Имя Петра Яковлевича Чаадаева стоит как-то особняком в истории русской историографии и философской мысли. И это при том, что к Чаадаеву волею исторических судеб и политической конъюнктуры классификаторами и рубрикаторами всех мастей приклеены сразу несколько ярлыков, например «декабрист без декабря» и «первый русский западник». В рамках данной работы не слишком уместно рассматривать справедливость или ложность подобных ярлыков — заметим лишь, что любой человек гораздо сложнее любых идеологических рамок, в которые его пытаются загнать, в том числе посмертно, когда покойник уже не в состоянии постоять за себя, когда его ждет самое серьезное и ответственное испытание — испытание временем. Вот и Чаадаев невольно ускользает от любых однозначных оценок — особенно для тех, кто читал его труды. Непостоянный ход его мыслей, вероятней всего, был продиктован непостоянством как чертой характера. Когда события той или иной эпохи все дальше удаляются от нас по времени, интерпретация самой эпохи становится интенсивнее, но и сомнительнее. Критическая литература о творчестве отдельных авторов в своей массе уже превосходит сочинения самих авторов. Все написанное Чаадаевым уместилось в объем двухтомника. А толкования этих трудов — уже больше, чем несколько томов. Следовательно, классика жива и по-прежнему востребована.

Основная часть

Первоисточник — самый надежный источник информации во всех спорных случаях. Лучше, когда это не переводное, а оригинальное произведение. Вместе с тем любой текст несет на себе отпечаток личности автора. Автор высказывается так, как думает и мыслит в данный момент времени. И это вовсе не означает, что его убеждения не могут измениться позднее. Менялся и Чаадаев. Пусть не слишком явственно и заметно. Неизменной оставалась лишь его социальная роль философа-отшельника, которую он избрал для себя после столь неожиданной для многих современников отставки с военной службы, на поприще которой ему прочили блестящую будущность. Но прозябать бы Чаадаеву в безвестности, слыть бы, в лучшем случае, человеком «широко известным в узком кругу», если бы он не «созрел», не поднялся до глубоких мировоззренческих обобщений. Произошло это ко второй половине 30-х гг. XIX века, когда на страницах журнала «Телескоп» каким-то чудом увидело свет первое «Философическое письмо». О публикации остальных нечего было и думать. Последовал страшный скандал. Цензора уволили, главного редактора журнала сослали в Сибирь, а Чаадаева, как и его литературного «двойника» — Чацкого из «Горя от ума» — объявили сумасшедшим. Причем на высочайшем уровне, указом самого императора Николая I:

— «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного» Николай I.

