Почему в разговорах о любви проступает фальшь? Причем практически в любых? Да что там в разговорах, она проступает уже в трех заветных, освященных культурным кодом словах, которые нам так важно произнести и которые нам еще важнее услышать в свой адрес. Откуда ей там взяться?

Вообще-то, есть откуда. Говоря кому-то «я люблю тебя», мы словно бы выступаем посредниками. В развернутом виде наши слова следует представить так: «Живущее во мне глубокое чувство просило передать, что ты — его предмет». Но разве любовь не то, с чем ее предмет сталкивается непосредственно? Разве ей нужно быть представленной, как представляют незнакомца, чужака? К тому же, посредничество нужно чему-то слабому, локальному, несамостоятельному, но такова ли любовь?

Можно было бы сказать, что любовь сама себя являет, вот только все еще проще и оптимальней: любви не нужно себя являть, ибо являют вовне, в то время как вовне есть только те, кого не любишь. Потому они и вовне, что их не любишь. А если кто-то из них оказывается тем, кого любишь, он перестает находиться вовне.

Свою любовь совершенно некому являть — тот, кого любишь, уже вовлечен в эту любовь: он, грубо говоря, уже в курсе, что его любят. А если не в курсе, то, скорей всего, по той простой причине, что не очень-то его и любят.

Любовь как глубокое в нас обращена тоже к глубокому в другом, а между глубоким и глубоким невозможны разговоры, подобные тем, что ведутся на поверхности — между поверхностным и поверхностным. Сама разбивка на разное — это именно признак поверхностного слоя, в то время как показатель глубоко залегшей породы — ее гомогенность или целостность. Дискретное на поверхности, в своей основе сущее оказывается одним, единым. Соответственно, следует переиначить первоначальное утверждение: на глубине вообще нет обращения одного к другому. С не-иным не сообщаются: все, что есть во мне, одновременно есть и в не-ином мне (соответственно, нонсенс уже само выделение не-иного мне). В известной мере любовь и есть проявление или обнаружение сущностного единства того, что является разным лишь на поверхностном, случайном уровне.

Подобного рода обнаружение можно было бы сформулировать как «другой — это тоже я», однако в этих словах, если разобраться, столько же фальши, как и в «я люблю тебя». Кстати, помимо обнаружения другого как себя, существует еще один тип «зарождения» любви: обнаружение другого как «целого мира». Впрочем, это очень близкие, родственные типы, ведь когда обнаруживаешь (в ком-то) целый мир, то неизбежным образом в эту целостность вовлекаешься, то есть, опять же, оказываешься не-иным по отношению к тому, кого любишь.

Таким образом, любовь оказывается не любовью к кому-то, но любовью-в-себе: любящий посвящает себя не столько своему визави, сколько тому, что возникает в результате его с ним единения, а поскольку этот «результат единения» наличествует вместо тех, кто ему себя посвятил, не о ком уже говорить как о любящих или любимых. Говоря иначе, я не могу любить свою общность с другим живым существом, потому что коль скоро и пока эта общность наличествует, обо мне говорить уже не приходится.

Как социальные и природные единицы мы имеем надстроечную часть себя, которая ориентирована на то, чтобы улавливать все, имеющее внешнее значение, и которая сама, в свою очередь, представляет собой наше внешнее значение — то в нас, с чем взаимодействует внешний мир. Так вот, фразу «я люблю тебя» могла бы произнести исключительно надстроечная часть одного человека надстроечной части другого человека. Загвоздка, однако, в том, что вышеозначенная надстройка на любовь неспособна. Она живет по иным принципам. Например, «разделяйся и торгуйся», «приспосабливайся и приспосабливай под себя», «дистанцируйся и отстраняйся».

«Я люблю тебя». Так можно было бы сообщить другому нечто, имеющее наружный смысл, прикладное значение. Однако если сообщение «я люблю тебя» сродни сообщениям «у меня болит голова» или «скоро будет дождь», то не стоит ли его попридержать — приберечь такую мелочь до случая, когда говорить будет больше не о чем, а молчать — неловко? Вообще говоря, только информация про недомогание, дождь и другие лишенные внутреннего измерения «вещи» и может сообщаться. Стало быть, о любви сообщают лишь тогда… когда ее нет. Во всяком случае, нет как имеющей внутреннее, собственное наполнение, несводимое к тому, что можно вычислить о ней, находясь вовне.

«То, что я испытываю к тебе — любовь». Это довольно странные слова. Судите сами: человек из всего своего чувства, по определению обладающего прежде всего внутренним смыслом, выбирает одну лишь его наружную сторону, к которой только и относится имя «любовь» (как всякое имя, оно дается извне и, соответственно, определяет всего лишь внешнее значение явления), и передает ее другому человеку, причем не какому-то, а тому, кого любит. Передает, другими словами, ту ничтожную часть любви, коей представлена ее наружность. Переживая любовь-взятую-как-объем, передает любовь-взятую-как-плоскость, то есть совсем не то, что переживает.

Это все равно, как если бы вы, решив покормить пришедшего к вам голодного друга, сняли бы шкурку с банана и с торжественным видом вручили бы ее своему дорогому гостю, отправив сам банан в мусорную корзину. Словами «я люблю тебя» выражается не что иное, как презрение к любовному чувству вкупе с насмешкой над любимым существом. Говоря так, мы как будто говорим: «Я люблю тебя, но не бери в голову, ведь это — такой пустяк!»

Рубашка имеет лицевую и изнаночную стороны. Причем лицевая — значит главная, а изнаночная — значит второстепенная. Лицевой или главной стороной у рубашки будет та, которая обращена наружу. У любви же все наоборот. Ее главная сторона — это ее внутреннее, в то время как ее наружное подобно рубашечной изнанке. Главное в рубашке — то, какой она видится другим, а уж что там с обратной стороны, обращенной к тому, на кого она надевается, — не суть важно. Наружное у нее совпадает с сущностным. У любви, наоборот, сущностное — значит внутреннее. А наружное — малозначимо и второстепенно.

Более того, у любви в своем предельном смысле сущностная, то есть внутренняя сторона — все, а внешняя — ничто. В отличие от рубашки у нее нет двух сторон. И само слово «любовь», получается, именно про ничто в любви. Оно касается того в ней, чего в ней нет. Так что даже не трех слов — всего одного слова «любовь» достаточно, чтобы возникло ощущение фальши.