, что хотел показать последователям Питерсона, что у них есть место на левом фланге.

В течение тех двух дней, что мы проводим с ним вместе, полдюжины молодых людей подходят к нему на улице, краснеют, выражают свое восхищение. Он исполняет их вежливые просьбы с перформативно шовинистическим юмором, соглашаясь на совместное селфи только в том случае, если оно для девушки.

В то время как его узнают студенты, словенские медиа его игнорируют, равно как и международные мейнстримные левые медиа. Жижек находится в очень странном положении на 2024 год. Шутки внутренне присущи его политическому пессимизму, но его пессимизм отодвигается в сторону его энергией; в то время как юмор является движущей силой его работы, он также подрывает ее серьезность. «Фанатам нравятся мои грязные шутки, идея, что я такой же, как все» — говорит он, — «но это восприятия праваки используют против меня. Они называют меня всемирно известным смехотворным клоуном».

Несколько лет назад, его обвинили в самоплагиате New York Times: «Это все равно, что называть мастурбацию самоизнасилованием», возмущается он. Он оправдывается «экологичным» подходом к своему материалу — или, точнее вторичной переработкой — опираясь на Лакана. «Протяженность лакановской мысли — это не столько теории, сколько истории и примеры. Его письменные тексты, давайте будем честны, читать очень сложно — но его семинары по большей части словно свободные ассоциации пациента, а публика — его аналитик. Его идеи меняются — это люди часто не принимают в расчет».

Он работает над книгой о мягком (soft) фашизме — «уверен что меня обвинят в попытке его оправдать… Нацизм был исключением: это был суицидальный фашизм, убить всех вокруг. Но Муссолини и Франко были мягкими фашистами. Если бы Муссолини не был настолько туп, чтобы присоединиться к Гитлеру, он бы стал крестным отцом Европейского Союза. Будущее за таким мягким фашизмом. Ден Сяопин превратил Китай из коммунистической страны в страну где правит мягкий фанизм: либерализовал экономику, либерализовал культуру, но партия сохранила абсолютный контроль. То же самое делает Эрдоган. А вот Путин в этом смысле ближе к Гитлеру.»

В марте этого года Жижек заявил, что Великобритания находится на пути к статусу несостоявшегося государства, как и Франция. Его мало интересует британская политика: «У вас есть одна большая умеренно правая партия, называемая Лейбористской, и немногочисленные сумасшедшие левые, называемые Консерваторами». Несмотря на то что он был в Лондоне 4 июля, он не следил за выборами. Однако французские выборы захватили его воображение, особенно масштаб поражения Ле Пен, который он объясняет тем, что французские избиратели полностью приняли реальность её успеха, а затем «мобилизовались», чтобы изменить свою судьбу.

Украина — ключевой момент для Жижека, его позиция оттолкнула некоторых левых. «Я понимаю их доводы: война ничего не решает, — говорит он. — Но война решает, простите! Украина — как Газа: в обоих случаях нападающая сторона говорит о “мире”, но мир означает их полную победу. Всё чаще левое движение превращается в самообвинение: мы что, слишком сильно спровоцировали Россию с Украиной? Чёрт возьми, это началось не с Украины!»

Левые настолько раздроблены, что Жижек и Центр критики идеологии и изучения Жижека при Кардиффском университете больше не поддерживают связи. Профессор Фабио Виги, руководитель курса, заявил, что ему не нравится растущий «консерватизм» Жижека, назвав его «добрым старым невротиком, боящимся потерять своё “место под солнцем” в рамках западного капитализма». Жижек отвечает, что Виги считает войну в Украине заговором «большого капитала» для контроля рабочего класса.

«Это так глупо, когда меня обвиняют в том, что я агент НАТО в крупных СМИ, — говорит Жижек. — Пятнадцать лет назад я ежемесячно писал колонки для New York Times, Newsweek, Guardian. Теперь меня там запрещают!» Он перечисляет медиа, одно за другим, на пальцах. New Left Review, по его словам, никогда особо его не любил из-за того, что Тарик Али называл «словенским эгоизмом». В Guardian его не простили за шутку про Трампа в 2016 году. «Я имел в виду, что, пока он не стал слишком сильным, дайте ему шанс, с надеждой, что он всё испортит», — объясняет он. — «Сегодня нужно безоговорочно выступать против Трампа. Его новое президентство имело бы ужасные международные последствия — США стали бы ещё одной тоталитарной страной, как Россия и Китай».

