14 января — в день рождения Осипа Мандельштама — умер Лев Рубинштейн. Ниже мои неопубликованные дневниковые записи о нашей с ним поездке в Германию в ноябре 2018 года. Перечитываю спустя год после страшной новости — тем и справляюсь с утратой.

10 ноября

На 80-летие "Хрустальной ночи" оказываемся со Львом Рубинштейном в Мюнхене — городе, где она и произошла. За окном изрядно выпившие баварцы и баварки горланили песни, возвращаясь неровными субботними походками из баров. Вряд ли они вспоминали сегодня про хрустальную ночь. Слава богу, память человеческая не носит с собой все преступления своего рода, надевая их на себя каждое утро как дедовый вельветовый пиджак. Но есть материальные артефакты, превышающие длину человеческой жизни. В центре Мюнхена много неразбомбленной архитектуры времен национал-социализма. Я сижу в холодной мансарде отеля «Австрия» (тоже страна, отмечающая в 2018 году 80-летие своей аннексии Гитлером) и дрожу, то ли от холода по цельсию, то ли от холода истории. Одно утешает — Льву Рубинштейну должно быть еще более неуютно, но он и виду не подает. Главное — нам ночь продержаться. 

Утром Лев Семенович спускается на завтрак и с обезоруживающей непосредственностью выпаливает: «я уже позавтракал и спустился вам сказать о том, что я уже позавтракал, чтобы вы не удивлялись моему отсутствию, но раз я уже спустился то давайте посижу с вами».

Узнав от меня, что сегодня ночью была годовщина "Хрустальной ночи", Рубинштейн начинает вспоминать еврейские анекдоты про Гитлера и евреев. Вот один из них: Гитлер застрелился потому что, когда ему прислали счет за газ, он решил, что лучше застрелиться. Остальные анекдоты были в таком же духе.

Эта возможность смеяться над самым чудовищным преступлением ХХ века (над твоим то народом!) отличала Льва Рубинштейна от многих его сверстников-бумеров, со звериной серьезностью и сжав зубы требующих сакрализации. Я думаю здесь Рубинштейну как живому ранимому человеку помогало его концептуальное мышление: когда все попытки помыслить катастрофу изнутри языка натыкаются на провал, тогда сам язык терпит катастрофу и как бы отделяется от себя и смеется над собой же. В конце концов, как мы помним из не скажу откуда — лучшие солдаты не те, кто умирают как солдаты, а те, кто оставляют себе зазор в самоидентификации и умирают прежде всего как люди, осознающие свою родовую, а не видовую как у животных, общность. Есть своя правда в том, что жертва смеется последней. 

11 ноября

Едем в поезде из Мюнхена в Трир с Михаилом Павловцем и Львом Рубинштейном. Рубинштейн рассказывает, что они с Приговым как-то также на поезде ехали по Германии и от нечего делать придумывали названия немецким городам и станциям, на которых притормаживал их поезд. Штутгарт — Шут гороховый Нюрнберг — Нюркина Гора, Саарбрюкен — Старые Брюки и т. д. Михаил Павловец говорит, что это органичный вид народной этимологии. Я не нашелся, что сказать, но потом, подумав, решил, что это поэтическая тяга к омонимии, этакое одомашнивание чужого языка в созвучных уму и сердцу привычных словах. Такой метод также упрощает мнемонику — запоминание, про которую писал Михаил Гронас. Так — в устной лагерной традиции «выживали» по большей части поэтические тексты, которые проще запоминались: рифмованная силлаботоника и фольклор.

Увидев за окном кучи навоза, мы живо переключились на обсуждение говна. Вернее, мы говорили про различие навоза в русской литературе модернизма и человеческого говна в постмодернизме. Сошлись на том, что зацикленность позднесоветского и постсоветского постмодернизма на отходах человеческой жизнедеятельности  — это инверсия дискредитировавшего себя советского гуманизма.

12 ноября

Приехали вместе со Львом Рубинштейном и Михаилом Павловцем на родину Карла Маркса — в город Трир. В этом году Марксу — 200 лет. Маркс отрекся от своего еврейства в пользу победы мирового пролетариата, но что-то пошло не так. Продажи "Капитала" растут в геометрической прогрессии. Вся немецкая пресса и культурные институции полнятся дискуссиями и событиями, приуроченными к этому юбилею. Германия как никто другой научилась помнить и хорошее и плохое в своей истории. Рубинштейн и Павловец в дом-музей Карла Маркса на выставку к его 200-летию со мной не пошли, предпочтя пивную с сосисками.

Присоединяюсь к ним позже, Павловец предложил попробовать местного пива, я ответил, что прохожу терапию антидепрессантами и не пью. Вот где поколенческий разрыв пролегает: между алкоголем и психотропными средствами. А там уже и своя этика под это подверствывается. Рубинштейн рассказал историю про то, что когда Горбачев объявил сухой закон, они собрались в кругу концептуалистов как следует выпить, то есть отметить это дело перед запретом. Пригов тоже был и уверенно попросил налить ему стакан до краев. Рубинштейн удивился: "Ты же не пьешь, Дмитрий Саныч!" На что Пригов ответил: "Не пил, пока разрешали, а раз запретили — буду пить!" И выпил.

