Порой кажется, что общественными инспекторами по защите традиционных ценностей и норм семейной морали вселенная специально стремится назначать только грубейших пошляков. Ну, а как иначе? Обыкновенным людям никогда не придут в голову те картины разврата и сладострастия, с которыми ведут отчаянную борьбу трубадуры добродетели, готовые на основании своих мелочных эротических фантазий заклеймить преступлением против естества самую безобидную и чистую дружбу между мужчиной и женщиной.

Вот и рассказчику, видимо, хорошему другу Онуфриева из повести «История одной девушки», тоже человеку, вроде бы, передовых либеральных взглядов (в рамках законности, конечно), ну крайне сложно принять ту простую мысль, что Лизавета Дятлова сбежала из отчего дома на квартиру к Борису Алферьеву и прожила у него полгода не из-за какой-то там безумной влюбленности или порыва страсти, а вследствие неудовлетворенности условиями провинциального мещанского быта (матушка только и занималась тем, что множила сплетни да искала Лизе жениха побогаче) и желания влиться в общество новых людей, приобщиться к достижениям социального прогресса.

Как же так? Пошляк не может в это поверить. Борис и Лизавета просто несколько месяцев подряд читали Диккенса, Белинского, Гоголя, Жорж Санд? Обсуждали теорию Мальтуса и эволюционные открытия Дарвина? Спорили о Ближнем Востоке, учили французский язык? И ничего более? Поборник высшей добродетели, конечно, таким ответом удовлетвориться не может. Воображение рисует совсем иные картины.

Приехав непосредственно на квартиру к главным героям, рассказчик пытается добиться желанной правды уже от Лизаветы, но несмотря на все свои ухищрения, которые по идее должны были вывести всех на чистую воду, получает от оскорбленной таким отношение к себе девушки вполне заслуженный и закономерный ответ, превращающийся в вопрос-обвинение:

— Вы совершенно не хотите понимать меня, неужели, чтоб понять мою решимость бывать у Бориса, нужно предполагать во мне какое-нибудь другое чувство, кроме потребности видеться с человеком, которого чувствуешь близким себе по понятиям, по настроению мыслей, по интересам? К сожалению, все это только подтверждает мою мысль: поколение, предшествующее нам, глубоко развращенное в душе, неспособно не только иметь само благородные, человеческие отношения к людям, — неспособно даже верить возможности таких отношений! [1].

Ирония истории заключается в том, что, хотя каждое новое поколение, сменяющее старое, в своей потенции является поколением более чистым, познающим во все большем совершенстве дух природного естества, поколение старое, выросшее в более жестоких условиях и озлобленное этими условиями, считает, что новое поколение является еще более гнилым, чем они сами, а посему его необходимо строго огораживать от тлетворного влияния всяких нехороших новомодных вещей (и идей тоже). В реальности же, однако, следовало бы, наоборот, поразмышлять о том, чтобы огородить старое поколение от возбудителей сладострастия (от телевизоров, например), да и к идеям Петра Ткачева никогда не поздно вернуться, конечно, может быть и не в такой радикальной форме…

Лизавета Антоновна абсолютно правильно говорит о том, что первым условием подлинно гармоничного и нравственного развитого общества является отказ людей смотреть друг на друга, как на неисправимых и вечных плутов, «плутовство которых должно будет обличить, — и слова которых поэтому принимаются с таким смыслом, с каким полицейский слушает слова воришки, пойманного запускающим руку в чужой карман и старающегося увернуться от заслуженного наказания»[2], ибо ничего не генерирует распущенность лучше, чем постоянное желание человека любой ценой отыскать распущенность у других. Порой очень часто на деле оказывается, что это желание имеет лишь своей единственной целью скрыть свои безудержные вожделения под маской кротости и смирения. Как это не парадоксально, но наихудший вид разврата является латентным. Не верите? Ну тогда, будьте любезны, поизучайте внимательно историю средневекового папства. Да можно даже и туда не ходить. Есть же и здесь прекрасный образец морали и столп православия — граф Сергей Уваров!

Потому Лиза Дятлова и обижается на рассказчика, что он ведет с ней разговор в типичной плутовской манере, в то время как она «привыкла знать, что никто из людей, которых»[3] она видит, «не сделает такой попытки»[4], ибо, как это не парадоксально, но именно окружение Лизы, поколение передовой демократической молодежи, постоянно обвиняемое в распущенности, и являлось в российском обществе 1860-х годов главным форпостом здоровых человеческих отношений, чуждых всяческих сплетен, интриг, измен и прочих пороков русской аристократии (и русского либерализма).

