Чем особенно единственное, что есть? Первый приходящий на ум ответ: тем, что кроме него ничего нет.

Однако это совсем не первостепенное в единственном, что есть. Дело даже не в том, что это техническая деталь. Просто если единственное, что есть, значимо и весомо исключительно из–за того, что больше ничего нет, то сразу вспоминается поговорка «на безрыбье и рак рыба». И получается, что в единственном, что есть, существенно не оно само, а именно его единственность. А само оно вполне может быть сущей ерундой.

Если с этим согласиться, разговор сразу же приобретет поверхностный характер. Сущая ерунда, даже если кроме нее ничего нет, это неинтересно. Любопытнее другое: как, благодаря чему можно быть единственным, что есть? В силу каких не внешних, но внутренних факторов?

Если единственное, что есть, значимо и весомо исключительно из–за того, что больше ничего нет, то сразу вспоминается поговорка «на безрыбье и рак рыба»

Попробуем заприметить в единственном, что есть, нечто иное, нежели его формальную единственность. Например, то, что оно заведомо само по себе. В самом деле, единственное, что есть, есть безотносительно кому- и чему-либо. Иными словами, оно не имеет внешних смыслов и тем не менее есть. Тому может быть только одно объяснение: его бытие исполнено собственного, имманентного значения. Очевидно, что если не имеешь ни внешнего, ни внутреннего смысла, — не имеешь и вообще оснований быть.

Кстати сказать, собственное (внутреннее) значение единственного, что есть, не следует трактовать так, будто оно, подобно эгоисту, живет для себя. Скорее наоборот: безотносительное бытие уже нельзя подавать как «бытие для», к тому же единственное, что есть, не имея иного себе, не имеет и себя, тем более в виде некоего «я».

Бытие, необъяснимое внешними задачами, — это еще и признак самостояния (термин ужасный, но возьмем во временное пользование). Ведь если не выполнять во внешнем мире никаких функций, останешься на голодном пайке. Эту нехитрую истину каждый испытал, что называется, на собственной шкуре да еще и не по разу.

Не выполняя во внешнем мире никаких функций, останешься на голодном пайке

Само собой, единственное, что есть, не может быть также куском или фрагментом. Кусок или фрагмент, оказавшись всем, что есть, самоуничтожится. Без того, куском чего он является, кусок — ничто. Конечно, в обыденной жизни можно создать ситуацию, когда некую часть можно оставить в одиночестве. Например, вырубить лес и оставить одно деревце. Но даже здесь, в физическом мире, деревце не будет всем, что есть. Оно по-прежнему будет частью леса, пусть и вырубленного. Или будет пусть и единственным из деревьев, но не единственным из всего: помимо него окрестное бытие явно будет представлено более мелкой растительностью, почвой и так далее. Если же оставаться в пределах метафизики, то невозможность части без того, частью чего она является, заложена априори.

Без того, фрагментом чего он является, фрагмент — ничто

Единственное, что есть, не просто единственное — оно еще и единое (в себе). Единственность и единство явно коррелируют друг с другом. Только единое «потянет» на то, чтобы быть еще и единственным. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Иными словами, нечто внутренне раздробленное всегда будет нуждаться во внешней поддержке, в скреплении чем-то сторонним, то есть не будет всем, что только есть. Единственное, что есть, есть без внешних опор, а для такого бытия необходимо представлять собой гармонию, предельной формой которого будет единство.

Предельная форма гармонии — единство

Итак, единственное, что есть, с неизбежностью представляет собой полноту, законченность, Целое. Именно этим оно, главным образом, и особенно. Своей цел (ьн)остью. Тем, без чего нельзя быть единственным, что есть. По крайней мере, логически и онтологически — философски.

Впрочем, эта особенность имеет значение (является существенной) лишь постольку, поскольку единственное, что есть, сопоставляется нами с не-единственным, что есть. Цельность имеет значение, поскольку есть другие варианты, скажем, не-цельность, фрагментарность, разделенность.