Вечером гуляли по Триру. Оббегаю Льва Рубинштейна справа налево, говоря, что глухой на левое ухо и хочу лучше слышать Льва Семеновича. Рубинштейн тут же рассказывает, что Пригов тоже был глухим на одно ухо, перенеся в детстве полиомиелит. Но Пригов сам себя выходил с помощью немецкой воли (!). — "Выходил себя с помощью немецкой воли", прозвенело в правом полушарии моей головы. "Так не запусти себя в русской неволе", добавило левое полушарие.

13 ноября

На литературных чтениях в Трире один из славистов провел параллель между творчеством Льва Рубинштейна и литературой абсурда. Рубинштейн вежливо поправил: "В СССР итак было много абсурда, поэтому я конечно учитывал опыт Ионеско и литературы абсурда, но отталкивался скорее от реализма, ОБЭРИУ — это же недаром общество реального искусства. Моя цель была как раз наоборот — хоть как-то упорядочить реальность, придать этой окружающей абсурдной действительности хоть какую-то логику".

14 ноября

Рубинштейн между делом рассказал об изобретении им карточек или т. н. карточного метода. Мне его версия сразу понравилась более остальных — научных и метафизических, так как в ней поэзия вырастала из практической деятельности, как бы остраняя ее, но не порывая с ней. В среде советской интеллигенции, протиравшей штаны и глаза в многочисленных научных библиотеках, карточки были своего рода записными книжками — черновиками для пометок, выписками цитат и т. д. Рубинштейн тоже таскал с собой эти карточки, записывая туда все, что приходило на ум. А однажды взглянул на свою толстую стопку карточек и понял, что это уже никакие не черновики, а законченное произведение. 

Мне вспоминается незабвенная строка из Яна Сатуновского: «главное иметь наглость понять, что это стихи». 

— Почему Лев Рубинштейн так доброжелательно общителен? , — спросил я себя после очередного полурирочного диалога с ним. — Почему с ним так легко и свободно можно общаться почти на любую тему, не ощущая никаких поколенческих разрывов и символических иерархий? Кажется, ответ здесь лежит отчасти в "долгом настаивании" этого поколения нонконформистов, безо всякой надежды на прижизненное признание. На мой вопрос про школу концептуализма, Рубинштейн сначала отмахнулся, а потом подтвердил мои догадки о неразрывности концептуальной поэтики с бытовым повседневным этосом андеграундной интеллигенции: "Концептуализм никогда не был для нас ни стилем ни школой, — сказал Рубинштейн, — но он был способом взаимотношений художника и поэта с действительностью. Поэзия рождалась из диалога: бесед и разговоров. Вообще — самым важным из искусств является искусство общения. Я пишу свое как чужое. Например у меня есть цикл моего как автоцитаты закавыченного своего. Фэйсбук для меня — это продолжение литературного проекта, публичный черновик".

15 ноября

Зальцбург. Прогулки с Рубинштейном по городу. Я вспомнил, что был здесь летом и хотел поменять 300 долларов на евро. Но у меня отказались их принмать, сказав, что деньги фальшивые. Меня это расстроило, так как эти 300 долларов были получены мной в качестве компенсации за дорогу во Львов на литературоведческую конференцию.

Вечер в Литературхаузе. Организатор — славист Питер Дойчман. Высокий и дружелюбный дядька. Переводил наши стихи, смеялся и повторял Servus (что как позже выяснилось означает «к вашим услугам»).

Аспирант славист спросил: "Льев Семьёновьич, как ви чьюствуйете себья в роли живого объекта исследованья? На что Рубинштейн сразу ответил в третьем лице: Вот представьте, что какой-то странный объект приезжает туда, где его исследуют. Врач психиатр показывает этого пациента с текущей слюной своим студентам и говорит: вот это синдром такой-то, в это синдром такой-то. В этом есть свой шарм."

После вечера нас со Львом Семенычем покормили в австрийском ресторане. Рубинштейн заказал свиные ребрышки с картошкой. Когда ему принесли целую тарелку огромных ребер, так удивился и по-детски обрадовался, что все засмеялись. А я вспомнил воспоминания Рубинштейна о послевоенном детстве и не засмеялся.

16 ноября

Подумал, что вот так, поездив и повыступав со Львом Рубинштейном по немецким городам и весям, мы быстро прокинули мостик и наладили связь между концептуализмом и пост-концептуализмом. Рубинштейн придумал даже эффектный ответ на вопрос одного из посетителей Литературхауза. Почему сначала выступает пост-концептуалист Осминкин, а потом концептуалист Рубинштейн? Ведь пост-концептуализм вышел из концептуализма!" Лев Семенович моментально ответил: «это обратная перспектива».

17 ноября

если в вас поселился

маленький рубинштейн

радуйтесь веселитесь

но не гоните взашей

это ваш внутренний лева

это ваш внешний лев

если ведут себя люди хуёво

он примиряет всех

если ведут себя пресно

рубинштейн добавляет соль

если вы стали тут неуместны

лев семеныч подыщет вам роль