В Серебряный век впервые актуализируется женская ипостась, вопрос соотношения полов и религиозное составляющее женского начала (София Премудрая). Если испокон веков (кроме давнего матриархата) женское начало всегда ассоциируется с низким природным началом, которое лишено всего духовного, творческого, находясь в путах посредственной, лишенной оригинальности природы, то Серебряных век вдыхает новою жизнь в женское начало, пытаясь давать ему свое полноправное место в патриархально-библейской парадигме. Но последнее не просто проявляется в возвышении и слепом обоготворении женщины, следы “женского”, т.е. нерационального мышления прослеживаются во всех концепциях, которые были разработаны философами Серебряного века. Поскольку все они — Вл. Соловьев, Розанов, Мережковский и т.д., частично были охвачены православной богословием, их творчеству присущ своеобразный симбиоз мистического вдохновения и церковной догматики. По их мнению, церковной догматике не хватает именно этого женского потенциального начала вместо актуально-мужского, которое из себя подразумевает мистическое богословие. Чтоб прикоснуться к божественному, кроме твердой рациональной веры нам нужна женская непосредственность, нежность и чувственность, которая является характерной чертой всех мистических учений. В отличие от них, Церковь потеряла свою жизнеспособность из–за подавления женского начала, во имя спасения и восстановления которого боролись рыцари–монахи Серебряного века.

Чем интересна философия Флоренского и почему он стоит особняком помимо других религиозных философов рубежа веков? Флоренской консервативнее и всегда верен ортодоксальной догматике, в отличие от дерзновения других философов. Единственное, что делает его творчество “серебряным”, пульсирующим мистичностью и оригинальностью мысли — это затрагивание темы искусства и нахождение связи с религией. В остальных вопросах Флоренский отказывается поддаваться, склонять голову перед Дионисом, давать предпочтение миру хаоса и чтить созданный им продукт. Совсем наоборот: в “Иконостасе” четко прослеживается приверженность радикально-рациональному “аполлоническому” началу, от чего так устали все символисты. Но очарование учения Флоренского заключается в следующем: он интуитивно словно прощупывает ту неблагодатную, опасную почву, на которой основывается весь символизм и мистицизм. Он словно предостерегает всех опьяненных этой женственной Софией об их скором гибели, если они не остановятся вовремя. Женское начало не всегда доброе и дарующее, оно способно молниеносно сменить свою маску, превратясь в беспощадного чудовища. Не случайно, что во всех мифах и сказках проводниками и помощницами являются именно женщины: лишь им ведомо наше будущее, они владеют надмирной истиной, что не дано мужчинам, и в мифах единственный способ героев прикоснуться к вечному роднику истины и вдохновения — следовать женщину-проводницу. Но эта проводница не только открывает мир эйдосов, но и вводит в заблуждение, жестоко карает и издевается над мужчиной, указывая на его бессилие и духовную слепоту. В мифах они часто выступают как ведьмы, соблазнительницы или страшные чудовища, совмещающих в себе и природное и человеческое начало.

Таким образом, Флоренский в начале своего труда указывает на это крайне опасное составляющее женского начала. Мужчины, на пути к блаженной встрече с надмирными и вечными идеями (в платоновском языке), пренебрегают тем фактом, что эта встреча и приобретенный опыт в виде сокровенной тайны может быть лишь продуктом собственной субъективности, в которой вовсе не будет заключена никакой всемирной ценности. Символично это явление встречается в религии и литературе обозначением “соблазна бесов”. То, что не от Бога, то, что далеко от истинности, целостности и божественной истины, является результатом бесовского вдохновения. Об этом Флоренский пишет: “И в этом — величайшая духовная опасность подхождения к пределу мира, — при нежелании, вследствие мирских пристрастий или неумения, по отсутствию духовного разума — своего собственного или чужого, разума руководителя, или, наконец, при бессилии, когда духовный организм не дозрел еще к такому переходу. Опасность же — в обманах и самообманах, на грани мира обступающих путника”. Художник, будучи одурманен красотой надмирных пространств, забывает от этой величайшей опасности. Поэтому Флоренский акцентирует аполлоническое начало, которое имеет балансирующую роль и обуздывает вырывающихся на свободу хаотичные силы.

История такого “духовного соблазна” как некоего урока встречается в Одиссее. Герой, по пути возвращения сталкивается с разными невзгодами, точнее с испытаниями, некоторые из которых прямо перекликаются с нашей темой духовного соблазна. Цирцея, дочь Солнца-Гелиоса (снова рациональное начало), предостерегает Одиссея о великой опасности, ждущей на острове Феба-Аполлона:

Теперь же послушай,
Что тебе я скажу и что тебе бог сам напомнит.
Прежде всего ты сирен повстречаешь, которые пеньем
Всех обольщают людей, какой бы ни встретился с ними.
Кто, по незнанью приблизившись к ним, их голос услышит,
Тот не вернется домой никогда. Ни супруга, ни дети
Не побегут никогда ему с радостным криком навстречу.
Звонкою песнью своею его очаруют сирены

