До 27 сентября продолжает работу выставка «Перерыв 15 минут. Часть 1», организованная RESEARCH ARTS и Всероссийским музеем декоративного искусства. Публикуемый текст Давида Хумаряна вошел в специальное издание-каталог, презентация которого состоится в рамках публичной программы «День труда и отдыха» (мероприятия пройдут 5 сентября).

Труд, взятый в качестве статического объекта для художественной критики или научного анализа, на деле всегда сложно поддается рефлексии. Тому есть несколько причин. Во-первых, труд — это элементарная категория практики, но в то же время результат сложного процесса научной объективации понятий, выработанных для описания этой практики. Во-вторых, есть чисто методологическая проблема. Попытки определить сущность труда, как правило, обращаются к рассмотрению того, что онтологически и феноменологически противостоит ему, либо же того, что делает его именно таким, каким он сразу доступен нам в историческом опыте. В одном случае труд определяется негативно через то, что не есть труд (досуг, праздность и леность), а в другом — трудом называют то, что напоминает его в соответствии с социальными ожиданиями относительно фрустрирующих форм организации деятельности людей в заданных ритме и направлении, за определенную компенсацию и так далее. В-третьих,

эта практика настолько тесно переплетается с областью повседневного, формирует ее и хронометрирует, что сказать о ней что-то новое становится крайне затруднительным, ведь каждый из нас знает о своей работе даже больше, чем, возможно, хотелось бы.

В-четвертых, исторические границы труда как категории подвижны, за их установление, как, например, в случае с современной феминистской критикой, практически непрерывно ведется борьба различных социальных сил.

Утопическая мысль XVIII–XIX веков в основном полагала труд в своей чистой форме чем-то подобным удовольствию и радости, которую привносят в нашу жизнь творчество и кооперация с другими людьми. Труд, естественным образом противостоящий непереносимой скуке, как живое противостоит мертвому, оставался источником вдохновения и творчества до тех пор, пока общество не подчинило его репрессивному принципу производительности. Ежедневная работа ради самой работы, уже преследующая цели достаточно смутные и неуловимые для самого актора, оставалась объектом критики социалистов на протяжении XIX века. Эта критика практически в том же виде затем воспроизводилась в текстах левых теоретиков середины XX века. Однако следует заметить, что в левой традиции исторически сохранялась некоторая двойственность отношения к труду. «Порок труда» у Лафарга, «исход» в итальянском автономизме, работа как игра у Маркузе и в анархистских памфлетах существовали параллельно с идеологией и практикой «продуктивизма», реализованного в требованиях «права на труд», европейской «революции труда» или спустя несколько лет — в деятельности Ордена рыцарей труда в США второй половины XIX века. В известном смысле идее мертвого труда, истребляющего все живое в человеке, противостояла идея какого-то экзистенциального акта, направленного на сохранение и воспроизводство этого живого. Это напряжение — между тем, чтобы понимать труд, как это делали философы, скорее в терминах социальной и политической практики, и той его составляющей, которая продиктована принудительными экономическими законами (как это следовало из политической экономии) — вероятно, сегодня должно быть осмыслено заново.

Раньше экономисты считали, что труд, будучи для большинства людей действительно тягостным и невыносимым занятием, длится до тех пор, пока это не перестает приносить ощутимую пользу производству. Наука пришла здесь на помощь. Согласно закону убывающей отдачи, труд не может продолжаться непрерывно, как и не может быть «слишком много работы» — неизбежно наступает момент, когда увеличение затрат труда не влияет существенно на производительность. Иначе говоря, экономика достаточно рационально распоряжается ресурсами, а люди работают ровно столько, сколько необходимо для воспроизводства жизни и удовлетворения собственных потребностей и потребностей общества в целом, что в принципе должно ставить крест на бесплодных фантазиях об обществе свободного от принуждения творческого труда.