Вряд ли сам Чаадаев ожидал такого ажиотажа вокруг собственного имени. Он был поставлен в незавидную ситуацию, когда от тебя все, от мещанина до царя, ждут оправдания. Однако оправдываться Чаадаев не спешил. И, наверно, был прав. Ведь оправдание во многом было бы сродни духовной капитуляции, идейному разоружению. А многое из сказанного в «Философическом письме» было им по-настоящему выношено и выстрадано за годы добровольного уединения в ветшающем особняке на Новой Басманной улице в Москве, где он потом доживал свой век под домашним медицинским надзором. Адресатом первого и последующих писем избрана некая дама. Дотошным историкам удалось даже установить ее имя. Кстати, напуганный муж определил ее в настоящий сумасшедший дом. А если держать в уме, что Чаадаев послужил прототипом Чацкого из «Горя от ума» (первоначальный вариант написания фамилии — Чадский, а саму настоящую фамилию многие, в том числе Пушкин, норовили писать «Чедаев»), то совсем мистическая история получается. И все же, рискнем предположить, адресат избран произвольно и условно. По неписаным законам эпистолярного жанра у любого письма обязательно должен быть адресат. И здесь Чаадаев не стал отступать от традиции: мол, раз положено — пусть так и будет. Другое дело, что внешняя жанровая «оболочка» не должна вводить нас, потомков, в заблуждение. В истории словесности и философской мысли не раз бывало именно так, когда произведение лишь названо традиционным образом и обращено к некоему воображаемому собеседнику, которого на самом деле и в помине может не быть, а сам текст — сгусток авторских мыслей на определенную тему или круг избранных тем. Так поступали Державин и Ломоносов, Пушкин и Рылеев, Владимир Соловьев и Василий Розанов. Но никого их аллегории и аллюзии особо в заблуждение не вводили. За аллегориями угадывалась «гнусная российская действительность», а за аллюзиями — вопиющая злободневность. Парадокс заключается еще и в том, что, будучи любимцем светских дам, Чаадаев оставался совершенно холоден к ним физиологически. Современники не оставили свидетельств о его романах. И сам он предпочел хранить молчание о причинах своей фригидности. Так за что же ополчилось русское «прогрессивное» общество на Чаадаева? И почему оно оказалось столь подозрительно единодушно в осуждении «отщепенца»? Пушкин и тот написал гневную отповедь старшему другу и учителю, правда, отсылать письмо не стал, узнав о постигших Чаадаева репрессиях. Слишком уж суров и резок, прямолинеен и категоричен оказался взгляд Чаадаева на отечественную историю. А редкий человек готов выслушать всю правду о себе и снести ее молча. А тут речь шла о целом народе, о нации. И иные сентенции Чаадаева были сродни приговору. Как же тут смолчит русская душа? Как же не объединится она с властями предержащими в порыве «благородного негодования»?! Причем, забыв на некоторое время, что эту же самую власть она еще недавно имела обыкновение поносить последними словами. Правда, про себя или промеж исключительно единомышленников… Действительно, слушаешь иного человека, и всё внутри тебя восстает — дескать, не то и не так он говорит. Хочется возразить резко и сразу, одернуть, поставить на место. Но в этом и заключается зрелость гражданина — суметь сдержать эмоции, погасить их холодом ума, и только затем брать слово. Ведь монополией на истину не обладает никто. Мы лишь высказываем определенные точки зрения, а на большее не претендуем. Главное — быть услышанными и понятыми адекватно. Так вот — Чаадаев не был услышан и понят адекватно. Гнев и возмущение — плохие советчики. Особенно в общенациональном масштабе. А как быть человеку, который расправил плечи, окончательно поверил в себя, почувствовал, что он — личность с большой буквы? Неужели тоже «играть по правилам»? Вот тут-то и возникает проблема выбора. С одной стороны, можно успешно притворяться, делать вид, что ничего и не произошло, ты остался прежним. С другой — бесконечно долго играть не получится. Шуткой и розыгрышем можно спастись несколько раз, но потом это уже перестает быть нужным. Ты перерастаешь свое ближайшее окружение, не говоря уж о дальнем. И окружающие это чувствуют даже острее, чем ты сам. А что встречает в ответ человек, ставший личностью? Сначала непонимание, затем неприязнь, которая перерастает в глухое раздражение. А затем и неприкрытую злость, перемешанную с откровенной завистью. Мол, надо же — он белая кость, а мы — черная. Решил выделиться!