Ну кто же как не вождь тогдашней российской молодежи — Николай Чернышевский, отец троих детей, любящий муж заслуживает быть одним из символов года семьи? Стоит напомнить, что у него было куда больше проблем с поиском жены, чем с воспроизводством сознательных граждан своей страны. Нашим специалистам от мира демографии стоило-бы обратить на это внимание…

Для Лизы Антоновны оказаться в компании братьев Алферьевых, Сапожникова, в окружении этих свободных людей внутри тюрьмы народов было невероятным подарком судьбы. «В добрую почву упало зерно — пышным плодом отродится оно!»[5]. Но было бы глупо считать этот подарок судьбы чистой случайностью. Совсем нет, Лизавета заслужила его в упорной борьбе с самой собой.

Перебарывая собственное мещанское семейное окружение, отшивая навязчивых тупоголовых ухажёров, идя на лишения, проявляя самостоятельную инициативу в общении с мужчинами, милая девушка превращалась в эмансипированную гражданку. С каждой прочитанной книгой, с каждым раскрепощенным действием она все более и более морально росла, пока наконец не достигла победы. Из пустынной местности зернышко, преодолев с помощью ветра значительные расстояния, упало в чернозем и проросло здоровым зеленым растением с невероятно крупным и ценным плодом.

На этом фоне можно только посочувствовать сестре Дятловой, матери Алферьева, которые не смогли найти в себе силы совладать с патриархальной тиранией (а в случае с Серафимой Антоновной еще и с изменами) и найти дорогу до плодородной почвы. В этом мы видим их большую трагедию. Ведь они находились рядом, ведь они видели живыми глазами этого самого представителя нового общества. Дорога к свободе, казалась бы, открыта! Но они не смогли вынести финального решения. Крикнуть твердо и решительно: я готова переступить порог, я готова вступить в ваш союз, я готова стать новым человеком! Отказ от этого действия, промедление, отсутствие решимости и инициативы привели к печальным последствиям для их жизней, для их общественного положения и личного счастья (добрую почву не компенсируешь даже самым богатым паном, ведь и на самой пышной земле цветок без лучей солнечного света не распустится).

Ну, а если по близости совсем нет людей нового типа? Что же делать? Автор и тут дает всякому читателю и всякой читательнице прекрасный совет:

представьте себе, что вас послали жить в деревню, где есть всякие люди, и дурные, и хорошие, — хороших, может быть, больше, чем дурных, — но ни одного грамотного человека, — вы страшно соскучились бы, вы всею душою рвались бы куда-нибудь, — все равно, — где могли бы увидеть кого-нибудь, — все равно! куда, кого, все равно, — с кем бы могли говорить[6].

Если вы живете в этой самой деревне (а деревней в нашем случае может быть даже город или страна) с совсем убитой общественной атмосферой, то единственным выходом остается бежать, рваться изо всех сил в то место, где не исчез еще живительный воздух прогресса, где жизнь бурлит, а человек создает что-то новое. Самое главное не оставаться ржаветь в затухающем обществе.

Алферьев учит идти вперед, учит собираться в дальнюю дорогу и искать там счастья, если совсем невозможно найти его у себя. И даже если бы Дятлова ничего не знала про Бориса Константиновича, то единственное, что мог бы ей в таком случае сказать автор: беги!

Никогда никакой класс людей не приобретал улучшения своей жизни иначе, как силою своего недовольства прежним положением, силою собственного стремления к лучшему. А чтобы стремиться к лучшему, завоевать его, надобно прежде узнать его. Все хорошее настоящее приобретено борьбой и лишениями людей, готовивших его; и лучшее будущее готовится точно так же [7].

Затворничество — вот настоящий враг человека!

На наш взгляд, не будет лишним также остановиться, если мы уж говорим о проблемах новой морали, на том вопросе, в постановке которого Николай Гаврилович опередил свое время на сто лет вперед. Давайте дадим слово самому автору: 

— Да, я не могу отгадать, что удерживает вас от того, чтобы иметь связи, — ведь в этом по вашему мнению нет ничего дурного для девушки?

— В нравственном смысле — да, тут нет ничего дурного, это безразлично. Есть очень много вещей, безразличных в нравственном смысле: впасть в бедность, зубная боль, перелом руки, потерять глаза, окриветь, это нисколько не предосудительно в нравственном смысле; но я избегаю этого.

— Так это несчастья; их надобно избегать; но какое же несчастье в том, чтобы иметь связь?

— Для мужчины никакого; для девушки — это не несчастие, это очень большое неудобство [8].