Спрашивается: насколько оправданно такое сопоставление? И вообще: возможно ли оно? В самом деле, когда мы сопоставляем единственное, что есть, с чем-то еще, то в самый момент такой мыслительной операции мы явно не полагаем его единственным, что есть. Вернее, полагаем его таковым понарошку. А еще точнее, создаем такое «единственное, что есть», которым можно вертеть так и этак, примеривая его туда и сюда, словно каким-то рядовым объектом или вещью-среди-других.

Действительно единственное, что есть, нам и в голову не придет с чем-то сопоставить. Собственно, никаких «нас» и не будет в присутствии того, чем представлено всё.

С учетом вышесказанного, придется поставить вопрос вновь: чем особенно и значимо единственное, что есть? Можно ли сказать, что своей цельностью? Навряд ли, поскольку обладать цельностью как раз и означает не обладать особенностями. Цельность — это несопоставимость. И, соответственно, нельзя указать на цельность как на нечто, выявленное через сопоставление, увиденное со стороны.

Цельность единственного, что есть, обнаруженная благодаря его сравнению с тем, чем всё не исчерпывается, или каким-то другим внешним образом, — фальшивая, условная цельность. В свою очередь, настоящая, безусловная цельность Целого, что называется, любит тишину. О настоящей цельности Целого не говорят — и не из какого-то пиетета, а потому что говорить о ней невозможно. Настоящая цельность Целого не является его особенностью, отличительной чертой, характеризующим признаком. Собственно, это ставит крест и на самом наименовании «Целое», являющемся, как и всякое наименование, не чем иным, как отличением.

Цельность — это несопоставимость. Соответственно, нельзя указать на цельность как на нечто, выявленное через сопоставление, увиденное со стороны

Да, единственное, что есть, цельно, но это не имеет никакого значения. Нельзя отрицать, что оно — цельно, но утверждать этого нельзя тем более. Странно, непонятно, поэтому давайте пройдем по этой тропинке мысли еще раз.

Единственное, что есть, не может быть особенно своей цельностью, так как у цельного нет особенностей, включая, разумеется, и такую особенность, как цельность. Поэтому цельность единственного, что есть, не просто не выпячиваема — она есть так, будто ее и нет вовсе. Она вроде и есть, но в качестве характеристики ее не привести. А раз ее не привести в качестве характеристики, то ее как бы и нет.

Если задержать на ней внимание, она обернется своей противоположностью. Цельность — это вовсе не цельность. Парадоксально выражаясь, называя цельность цельностью, мы явно скупимся. Впрочем, мы не продемонстрируем большей щедрости, как бы ее ни назвали, как бы ее ни пометили.

«Вся его определенность растрачена на его целость», — не без изящества сформулировал Владимир Бибихин. Позволю себе умолчать о том, про что он это сказал: слово может запутать и в данном контексте важно лишь то, что под ним так или иначе понималось Целое (большая буква означает не пафос, но полноту значения). Похоже, данное наблюдение требует продолжения, потому что целость — это то, что тоже растрачено. И если вы спросите «на что?», то ответ, возможно, прозвучит обескураживающе: на нее же — на целость. А о том, что растрачено, упоминать уже как-то не с руки.

У цельного нет особенностей, включая, разумеется, и такую особенность, как цельность

На этом странном пассаже придется завершить, потому что при всей его двусмысленности не получится сказать больше или лучше. Мы дошли до предела, за которым познание и мышление не просто невозможны, но утрачивают самый свой смысл. И мы дошли до него, едва поставили начальный вопрос. Дальнейший текст, даже несмотря на попытку избежать поверхностности и соблюсти философичность, был не столько размышлением, сколько мыслительной пробуксовкой: колеса крутились, но транспортное средство, упершись в предел, стояло, не двигаясь.