Масса бывает очень скорой на расправу. И хорошо еще, если всё заканчивается изгнанием из общества. По крайней мере, ты остался жив. Всегда можно начать всё заново, остались бы силы. Хуже, когда одиночку травят и доводят до самоубийства или убивают сами, озверевшей толпой. История знает немало подобных примеров. Личность просто не может не конфликтовать с обществом, а также с властью. Наивно было бы отрицать, что Чаадаеву нравился западный тип государственного устройства и что он страстно желал бы дожить до того времени, когда удастся «привить» его на российской почве. Однако, увы и ах! До сего дня русское понимание свободы в корне отличается от понимания западного. Если для нас свобода — это право делать всё, что только заблагорассудится (на самом же деле это анархия или охлократия, власть толпы), то для человека западной ментальности свобода — это возможность профессионального роста и личностного самоопределения, учитывающая интересы окружающих лиц. И особых сдвигов в национальном сознании что-то пока не наблюдается. Скорее, можно говорить о дальнейшей маргинализации нашего народа или того, что от него осталось, нежели о многократно возросшем чувстве патриотизма и социальной ответственности. Ведь громкие и красивые победы на спортивных аренах и слоганы типа «Крым наш!», скорее, напоминают подростковый поросячий «гон», нежели серьезное и глубокое чувство, привитое воспитанием, впитанное с молоком матери. Какова онтология Чаадаева? Она имеет исходной мыслью то положение, что далеко не все наши мысли и поступки контролируются нашим сознанием, человеком руководит и направляет его слова и поступки стоящая над нами высшая непонятная сила. Проводится идея зависимости человеческого разума от разума божественного. Очевидна ориентация на немецкую классическую философию, в частности на труды И.Г. Фихте, Ф. Шеллинга и И. Канта. Две идеи Канта Чаадаев полностью принимает. Во-первых, это признание существования мира, отличного от мира реального и обладающего особой «верховной логикой», которая «не подходит под нашу мерку». Другая идея, составляющая в глазах Чаадаева заслугу Канта, — установление границ человеческого разума, признание невозможности доказать логически существование Бога и бессмертие души. В чем заключается мировоззренческая основа и методология Чаадаева? Чаадаев является религиозным философом католического толка. Все исторические события он рассматривает сквозь призму Божественного разума. В целом он придерживается хронологической последовательности в анализе рассматриваемых событий. Прошлое для него — ключ к настоящему и будущему. По словам В.В. Зеньковского, философское учение Чаадаева можно воспринимать как своеобразное «богословие культуры». И все–таки центральное место в философии Чаадаева занимает философия истории. И сам он — один из первых отечественных мыслителей. Философия как таковая на русской почве развилась достаточно поздно, зато и развивалась интенсивнее — все–таки приходилось «догонять» пресловутый Запад. Ученики мы всегда были хорошие, пусть не всегда «перегоняли», но «догоняли» быстро. А почему еще грянул такой скандал? Самодержавие считало вправе лишь себя давать оценку историческому прошлому. А кто такой Чаадаев на этом фоне? Так, частное лицо, анахорет, затворник, сам себе поломавший блестящую карьеру. Да какое он имеет право на подобные умозаключения?! Иначе трудно объяснить, почему публикация вызвала настоящий национальный скандал и потребовала вмешательства верховной власти. Власть просто не смогла хранить презрительное или гордое молчание. Да уж, досталось русскому человеку и русскому народу от Чаадаева… «Интеллектуальная провокация» — точнее И.В. Волгина и не выразишься. Как раз не для дамских ушей многие его выводы. И дам, по большому счету, эти сентенции мало интересуют. А он их по-своему выстрадал. И у каждого человека — своя правда. Во-первых, всю нашу предыдущую историю Чаадаев считал ничтожной и «темной». Он не видел в ней примеров, «достойных для подражания, благодарной памяти потоков и воспитания на примере конкретных деятелей подрастающего поколения». При этом его произведение абсолютно голословно, это — художественное произведение, но никак не исторический трактат. Никаких фактов, имен, статистики. Подобным образом поступит в ХХ веке Солженицын, отведя от себя все возможные обвинения в клевете и лжи подзаголовком «Архипелага ГУЛАГ» — «опыт художественного исследования». Что ж, русофобство и историческая «глухота» Чаадаева, конечно, прискорбны, но они впоследствии будут отчасти скорректированы в «Апологии сумасшедшего». А Пушкин тогда же, в письме к старшему товарищу, хотя и не отосланном, указал конкретные имена — и первые древнерусские князья — Олег и Святослав, и Петр Великий… И написал фразу, которая сегодня часто является темой эссе для школьников и студентов — о том, что уважение к памяти предков есть признак зрелости. И, напротив, неуважение к оной — есть постыдное малодушие. С чем трудно не согласиться. С чем Пушкин почти безоговорочно согласился, так это с оценкой России в настоящем. Страны, где пренебрегают личностями, где практически отсутствует общественное мнение. Мало что изменилось в этом смысле и до сегодняшнего дня. Другое обвинение Чаадаева собственному народу — в его великовозрастной инфантильности («Мы растем, но не вырастаем»). Пусть это сказано и в переносном смысле, но звучит от этого не менее менее обидно. По логике Чаадаева слово «Бог» оказывает на душу русского человека магическое воздействие, парализует волю, лишает способности здраво рассуждать. И стоит ли в контексте такого поведения удивляться тому, что наш великовозрастный инфантилизм так стар и прочен, что никакими социальными и политическими потрясениями его поколебать не удается. Место Бога на иконе в жизни могут занять вполне осязаемые вожди (вождизм — примечательное и страшное явление всего ХХ столетия, причем в мировом масштабе), которые очень скоро станут претендовать на роль «живых Богов».

А прав ли Чаадаев, не то утверждая, не то предполагая, что русскому человеку по большому счету не столь важно, кто именно находится на вершине властного Олимпа? Раз он там находится — значит, так надо, значит, он имеет на это право.