К сожалению, с этой дилеммой сталкивалась, наверное, всякая социальная революция, происходившая в XIX веке или в первой половине XX столетия. Сколько бы эмансипаторских декретов она не вводила бы, сколько бы не провозглашала своей целью полное уничтожение полового неравенства, сколько бы не выделяла на эту задачу людей, сил и средств, рано или поздно все упиралось в ряд проблем, неразрешимых при текущем уровне развития производительных сил. Начиналась апатия, а затем и откровенная реакция, отступление на патриархальные позиции (семейный кодекс 1930-х годов — это та еще гадость). Но если мы хотим достижения подлинного справедливого общества, где более не существует неравенства, то мы должны как-то эту задачу решать.

Заслуга автора заключается в том, что он, наверное, первый в российском освободительном движении (если не в мировом) поставил перед своими единомышленниками этот вопрос и предложил затем первоначальный вариант решения (очевидно, что временный). И пожалуй, что в условиях тогдашнего уровня развития науки это временное решение, то есть максимальные умеренность и осторожность, чтобы не ушибиться, не потерять глаз и не впасть в бедность, было оптимальным вариантом, которое, хотя и ограничивало удовлетворение потребностей женщин (а также косвенно и мужчин), но позволяло им принимать самое активное участие в общественной жизни и эмансипироваться (а мы не забудем, что для автора повести общественное всегда стояло выше личного).

Вы только вдумайтесь! Умеренный либерал и прогрессивная демократка вроде бы сходятся в этом вопросе, но какая же между ними на самом деле глубокая пропасть. Рассказчик совершенно не думает об интересах самой женщины и судит об этом только исходя из своей морали пошляка, которая не оставляет женщине никакой свободы выбора и права на удовлетворение своих естественных потребностей.

Настоящий патриархальный приказчик, тиран. Лиза же смотрит на все это как на общественную трагедию. Признавая за собой полное право на удовлетворение всех своих нужд, она как глубоко разумный человек вынужденно себя ограничивает, поскольку в противном случае могут наступить не самые приятные последствия. Она видит задачу в том, чтобы не ограничивать строгими нормами свое естество, а бороться за создание таких общественных условий, которые позволили бы ей в полной мере наслаждаться человеческой жизнью. Цель рассказчика — закрепить диктатуру ограничений, цель Лизаветы Дятловой от нее освободиться, но без вреда для себя (а также без вреда и для общества).

Стоит отметить, что только лишь спустя 110 лет противоречие Лизы было впервые разрешено китайскими женщинами в ходе Культурной Революции. Благодаря развитию медицинских средств защиты от этого временного ограничения человеческих потребностей стало возможным наконец-то-таки отказаться. И мы можем лишь порадоваться, что эта трагедия Дятловой, о которой так сожалел Николай Гаврилович, начала медленно, но все неуклонно отправляться в далекое прошлое.

А вот другая проблема, связанная с тем, что из-за глубокого социального раскола общества одни женщины рождаются и сразу становятся уважаемыми в обществе Лизаветами Антоновнами, Серафимами Антоновнами, к которым можно обратиться только используя имя и отчество, а вторые женщины, ничуть не хуже первых по своим задаткам и способностям, вынуждены с рождения терпеть унизительные обращения «Саша» и «Наташа» даже от совершенно незнакомых людей. Причина нерешенности этой проблемы лежит в том, что наше общество в самой своей основе до сих пор остается разделенным на дворянок и прачек, пусть и в новых социальных ипостасях.

И посему по-прежнему бронебойным, и по-прежнему актуальным остается тот лозунг, который автор поднимает при завершении своей незавершенной повести:

«Наташа» — мне хочется, чтоб не были на свете Наташи, — мы стремимся к тому, чтоб их не было на свете!

Можно только призвать к тому, чтобы это пожелание было исполнено в самое ближайшее время. Чтобы, произнося всякое женское имя, люди делали это с уважением! Этому учит нас «Алферьев», этому учит нас Николай Гаврилович.

Перечтите снова мои размышления, которые вы сейчас прочли, — и читайте их по крюкам, потому что в этих размышлениях много крюков, и ведь вам неизвестно, на кого они, — может быть, против вас, — чтобы захватить вас врасплох каким-нибудь неприятным для вас выводом[9]

(или наоборот даже очень приятным или просто неожиданным).

[1] Н. Г. Чернышевский, «Алферьев»

[2] Там же

[3] Там же

[4] Там же

[5] Н. А. Некрасов, «Саша»

[6] Н. Г. Чернышевский, «Алферьев»

[7] Там же

[8] Там же

[9] Там же