Он признаётся, что внешняя реальность всё меньше интересует его. «Весь внешний мир для меня мёртв!» — пишет он в письме несколько недель спустя. Однако он зарабатывает неплохие деньги на Substack, который помогает ему вести сын Ханифа Курейши, Карло.

Однажды в кафе мужчина с коротко подстриженными волосами и зонтом, напоминающим те, что использовали советские шпионы, начинает выкрикивать что-то за спиной Жижека. Тот замечает это не сразу. После короткой напряжённой беседы Жижек объясняет: «Он говорил: “Вы тут философствуете, но что мы будем делать со всем этим?” Немного агрессивный парень».

Этот вопрос повисает в воздухе. Мы живем в эпоху, которая плохо подходит для противоречий диалектического мышления. Философ и писатель New Statesman Джон Грей встретился с Жижеком на конференции о Спинозе в Амстердаме. «Ни капли скромности, самоуничижение — это форма маскировки», — говорит он. «У Жижека много общего с Г. К. Честертоном, — продолжает Грей. — Он не является типичным либералом или даже марксистским гуманистом. Его мышление диалектично: он ищет слабости в прогрессивных идеях, даже если сам по сути является своего рода ультра-прогрессистом. Его сложно классифицировать — и это его сильная сторона. В его мышлении есть консервативный элемент; одновременно его посыл звучит так: «Продолжайте, настаивайте на своих мечтах, даже если знаете, что ни одна из них не сбудется».

Грей не считает философию Жижека оригинальной: он называет его «блестящим и остроумным пародистом высочайшего уровня». «Возможно, он подозревает, что, как только его не станет, как только он перестанет развлекать публику на кабаре-сцене, его забудут — и он может быть прав». Однако Грей испытывает симпатию к тому, как к Жижеку относится левая пресса. «Жижек идет против течения современной левой чувствительности, которая является цензурирующей, злой, негодующей и безжалостной. Сегодня „критическим мыслителем“ на левом фланге считается тот, кто повторяет роботизированные формулы. Жижек — настоящий критический мыслитель, и именно поэтому его не любят».

Возможно, Жижеку скучно? Политика эфемерна: свои короткие тексты он называет «политическим мусором». На вершине «башни самоубийц», перед обедом, он входит в состояние автоматической речи, говоря так долго без паузы, что в моем поле зрения, с нашими урчащими животами, он начинает терять четкость. Позже, оживленный порцией свиных отбивных, он объясняет это так: «Я называю себя умеренно консервативным коммунистом, и я это серьезно. Не в смысле пролетарской революции, к черту ее. Коммунист — в смысле кризиса, к которому мы приближаемся: экологического, военного, миграционного. Даже более сильной государственной власти недостаточно… Именно поэтому я не только против Брексита, но и против того, как сейчас распадается Европа. Что мне нравится в объединенной Европе, так это то, что существуют определенные базовые права — экология, права женщин, социальное обеспечение, здравоохранение — которые должны быть минимальным стандартом. А дальше можно быть консерватором, кем угодно, мне все равно».

Чувствительность Жижека, возможно, лучше всего подходит для противопоставления культурным войнам. Он любит говорить такие вещи, как: «Быть действительно антирасистом — значит быть расистом ко всем нациям, включая свою собственную». Он обидел американского философа Джудит Батлер шуткой о ее сексуальности. «Я понял, что зашел слишком далеко. Я позвонил ей и извинился; она ответила: „Не стоит извиняться“. Я сказал: „Окей, тогда я забираю свои извинения обратно“. Это парадокс языка: если я делаю что-то безвкусное, правильный способ для вас принять мои извинения — сказать: „Не стоит извиняться“. Если вы принимаете мои извинения, это значит, что вы на самом деле меня не простили!»

«Мы живем в регрессивную эпоху, — продолжает он. — Некоторые вещи просто должны быть вне обсуждения. Например, когда люди спорят на тему изнасилований. Я не хочу жить в обществе, где нужно все время спорить об изнасилованиях. Я хочу жить в обществе, где, если кто-то пытается оправдать изнасилование — со всеми глупостями, которые они используют, — он сразу воспринимается идиотом».

В тот вечер мы снова встречаемся в культурном центре Национального музея после трёхчасового перерыва, Жижек не говорит, чем он в это время занимался. Мы садимся в тени, в уголке, где его не узнают, и он выпивает три банки «Пепси» — Жижек не пьёт алкоголь. При этом он уговаривает меня съесть «эту гадкую крок-мадам». Он ставит будильник на телефоне, чтобы не забыть, когда его жена ждёт его дома: мелодия мягкая и успокаивающая.