Однако некоторые современные работы в этой области показывают: реальные экономики работают иначе. Антрополог Дэвид Гребер обратил внимание на то, что с 1920-х годов и по сегодняшний день доля рабочих, чья работа не связана напрямую с производством экономических благ, неуклонно росла и теперь значительно превосходит долю профессиональных занятий, затрачиваемых на удовлетворение материальных потребностей общества. При этом примерно со второй трети XX века (и в особенности на этапе, который последовал сразу за Второй мировой войной) производительность мировой экономики с небольшими перерывами росла. Уже в конце XX века, между 1995 и 2002 годами, структура двадцати наиболее развитых экономик мира испытала серьезные по своей глубине потрясения: по самым грубым подсчетам, по меньшей мере 30 миллионов рабочих мест, связанных с промышленностью, и вовсе исчезло. Но в этот же период, невзирая на «деиндустриализацию» труда и профессиональной структуры обществ, производительность промышленных секторов увеличилась на целых 4%. В США, где доминирует сектор услуг и информации, за исключением очень непродолжительного периода кризиса 2008–2009 годов, объем выпуска фабричной продукции продолжал расти при одновременном снижении доли занятых в этом секторе. Таким образом, промышленное производство как таковое никуда не исчезало из «постиндустриального мира», зато падала занятость в промышленности. Производительность экономики росла при одновременном снижении затрат человеческого труда.

Но едва ли люди с тех пор стали работать меньше. Напротив, работы стало больше, появились профессии, которым сложно подобрать однозначное определение, стало еще больше профессиональных занятий, связанных с многослойным администрированием и обслуживанием операций, в которых часто не видят смысла даже те, кто их совершает. Как раз для таких работ и был изобретен термин bullshit jobs. Задолго до Гребера феномен bullshit jobs высмеивал и французский социалист Поль Лафарг в своем знаменитом памфлете «Право на лень». Так, Лафарг посчитал, что из 8 миллионов представителей трудового населения Англии и Уэльса в 1861 году больше миллиона составляла различная прислуга — класс «современных домашних рабов» — так он писал. Экономика с тех пор сильно изменилась, но общий паттерн довольно устойчив. Работа, какой бы бессмысленной она не была, дисциплинирует, подчиняет, поддерживает моральный и политической порядок в наших обществах, и поэтому никакие, даже самые производительные технологии не избавят нас от моральной обязанности трудиться.

В общем, труд — это еще и моральная категория. Усердие и трудолюбие — предмет гордости, праздность — симптом разложения.

История ожесточенной борьбы с праздностью начинается, конечно, с Реформации в XVI веке. В странах протестантской Европы церковь начинает активно бороться с нерабочими днями. Где-то, как это было в Англии, одним росчерком пера король отменил большинство церковных праздников, а где-то, например в Нидерландах, — были отменены вообще все выходные кроме воскресенья. «Революция трудолюбия», о которой писал историк Ян де Фрис, не столько имела экономическую обусловленность, сколько была связана с фундаментальными ценностями общества. В свое время Макс Вебер подчеркивал историческую важность довольно маргинального и неканонического, но тем не менее ключевого для протестантов текста «Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова», из которой христианин узнает, как правильно жить в миру и как правильно трудиться. Трудиться нужно много.

Однако главное свойство таких идей и вообще моральных понятий состоит в том, что они, оказываясь зачастую анахроничной формой организации социальной жизни, способны преодолевать время и навязчиво проявляться в новых образах.

Хотим мы того или нет, но современные общества в значительной степени остаются обществами труда из Книги Премудрости или из проповедей Бенджамина Франклина. Наши идентичности по-прежнему тесно связаны с профессией, а наше время мы благочестиво посвящаем труду. Преодолеть законы природы, демографии и экономики сейчас кажется даже проще, чем преодолеть ограничения, налагаемые моральным порядком человеческих обществ.

Вероятно поэтому разговоры о революции роботов, автоматизации труда и поддерживающих неработающее население безусловных выплатах (UBI) постоянно сваливаются в поле политической и моральной дискуссии, а не экономики в чистом виде. Не вдаваясь в сложные расчеты самой возможности общества-без-труда, достаточно помнить о моральных ограничениях такого сценария и возможном общественном порицании. Пятнадцатичасовая рабочая неделя, о которой всерьез рассуждал Джон Мейнард Кейнс почти 100 лет назад, еще не так давно оставалась продуктом воображения душевнобольных, полоумных теоретиков или эксцентриков вроде Марселя Дюшана.

