Александр Смулянский о том, как революция превратилась в объект прибавочного наслаждения как таковой и выпала из «батареи означающих» в трансцендентную перспективу.

На самом деле, доклад мог бы быть посвящен вопросу о том, почему «революция» не является означающим вовсе — дело в том, что в психоанализе критерий определения наличия означающего не таков как, например, в лингвистике, так что под эту категорию могут попасть самые неожиданные вещи, тогда как казалось бы наиболее полноправные в этом отношении могут быть из–под нее выведены. Но такая дерзкая задача потребовала бы слишком глубокого проникновения в материал, что явно не является хорошим выбором для столь жовиального мероприятия. Поэтому я ограничусь лишь указанием на то, что революция и указание на нее — например, в декларации, теоретическом труде или манифесте — не является тем, что с перспективой желания находилось бы в непосредственной связи.

Это может показаться странным, потому что трудно с одной стороны представить состояние интеллектуального сообщества, которое до такой степени было бы сконцентрировано на перспективе революции как нынешнее. В то же время именно это должно было бы настораживать, тем более если мы посмотрим на вещи с точки зрения психоаналитической перспективы, где постоянно выдвигаемое на первый план вовсе не является зачастую тем, что в основаниях желания обнаруживается.

Основная перемена, которая в сообществе произошла состоит в том, что, невзирая на постоянные усилия по актуализации марксистского проекта, мы больше не смотрим на революцию так, как она из него виделась — а именно, как на акт, являющийся в своем роде медиаторным — то есть акт, из которого само по себе еще ничего не следует. Все преобразования, которые из этого акта вытекают, наступают не вследствие революции, а после нее — другими словами, изначально здесь имелась в виду лишь слабая связь, не содержащая никакой причинности. Напротив, сегодня мы находимся в своего рода уникальной ситуации, в которой революция из промежуточного этапа, ведущего к удовлетворению социальных чаяний (каковое может и не наступить), превратилась в предмет чаяний как таковой.

Это имеет значительные следствия для способа, которым революция не просто фигурирует в наших представления о ней, но и которым мы обходимся с ее перспективой психически. Полагаю, что не слишком спрямлю понимание происходящего, если скажу, что революция таким образом превращается в объект.

Что такое объект? Объект в психоанализе, как известно, это не предмет, не вещь, вообще не явление мира — материального или какого угодно. Объект — это то, что выполняет функцию замыкания влечения и, если его местоположение окажется удачным, последующую функцию разрядки с извлечением того, что психоанализ называет прибавочным наслаждением.

Что из этого следует? Во-первых, для того, чтобы наслаждение имело место, вовсе не обязательно этого объекта достигать непосредственно — данное наблюдение Фрейд делает очень рано, еще до разработки собственно психоаналитической теории в ее полной форме. Как правило, влечение способно удовлетвориться посредством обращения к тому месту, где. Интересно, что нынешний интеллектуал даже без опоры на психоанализ что-то подозревает на этот счет, поскольку в большинстве представлений, пусть даже стихийных, революция как нечто свершившееся связывается не с прибавочным наслаждением, а с наслаждением невозможным. Что-то сказать об этом другом наслаждении довольно трудно, вследствие чего его перспектива всегда оказывается не столько отложена на будущее, сколько похоронена в нем. Напротив, прибавочное наслаждение остается всегда доступным, но к объекту оно в конечно счете не продвигает — более того, именно оно способствует его прокрастинации, сладострастному откладыванию встречи. Именно поэтому оказывается нерелевантен т.н. «сахарный аргумент» из области философии языка Фрица Маутнера, предполагающий, что высшая точка реализации желания наступает при максимальном сближении с называемым объектом — например, с возможностью поверить реальность языковой игры, подразумеваемой ссылками на существование «сладкого», опытом взаимодействия с реальным десертом. Психоанализ, напротив, показывает, что в области психического все обстоит ровным счетом наоборот — приближение к объекту провоцирует усиливающееся торможение и, в конечном счете, при неизбежности соприкосновения, вызывает замешательство и разрушение сценария желания — точно так же как при посещении географического места, название которого вы ранее слышали и которое связывалось в вашем представлении с чем-то чудесным, происходит крушение фантазии и потеря первичной связи с наименованием места. Призывающие революцию подразумевают, что опыт этого крушения ожидания неизбежен и что его необходимо преодолеть, чтобы освоиться с новыми, вытекающими из события революции возможностями, но практика показывает, что в чистом виде так никогда не происходит.