Сначала он рассуждает о посудомоечных машинах, которые действительно хорошо моют посуду, стоимостью около £30,000. Затем рассказывает о своих родителях.

Когда 20 лет назад его мать умирала от рака, она четыре дня оставалась в сознании, но не могла говорить: «Это была травма для меня». Система взяток в больницах была всем известна. Хотя Жижека интересует тема коррупции, эти воспоминания расстраивают его. Мать поместили в палату на семь человек. За 300 немецких марок её можно было перевести в трёхместную палату; за тысячу — в отдельную. Деньги клали в конверт, а конверт — в бумажный пакет с бутылкой бренди. «Мне было так стыдно. Доктор взял пакет, сразу вышел и сказал, что нашёл для неё комнату. Где же достоинство? Я думал, он хотя бы подождёт пару часов».

В этот момент его телефон издаёт сигнал: сын использует кредитную карту для заказа еды на дом.

«Если кто-то близкий мне умирает, я задаю один вопрос: это было быстро? Если да, никаких проблем, выпью ещё кока-колы. Если нет, я не уверен, что переживу».

Каковы были отношения с родителями? «Обычные. Я их любил, но не особо нравились они мне», — говорит он. — «Моя мать была слишком любопытной. Одно из моих кошмарных воспоминаний: в старших классах школы у меня была влюблённость в одноклассницу. Очень драматично. Я ей не нравился. Моя мать узнала об этом и пошла к её матери, чтобы пожаловаться. Та рассказала дочери, а девушка издевательски передала это мне. Это была травма».

Его отец, чиновник при режиме Тито, был одновременно коммунистом и оппортунистом. Он был контролирующим, но завистливым. Когда Жижек баллотировался в президенты, отец обезумел: «"Это разрушит твою жизнь!" Он отказывался помогать моей матери по дому, из принципа. Мне было так стыдно. У него были маленькие ритуалы, которые я просто ненавидел. Когда мне было 13 или 14, он приходил домой с работы, садился в удобное кресло и заставлял меня развязывать шнурки и снимать ему ботинки. Потом он говорил мне, давай, расскажи какую-нибудь ерунду чтобы отвлечь меня немного. Это было невероятно унизительно.» Когда Жижеку было 16, его родители переехали вместе с работой отца в Штутгарт и он остался жить в Любляне в одиночестве: «Это меня спасло».

Хотя он связан с Люблянской школой психоанализа, собственный опыт анализа у него ограничился двумя-тремя месяцами в 1980-х, когда любовная неудача сделала его суицидально настроенным. В то время он был женат на своей первой жене с которой у него был сын и изучал психоанализ в Университете Париж VIII. Он жил на сто франков в день, а каждая сессия личного анализа, с зятем Лакана Жаком-Аленом Миллером, стоила 200 франков. Лакановская традиция включает в себя своеобразный подход к времени сессии, который теперь он осмеивает: «Психоанализ очень сильно помог мне, в бюрократическом смысле», — говорит он. «В настоящем лакановском анализе, сессия может длиться всего пять минут и аналитик может сказать тебе вернуться на следующую сессию немедленно, или через час. Чтобы избежать неприятных сюрпризов, я всегда тщательно готовился, приберегая метариал для двух или трех сессий про запас — это мое такое бюрократическое отношение. Я думал: "Я могу совершить самоубийство, но ведь послезавтра у меня аналитическая сессия и аналитик будет раздражен." Вот причина, по которой я люблю бюрократию! Она спасла мне жизнь».

Жижек встречался с Лаканом только однажды: тот, по словам Жижека, макал в чай пирожное и шумно ел его, пока пациент делился травмой. Миллер хотел основать лакановскую школу и предлагал ему стать аналитиком: «Вы делаете со мной часовое интервью и успеваете задать только один вопрос!» — говорит он. «Можете представить меня просто сидящим и слушаюшим пациента? Полминуты и я сам заговорю.»

В такой атмосфере и в разговоре, посвященном таким темам — субъективность, иллюзия, бессознательное — Жижек оживает. В падающем свете, под звук церковного колокола, который бьет девять раз, он выглядит греческим философом, говорящим с невидимыми учениками. Скоро темнеет и я уже почти не вижу его лица. «С Лаканом, бессознательное это фальшивка, это ложь!» восклицает он. Верит ли Жижек в бессознательное? «Я верю, но я предпочитаю ничего не знать об этом. Я не хочу знать очень уж много о себе, потому, что я обнаружу, что я полон дерьма, глубоко внутри. Я верю в поверхность. Хорошие манеры.»