Тем не менее не совсем верно говорить, что мы живем в эпохе изобилия и нам осталось преодолеть лишь собственную зашоренность и покончить с bullshit jobs. В реальности рынок труда устроен несколько более драматично, чем полагает Дэвид Гребер. В ведущих мировых экономиках наметилось четкое разделение на сравнительно надежные и высокооплачиваемые — «хорошие» и, напротив, плохо оплачиваемые, крайне нестабильные и существующие в логике жесткой эксплуатации — «плохие» работы (таких, разумеется, больше). Поэтому, если с вашей точки зрения, работа, которую вы делаете, бессмысленна и непродуктивна [1], то скорее всего в терминах социолога Арне Каллеберга это довольно хорошая работа, которая оставляет широкое поле для рефлексии. Капитализм сегодня перестал создавать достаточное количество качественных рабочих мест, способных обеспечить достойной работой возросшую долю городских жителей с высоким образованием и высокими ожиданиями от рынка труда. По этой причине в эпоху финансовых пузырей, многомиллиардных венчурных инвестиций в стартапы по производству эмодзи для мессенджеров, в эпоху bullshit jobs и кризисов перепроизводства самым большим работодателем в Соединенных Штатах является сеть гипермаркетов Walmart, в которой работает почти 1% всего экономически активного населения страны — Walmart является крупнейшим коммерческим работодателем в мире (в США в корпорации работает около 1,2 миллионов человек, в мире — порядка 2,2 миллионов). Нематериальный аффективный труд, болтовня на zoom-совещаниях и скрам-митингах, тренинги по стрессоустойчивости и детские курсы по тайм-менеджменту существуют одновременно с гиперэксплуатацией и прекаризацией дешевого труда на нижних этажах здания современного капитализма. Жизнедеятельность высокооплачиваемых IT-специалистов, финансистов, эффективных менеджеров и вообще образовавшегося класса киборгов, вынужденно физически прикованных к своим устройствам, в конечном счете поддерживают непременно бодрые и жизнерадостные представители социальных низов.

Тема неравенства, порожденного капитализмом последних четырех десятилетий, занимает общество не меньше, чем возможные сценарии пандемии. И в ситуации практически полной остановки экономики социальное неравенство непрерывно воспроизводило само себя в этих условиях (теперь близких к экспериментальным). Мы увидели, что общества не способны нормально функционировать без участия так называемых key workers, работа которых в большинстве случаев сопряжена с высоким риском заражения. Мы также выяснили, что риски для здоровья и жизни распределены в обществе неравномерно, и более других это ощутят на себе наиболее уязвимые группы населения: женщины занимают абсолютное большинство рабочих мест, подверженных высокому риску заражения, при этом работа в группах риска по статистике оплачивается ниже средней суммы компенсации на рынке труда. Общий фон рассуждений на тему труда и его будущего по всему выглядит достаточно тревожным, и пандемия не добавила оптимизма — человечество не вышло из очередного кризиса более прекрасным и сплоченным.

Заглядывая в будущее, практически всегда лучше доверять пессимистическим сценариям развития, тогда меньше шансов совершить ошибку.

Энгельс писал, что до тех пор пока индустриальная революция не захлестнула Европу, сельские и ремесленные рабочие жили «растительной жизнью» — то есть довольно свободно распоряжались своим временем, которое с удовольствием тратили на уход за садом, физические упражнения и другие благочестивые дела, не умели читать и писать, совсем не интересовались политикой и в общем жили в гармонии с природным и социальным окружением. В 1980-е и 90-е американские визионеры предрекали оптимистичное будущее, в котором большинство людей вновь заживет счастливой растительной жизнью технологически подкованных йоменов, а любители приключений смогут выбрать для себя путь цифровых номадов. Некоторая доля неопределенности в этом вопросе сохранялась до недавних пор. Но сейчас уже практически очевидно, что без радикальных перемен общество и экологическая система планеты скорее сколлапсируют в бездну — где не будет сада, свободного времени и благочестивых дел.

Давид Хумарян

социолог

Примечания

[1] Вроде той, о которой рассказывает Дэвид Гребер: человек около года работал фоторедактором в журнале о путешествиях, которого в реальности, как однажды выяснилось, не существовало.

Проект проходит при поддержке Фонда президентских грантов и Галереи «Триумф».