Это великая тайна нисхождения, о котором говорил Вяч. Иванов (философия восхождения и нисхождения). Если поэт не хочет застрять в небесном эфире, он должен иметь достаточную силу воли и ясность сознания, чтоб быть способным вернуться, преодолев усладительное пение сирен. Сирены и есть тот соблазн, о котором предупреждает Флоренский. Птичьи крылья означают именно принадлежность к духовной стихии, когда как женский облик указывает на великий соблазн. В христианстве носителем этой “маски” является Сатана, однако это исконно женская ипостась, потому что для сохранения баланса в виде андрогинности, нам требуется соединение женского, интуитивного начала к мужскому ratio. Лишь по этой причине Сатана всегда окружена сонмом соблазнительниц и искусительниц. Последние вовсе не плохи, бесполезно их рисовать в негативных красках. Без такого опыта, подносимого женщинами, невозможно познать мир. Если бы их не было, то человечество просто застряло бы в раю, без намека на духовное и телесное развитие. Их жестокая и временами бесчеловечная сила дает нам дар ясновидения, способность различения тьмы от света, духовного укрепления. За это мы должны им быть только благодарны, и если даже не в силах преодолеть ими подстроенные ловушки, то должны жаловаться только на собственную немощь и слабость ума.

Опыт Одиссея может служит прекрасным примером для преодоления этого испытания, вечно преследующего человечество.

Встали товарищи с мест, паруса корабля закатали,
Бросили в трюм их, а сами, к уключинам сев на скамейки,
Веслами стали взбивать на водной поверхности пену.
Круг большой я достал пчелиного воска, на части
Мелко нарезал и сильными стал разминать их руками.
Быстро воск размягчился от силы, с какой его мял я,
И от лучей Гелиоса владыки Гиперионида.
Воском я всем по порядку товарищам уши замазал,
Те же, скрутивши меня по рукам и ногам, привязали
Стоя к подножию мачты концами ременной веревки,
Сами же, севши, седое ударили веслами море.

Интересно, что Одиссей затыкает уши своих друзей, зная, что те не способны “пережить” этот мистический опыт. Но, несмотря на это, сам он от друзей требует, чтобы те привязали ему к мачте как можно сильнее, но не лишили ему перспективы эстетического страдания. Мачт — символ стержня, базиса ясного разума — стойкого и неколеблющегося. А те люди, у которых нету всего этого, придется до конца дней избегать фатальной встречи с сиренами. Флоренский по поводу этого пишет: “Это духи века сего пытаются удержать сознание в своем мире. Пограничные с миром потусторонним, они, хотя и здешней природы, уподобляются существам и реальностям мира духовного … Мир цепляется за своего раба, липнет, расставляет сети и прельщает якобы достигнутым выходом в область духовную, и стерегущие эти выходы духи и силы отнюдь не “стражи порогов”, т. е. не благие защитники заповедных областей, не существа мира духовного, а приспешники “князя власти воздушной”, прельстители и обольстители, задерживающие душу у грани миров”. Дионисийский мир для Флоренского также разрушителен как остров сирен — это море холмов тлеющий костей обольщенных, и тот, кто застрянет там, обречен на гибель. Идея о стремлении к обману в виде уподобления других духовных сущностей символично проявляется в птичьем оперении. Птицы — вечные обитатели небесных эфиров, что указывает на их принадлежность и полноправие на “владение” божественной истиной. Не случайно, что карета Аполлона состоит из лебедей. Но женское начало всегда указывает на соблазн, двуличие и иллюзии. По мнению Флоренского, истинно божественному миру чужд этот соблазн, он дарует нам право выбора: “Не обольщает и духовность, ангельский мир, когда душа стала к нему лицом к лицу. Но между ними, у предела здешнего, сосредоточены соблазны и обольщения”. В конце концов, Флоренский дает четкое определение спасения, что уже символично было демонстрировано в путешествии Одиссея: “Если кто обладает духовною стойкостью и будет идти сквозь них, не устрашаясь и не склоняясь на их соблазны, они окажутся бессильными над душою, тенями чувственного мира, сонными его вожделениями, по реальности своей ничтожными”. Стойкость и есть мачт корабля или сам корабль, который несмотря на бушующее море, на его стихийную безудержность, не сбивается с пути.

Таким образом, Флоренский всех своих товарищей предостерегает от злых сирен, которые скрываются за очаровательной женской маской и сладостным пением. Пение — символическое обозначение искусства, эстетического начала, за которым часто кроются демонические духи. Поэтому средневековая эстетика напрочь отказывается принимать искусство как что-то боговдохновенное. Устами поэта говорит сам дьявол, в руках которого искусство превращается лишь в оружие для обольщения. Но Серебряный век этим и ознаменовался, поскольку, чтобы достичь желанного соединения с “Прекрасной Дамой” или Самой Софией, он готов сталкиваться со всеми Ее ипостасями: от чистой девы до злой искусительницы, одинаково восторгаясь красотой обеих.