1

Неутомимые психологи не устают перекраивать на новый лад старые как мир советы, предлагая нам очередной рецепт совладания с тревожными и неприятными мыслями. Так, профессор психологии Мичиганского университета Итан Кросс обнаружил, что укротить навязчивые состояния можно, отправившись на прогулку в парк или даже включив на компьютере фильм про природу. Однако наиболее эффективно, по мнению профессора, снимает тревожность вид заснеженных Альп. Либо столь же внушительная и величественная в своей завершенности картина.

Казалось бы, замечательная рекомендация. Однако и чисто технически, и этически, и философски это не так.

Начнем с того, что отозваться завершенность горного пейзажа можно лишь тогда, когда нам ничего от него не нужно. В тот момент, когда мы ждем, что он подарит нам душевный покой, мы воспринимаем горный пейзаж с точки зрения его функциональности. Пока нам от него что-то надо, мы не воспринимаем его как данность или как то, что есть само по себе.

Однако мир раскинувшихся панорамой гор воздействует на нас именно как самобытие, то есть бытие, свободное от того, чтобы оправдываться своей полезностью. И воздействие это весьма специфично, поскольку воспринять самобытие в качестве самобытия — значит позволить ему быть в отсутствие зрителя. Позволить ему быть так, словно только оно и есть. То есть как и подобает быть целому, завершенному миру.

Разумеется, зрителю не требуется для этого что-то с собой предпринимать: то, что обходится без зрителя, обходится без него постольку, поскольку заполняет собой его место. Лишь тому, что занимает собой не только нишу объекта, но и нишу субъекта, субъект не нужен. Поэтому самобытие само «устраняет» своего зрителя, «перетекая» за край участка, отведенного объекту, и заполняя собой участок, который обычно — по крайней мере в случае с объектами — занимает субъект. Другими словами, самобытие входит в нас как в самое себя, что часто передается двумя разными, но неразрывно связанными понятиями — самозабвения и вовлечения.

Итак, созерцание или восприятие самобытия длится меньше мгновения, ведь, будучи воспринятым, оно буквально сразу же оказывается всем, что только есть, или единственным, что есть. Восприятие самобытия как самобытия есть, повторимся, вовсе не восприятие, а уступка ему своего места, совершаемая по ту сторону сознательных решений. То, что субъект начал было воспринимать как объект, вдруг оказалось самостоятельным, цельным бытием, то есть тем, внешний по отношению к чему мир оказывается лишней сущностью. С этим бытием не состоят в отношениях как с какой-нибудь внеположностью: воплощая собой полноту, оно приобщает к себе. Ведь полнота есть неоставление ничего снаружи.

Приобщение зачастую трактуется в духе приобщения документа к уголовному делу, что заслоняет ключевой момент этой «операции», состоящий в том, что ее попросту не случится, если приобщающийся не пожертвует своей отдельностью или не лишится ее. Самобытие, распространяясь на место своего зрителя, не разнясь с ним и не давая ему обнаружить границу между собой и своим зрелищем, буквально растворяет его в этой субъект-объектной неразности или, говоря иначе, цельности.

Таким образом, на время условного созерцания панорам природы и им подобного человек или любой другой субъект освобождается от себя как обособленной сущности и как бы от самого себя отдыхает. Чтобы избежать двусмысленности, имеющейся в словах «отдыхать от самого себя», вспомним, что у человека помимо сознания есть еще тело. Его-то и можно представить в качестве отдыхающего. На какое-то время тело освобождается от своего хозяина, так изматывающего его своими беспокойствами и страхами.

Получается, что, с одной стороны, благотворный эффект от созерцания масштабных панорам природы и им подобного — это миф, а разговоры об этом эффекте — отвлечение от сути дела. Ведь в сами мгновения единения с самобытием в виде царства заснеженных гор, открывающегося взору со смотровой площадки, нет никого, кому было бы от этого единения хорошо. Однако, с другой стороны, есть тело, которое действительно отдыхает от того массива тревоги, что содержится в «я», этим телом помыкающем.

Вышеупомянутый отдых тела есть побочный, сторонний и случайный эффект центрального события — растворения субъекта в цельности, которой тесно на участке только объекта, сколь бы большим он ни был. Поистине, это событие перекрывает собой все остальное. Но раз уж мы заметили его побочную сторону, то признаем и наличие выгодоприобретателя, пусть им будет всего-то-навсего бессубъектное тело с его инстинктивно-автоматической жизнью.

Впрочем, сказав «а», говори «б», поэтому нужно сделать еще одно признание: благотворным опытом, какое приобрело тело, может воспользоваться по своему возвращению закрепленное за этим телом «я». Ведь в силу своей грешной природы мы не можем пребывать в единении с самобытием бесконечно. Рано или поздно единение прекращается, «я» как его остаток или осколок возвращается к своему обособленному существованию, и тут его подстерегает приятный сюрприз в виде оздоровленного его отсутствием тела. Выходит, терапевтический эффект от приобщения к тому или иному самобытию все–таки достается и тревожному, тревожащемуся субъекту тоже. Но только опосредованно и постфактум.