Логика, что и говорить, нехитрая, примитивная, но работает и она. В России естественная семейная патриархальная норма выступает универсальным образцом, или мерилом, для всех других общественных отношений. Государственные отношения в России есть лишь калька с семейных, то есть с тех естественных психологических связей, которые строятся на основе кровнородственных, и в этом смысле «натуральных», природных отношений. Конечно, «законник» Чаадаев не питал иллюзий относительно скорого улучшения нравов или смягчения николаевского режима.

Чаадаев оставил нам несколько мудрых заветов. И один из них — учиться любить Родину во всей полноте проявлений. Только не с закрытыми глазами! Восхищаться успехами и достижениями, но не закрывать глаза на всевозможные язвы и уродства, которых в России хватало всегда.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что Чаадаев почти везде, кроме самого начала письма, употребляет форму множественного числа личного местоимения «я» — «мы». Таким образом, он не отрывает себя ни от поколения, ни от народа. Точно так же поступит несколько лет спустя Лермонтов в строках знаменитой «Думы». Он будет печально взирать на целое поколение, при этом ясно отдавая себе отчет, что это — его поколение. «Поэзия нищего существования» — так определил Чаадаев многовековое бытие русского человека. И человек этот отнюдь не чувствовал себя ущербным. Целые поколения повторяли образ жизни предков. Сравнивать было не с чем. Элита оставалась страшно далеко от народа. Вам это ничего не напоминает? Чаадаев сегодня даже современнее, чем в «эпоху нравственного душегубства», когда ему выпало жить, мыслить и страдать. Саму идеологию Чаадаева уже в первом «Философическом письме» есть все основания определить как западничество. Еще до его непосредственного зарождения. Здесь мы встречаем и призыв усвоить европейские ценности, и требования гражданских свобод, и призыв учиться веротерпимости. Россия воспринимается как слабое звено в мировой системе. Русский народ во многом — сам по себе. «Отшельники в мире» — таково определение Чаадаева. У него нет четкого исторического пути, в прошлом — язычество и варварство. Чаадаев договаривается даже до того, что если бы не орды ордынцев, прошедшие по русской земле огнем и мечом, о нас никто бы и не вспомнил потом, и единой главы о русских не осталось бы в анналах истории. Чаадаев не вполне отдает себе отчет, для чего само существование русской нации — разве что преподать какой-нибудь урок остальной человеческой цивилизации. «Философическими письмами» наследие Чаадаева, естественно, не исчерпывается. В его бумагах сохранилось немало отрывков и набросков к работам, которые, к сожалению, так и остались ненаписанными. Но и эти во многом разрозненные записи несут на себе печать незаурядного ума. Ума, которому с лихвой досталось свое горе… Само его поведение, которое многие принимали за тщеславие и гордыню, было, по его собственному признанию, «гримасой горя». Или «цинизмом от страдания».

Заключение

Какова же роль первого «Философического письма» в русской духовной традиции? Нам словно на роду написано «догонять». В том смысле, что профессиональные философы в России появляются сравнительно поздно — лишь на исходе XIX столетия. До этого философия была всеобщим увлечением, как стихотворство в XVIII веке. И компания подобралась очень пестрая — от серьезных ученых типа Ломоносова до бродячего чудака Григория Сковороды. Но и тот, и другой — кумиры времени. Чаадаев второй половины жизни — профессиональный философ. Так что с его сочинений во многом наша философия и начинается.

Кроме того, именно первое «Философическое письмо» послужило своеобразным «яблоком раздора» в спорах между двумя основными направлениями русской общественно мысли — западниками и славянофилами. Споры эти начнутся спустя всего несколько лет после публикации скандального «Письма». Сам Чаадаев тоже примет в них определенное участие, за что и удостоится антизападнических инвектив поэта Н.М. Языкова. Языков напишет даже послание «К Чаадаеву» — каково совпадение названий! Вот только в списках оно будет ходить под другим, более хлестким и даже оскорбительным заголовком — «К старому плешаку». И сам Чаадаев будет в этих стихах поименован тем, кому вполне чужда Россия, кто ненавидит ее святые предания, кто малодушно отрекся от всего исконно русского ради приверженности католицизму. Время смыло эти обвинения. Они остались лишь фактом литературной и общественно-политической борьбы. Публикация на страницах «Телескопа» вызвала официальное негодование лично со стороны императора. Чаадаев лишь попытался склонить различные общественные силу к диалогу, как уже получил жесткую отповедь от всех этих сил. В нем увидели отступника и монархисты, и либералы. Но с другой стороны «Письмо» Чаадаева усилило брожение общественной мысли, способствовало дальнейшему идеологическому расколу.