Он старается забывать свои сны. «Если у меня эротические сны, это никогда не сны об удовольствии» — говорит он печально. «Женщина, я хочу заняться с ней сексом. Она говорит правильные вещи, но потом вдруг неожиданно я замечаю, что она превращается в куклу, становится пластиковой, и у меня пропадает эрекция. Все становится фальшивым. Вот мой типичный сон.»

Если бы он мог поужинать с кем угодно, это был бы не Лакан и не Маркс, а Честертон, чья критика книги Иова частично вдохновила Жижека на новую книгу о христианском атеизме. Концепт — что только через структуру христианства с его внутренним смыслом субъективности, может быть достигнут настоящий атеизм — представляет собой тип парадокса, столь любимый Жижеком: он укоренен в Гегеле. В момент смерти Христос, на кресте, восклицает: «Господи, почему ты оставил меня?» — в этот момент он устраняет Бога, вместо него учреждая эгалитарное сообщество верующих на земле, которое не подчиняется никакой высшей силе.

Теолог Джон Милбанк соглашается с прочтением Гегеля, предложенным Славоем Жижеком. По словам Милбанка, мировоззрение Жижека "очень негативное и пессимистическое… Но при этом он не выглядит мрачным — это удивительно! Он смеется. Хотя он кажется сумасшедшим, в каком-то смысле он олицетворяет здравый смысл. У него есть странное чувство реальности. Он отвергает "вокизм", но не поддается соблазну популизма. Возможно, он окажется переходной фигурой, но важной."

В музее, в темном саду, звучит будильник Жижека. "А теперь, — говорит он с выразительным жестом, — я перейду прямо к делу. Что касается завтрашнего дня, кое-что появилось. Я в очень хороших отношениях со своим кардиологом — это единственный способ выжить — и у меня назначен прием, так что утро никуда не годится. Вечер тоже никуда не годится, потому что мне нужно навестить первую жену и сына. Если хотите короткую встречу, у меня есть окно около половины четвертого."

Я вижу его в последний раз после его очередной кардиограммы: у него сердечные аритмии и диабет. Он также регулярно делает колоноскопии: "С этим у меня нет проблем — у меня очень прямой кишечник." Он жалуется, что в этом году чувствует усталость, и это мешает ему много работать.

"Да, у меня есть все эти шутки, — говорит Жижек мне, — но я пишу серьезные, толстые книги. Я все еще верю в Большого Другого в том смысле, что существует какая-то настоящая публика, которая их читает." Хотя он не всегда ими доволен. "Я думал, что книга, которая будет лучше продаваться — хотя я не очень ею увлечен — это Гегель в подключенном мозгу [об искусственном интеллекте]. Потом я думал, что Свобода: болезнь без лекарства станет хитом, но она немного слишком запутанная!" Книга Меньше, чем ничто, философский мегатруд, изначально отвергнутый MIT Press, а позже изданный Verso, продается лучше, чем его политические тексты. "Нет, люди не идиоты! Я все еще наивно верю, что если ты действительно вложишь усилия, все еще существует серьезная публика, которой это интересно."

У Жижека ненасытное желание общаться, и корреспонденты моментально становятся его "друзьями". Он постоянно ссылается на своих друзей — от Роуэна Уильямса до покойной Тони Моррисон ("абсолютно мой стиль") и до коренных американцев из Миссула, штат Монтана. У него все еще есть преданные армии сторонников в академической среде, и он путешествует по миру, выступая на конференциях по немецкому идеализму. Но его жизнь также очень проста: "Жены, дети, пара теоретиков — и все!" Он написал квантовому физику Карло Ровелли. "Онтологические вопросы возвращаются с новой силой, — говорит он. — Прошлое не замкнуто само по себе: оно открыто и ждет будущего."

У него давно существует традиция брать сыновей в отпуска в страны с тоталитарными "капиталистическими" режимами. "Большие греховные отпуска", — так он их называет. Он был в Макао ради суперказино; в Шанхае и Гонконге — все бизнес-классом. "Никакого греховного отпуска в этом году, — пишет он по электронной почте через несколько недель после нашей встречи. — Слишком занят, плюс слишком стар и устал."