Я сказал «тому или иному самобытию», хотя, разумеется, самобытие не может быть представлено разным, оно — одно, есть лишь разные выходы на него. Скажем, самобытие, открывшееся через горы Кавказа, будет тем же самым, что и самобытие, обнаруженное в заснеженных Альпах. Конечно же, я говорю о самобытии как о том, что открывается или обнаруживается, с известной долей условности, потому как ни о каком действительном обнаружении того, что единственно есть, не может быть и речи.

Есть еще одна нуждающаяся в пояснении формулировка, к которой я прибег выше, а именно: «Единение с самобытием в виде царства заснеженных гор, открывающегося взору со смотровой площадки». Звучит парадоксально, поскольку говорится о параллельно происходящих, но, казалось бы, несовместимых друг с другом происшествиях: единении субъекта с самобытием и созерцании субъектом объекта или зрелища. Однако противоречие здесь кажущееся: пускай на физическом плане продолжается акт зрения, на метафизическом уровне происходит замена объекта и субъекта на единое целое — созерцаемый объект «разворачивается» как самобытие и вбирает в себя своего зрителя.

2

Что можно иметь итогом этих размышлений?

Например, то, что мы ожидаем от заснеженных Альп (не устану повторять — и им подобного) несколько иного, нежели они могут «дать». Мы не ожидаем, что заснеженные Альпы нас прекратят. И даже если ожидаем, то невсерьез, понарошку, потому что наше прекращение — не совсем наша забота, не совсем наш предмет ведения.

И мы не в состоянии устроить себе отдых от самого себя. Даже с помощью заснеженных Альп. Тем более — с помощью заснеженных Альп. Ведь они избавляют нас от самих себя благодаря тому, что не выступают средством решения каких-либо задач. Наоборот, выступают самобытием, несводимым к внешнему функционалу. Чтобы заснеженные Альпы нас устранили, мы должны взглянуть на них взглядом, в котором нет расчета и ожидания. То есть нам нужно стать равнодушными к своей же потребности отдохнуть от стрессов.

Конечно, кто-то очень хитрый может составить в своей голове следующую комбинацию: чтобы снизить накал тревоги, поеду-ка я в Альпы, там притворюсь, будто мне ничего не надо, и взгляну на заснеженную горную гряду так, как посмотрел бы чистый свидетель. Тогда Альпы обнаружат себя как самобытие, которое войдет в меня как в самое себя, и на некоторое время мое тело будет отдыхать от меня как своего хозяина. И когда минуты приобщенности к самобытию мира заснеженных гор пройдут, я вернусь в посвежевшее, отдохнувшее тело. В результате его расслабленность передастся и мне.

Психологи наверняка рукоплещут такому плану, однако его реалистичность и реализуемость оставляют желать лучшего. Ведь закладываемое в него притворство сродни притворству перед самим собой. И как я не поверю своему собственному перед собой притворству, так и Альпы «не поверят» тому, кто лишь делает вид, будто заворожен ими самими по себе.

Куда более выигрышной может показаться следующая стратегия. Я еду в Альпы с намерением снизить свои тревоги и поднимаюсь на смотровую площадку, откуда открывается самый лучший вид. При этом я не скрываю, что мне от панорамы заснеженной горной гряды что-то надо, что я хочу воспользоваться ею для решения своих задач. Однако, возможно, самобытийность огромного, практически бескрайнего (и потому метафизически ненаблюдаемого) мира, открывшегося моему взору, будет столь качественна, что оторвет меня от моих задач, и я вовлекусь в это самобытие, так сказать, помимо своих намерений. За время этого вовлечения мое тело оздоровится, а когда растворение в цельности самобытия прекратится, я вступлю в права владения расслабленным, успокоенным телом, подзаряжусь его светлой энергетикой, то есть все–таки решу свои задачи — не мытьем, так катаньем.

Вынужден признать, что, несмотря на всю свою циничность, этот план вполне может сработать. Единственное, что может стать ложкой дегтя в эту бочку меда, так это уточнение возможностей, которые есть у субъекта или «я» по распоряжению своим обновленным телом.

Действительно, отчего бы не допустить, что отменившее меня самобытие красоты горного пейзажа все–таки предоставит мне возможность получить с него дивиденды: вернувшись в отдохнувшее тело, я по первости буду более эффективно делать свое дело. Но какое дело? Все более усугублять свою обособленность — коренную причину моих тревог.

При встрече с самодостаточным и исполненным завершенности бытием заснеженных Альп я как «я» исчезну, и мой организм на некоторое время освободится от моих ежесекундных команд бояться, переживать и напрягаться — кровь по жилам побежит бойчее, дыхание станет глубже, равномернее etc. И когда позже я, так сказать, вернуть обратно к самому себе, то и вправду застану свой организм посвежевшим. Однако, опять же, в той степени, в какой я обрадуюсь этой свежести самой по себе, я вновь исчезну в единстве переживающего и переживаемого. Признаком того, что я действительно вернулся и охоч до пользы, станет ощущение тяжести, когда тело уже успеет содрогнуться от возвратившихся вместе со мной ежесекундных команд бояться, переживать и напрягаться.