Второе важное наблюдение, которое можно сделать из приобретения революцией объектального характера, заключается в том, что, будучи объектом, революция, как это обычно в психическом пространстве с объектом происходит, расщепляется. Объект никогда не бывает нейтральным — и он не просто поворачивается к нам той или иной, более или менее благоприятной стороной — но более того, он изначально дан одновременно и как объект благоприятный, способный шагнуть нашей потребности навстречу, и, наоборот, в качестве объекта злокозненного, несущего смертельную угрозу. Нигде это расщепление не сказывается так ярко, как в нынешнем общественном расколе, где никогда опять-таки не спрашивают, чему именно революция откроет вход, но судят лишь исходя из того, представляет ли она сама по себе явление хорошее или дурное, исходя из этого предполагая, что именно она способна субъекту принести. Дальше этого дискуссии о революции сегодня никогда не заходят, и, прежде чем характеризовать это как ограниченность дискутантов, следует предположить, что безвыходность на этот счет чем-то обоснована.

И третье, пожалуй, наиболее сложное, вытекающее из этого нового положения революции наблюдение заключается в том, что, приобретя свойства объекта, революция переходит в регистр, который в структурном психоанализе носит название регистра требования. Требование здесь — это вовсе не то, что требуете вы. Напротив, требуют от вас — и это ярко заявляет о себе на том этапе развития, когда субъект сталкивается с требованием впервые — я имею в виду регистр анальный, где положение субъекта полностью сводится к тому, что ему необходимо нечто отдать, предоставить то, что предположительно представляет ценность — даже если придется буквально вынуть это из собственного тела. При этом о том, какую ценность это предоставленное играет для другого и зачем оно ему вообще понадобилось, субъект не имеет ни малейшего понятия.

Как бы странно это не прозвучало, но в последнее время очевидно намечается перспектива, в которой революция еще до того, как вы могли бы ее пожелать, оказывается помещенной в измерение настойчивого ожидания, обращенного к субъекту, который так или иначе к событию революции — можно не уточнять, какой именно — должен быть готов. Речь вовсе не о той исторической неизбежности, в формате которой так или иначе предлагал нам мыслить революцию классический марксистский корпус, а буквально о наличии экстрапсихической инстанции, которая ждет, что в грядущем событии любой субъект непременно примет участие, что он будет им затронут. Важно, что этой ожидающей инстанцией ни в коей мере не является другой определенный субъект или даже революционно настроенная группа, и в этом плане всякий раз, когда власть ищет источник протестной активизации именно там, она демонстрирует непонимание того, как именно революция сегодня истребуется в принципе. На деле инстанция требования неуловимее и обладает гораздо более широким горизонтом, чем отдельные точки исхождения оппозиционного неудовольствия.

Стоит заметить, что помещение революции в регистр требования не означает ускорения или создания каких-то более благоприятных условий для продвижения к ней. Напротив, это означает возникновение в ответ на требование новых форм запирательства и отказа, и видеть это запирательство только в поведении властей было бы опрометчиво — на деле, даже самому заинтересованному в вопросе революции активисту приходится сопротивляться не меньше, хотя и в иной, зачастую сугубо внутренней форме.

Другими словами, парадоксальным образом, та особая концентрация на означающем революции — означающем, претерпевшим в своем роде оседание с фиксацией в объекте — не совпадает с ситуацией, в которой революция находилась бы в перспективе желания — той параллаксной перспективе, в которую она изначально была Марксом помещена и которая никогда не создавала никакой однозначности в этом вопросе, что делало революцию означающим в полной мере — то есть, встраивало бы ее в то, что Лакан называл «батареей означающих», где революция была всего лишь одним из элементов в ряду прочих (поскольку только так означающее и может существовать), а не выводилась бы в трансцендентную перспективу, где она вынуждена царить как означающее господствующее — то есть нечто такое, что лишено присущих означающему потенций в принципе.