манифестированная ирония по поводу «фигуры Отца»

— Батенька, так у вас же тут эскалация сомнительных терминов)))

— Потому что мне больше нечем разговаривать, сынок!

Наш мир насчитывает более 7-ми миллиардов душ — помимо животных. Однако существительное «мир» является неодушевлённым. Если же в наземный универсум всмотреться как в нечто человекообразное, то мы увидим, что на протяжении второй половины ХХ века наш мир переживал посттравматическое стрессовое расстройство, вызванное Второй мировой войной как наглядным примером субстанционализированной супости. Её инерционный катализ (katalysis), экстенсивная экзарация (exaratio), алеаторная (alea) энтропия, имманентные взрывные толчки спровоцировали цунами, медиапсихогенетически затопившие извилины целой цепи поколений искушением разрушения.

Североамериканское поколение 1950–60-х годов с говорящим керуакианским названием «разбитое (generation)» явило собой послевоенную истерику, феерическую фрустрацию, джазовый криптореквием по уходящему «потерянному» (окончательно найденному только после смерти) поколению. Чёрный траурный цвет в одежде битников стыло веял гедонической готикой и стал эвфемистическим предтечей некроромантизма современной субкультуры готов.

По иронии метафизического фатума в эту же эпоху американский физик Хью Эверетт предложил противоречивую «мировую интерпретацию квантовой механики» с её «расщеплением» наблюдателей. Сторонники сциентизма отнеслись к имплицитным элементам его парадигмы, дезавуирующей «копенгагенскую интерпретацию» Бора и Гейзенберга, с прохладой, а вот служащие Пентагона — с ядерным теплом.

В свою очередь, Карибский кризис 1962 года чуть было не превзошёл Вторую мировую войну по части разрушительности.

Потомки битников хиппи (1960–70-е годы), унаследовавшие философию дзэн (критически и фактически — безбожие), помимо прочих утопий культивировали разгерметизацию как в пёстрой одежде, так и в подсознании. Первое достигалось нудизмом, второе — буддизмом и медитативной психоделикой с эндовизуальными эффектами наркогаллюцинаций, принимаемых за сатори, которые весьма кстати лили свою «кислоту» на неосязаемую, а потому неразъедаемую мельницу семиотики. Безгрыжевый позвоночник движения хиппи символически выглядел примерно так: компания — вуайерический гарем — тантрическая оргия как телос интенции (intentio) к мегагедонизму — атеистический эдем с увядающими цветами. (Не совсем кстати вспоминается название романа Пруста «Под сенью девушек в цвету»).

Впоследствии самые жизнестойкие поведенческие приматы (основы) битнохиппии автостопом докатились по дорогостоящей трассе истории аж до отечественного поколения 1990-х. (В своё время ваш непокорный слуга прозвал его «эллиптическим»). Джазовые биты по ходу трансформировались в глухую и кровавую какофонию бит бейсбольных, а хиппогрупповые посиделки в стиле ню по пути мутировали в групповые изнасилования.

Майские события 1968 года во Франции, ставшие левосингулярностью и артсингулярностью для Европы и мира в целом, на самом деле не были самодостаточными, а являлись всего лишь звеном в цепной реакции, спровоцированной Второй мировой войной. Той весной на основе социально-политических апорий улица санкционировала субверсивный эгалитаризм, который мало чем отличался от эскапизма. Политический промискуитет, переросший в перверсии конгруэнтных левых идей, породил конгломерат под устрашающим названием «гошизм». Вот лозунги того периода, вопиющие к восприятию: «Travailleurs de tous les pays, amusez-vous! — Пролетарии всех стран, развлекайтесь!», «Vivre sans temps mort, jouir sans entraves! — Живи, не тратя время (на работу), радуйся без препятствий!», «L‘alcool tue. Prenez du L.S.D! — Алкоголь убивает. Принимайте ЛСД!», «Ni Dieu ni maître! — Ни Бога, ни господина!».

Не по иронии судьбы, а вполне себе соответственно событиям в это же время впику структурализму на свет родился постструктурализм, изначально больной энтимемами и синекдохами, которые, забаррикадировавшись от метафизической гетерономии сворой одних означающих, воздвигли «антиидеологического» идола и нарекли его разными именами: Код, Сема, Письмо, Текст, Цитатность и проч. Мезга, выжимка, субстрат постструктурализма заключается в нивелировании человеческой и особенно божественной воли, превращении её во всего лишь следствие перманентных семиотических аннигиляций, усугубляемых полисемией. Расщепление воли, в свою очередь, привело к распаду концепта совести и, как результат, — к высвобождению греха как тщетной погони за желанным миражом до предела услаждающей друготы. Постструктурализм констатировал, конституировал беспомощность человека и тем самым провозгласил его греховное безотчётное могущество, криптотитанизм. При том, что сама плюралистическая повестка постмодерна подразумевает и религиозное развитие как насущных, так и загробных событий.

Пандемия постструктурализма распространилась по миру, временам и нравам со скоростью мрака, с лёгкостью подминая атеистические иммунитеты. Ей удалось по правилам какого-то исторического конкура перепрыгнуть и темпосингулярность между II и III тыс. н. э., и даже карантинный барьер из нефтедолларовой сахарной ваты миниатюр, возведённый нулевыми на рефлексивных прорвах чёрных самокопателей и наркодиггеров 1990-х.

Культовыми манифестами-ровесниками постструктурализма по праву считаются радикальный труд Жака Деррида «О грамматологии» (1967) и категоричная работа Ролана Барта «S/Z» (1970).

Первый автор посредством не просто имплицитных, а криптоимплицитных дистинкций проповедовал неэтимологическое, неконечное, нелогичное, тотальное и чудовищное Письмо, что своим безналичным существованием дезавуирует метафизику — главного врага Деррида. Впоследствии идеи дерридианской деконструкции сказались даже на моде: Рей Кавакубо, Мартин Марджела, Анн Демельмейстер и проч. Однако со временем императивы Деррида были если и не нокаутированы, то уж точно посланы в нокдаун его коллегами, особенно сногсшибательными оказались филологические удары Анри Месконника.

Ролана Барта, в свою очередь, заботил беспредел социокультурных кодов в рамках исследовательского кругозора, за пределами коего бесшумно кишит необозримая и потому завораживающая множественность систем Текста. (Любопытно, но тот «тошнотный спазм», который вызывали у Барта «коды референций», тоже является пропагандистом идеологии — физиологической, а потому самой мощной).

К концу века топы (аргументы) постструктуралистов подверглись редукции со стороны физиков: принцип неопределённости, антропный принцип, многомерность пространства, сингулярности и т. д.

(В своё время и ваш непокорный слуга обрывал дерридианскую цепь восполняемых означающих, но по правилам грамматологии. Ограниченный ими до паллиатива «утаивание теосемы-звена», я образовывал в цепи эллиптический разрыв-зияние, локально лишая восполнение энергемы, что приводило к затору на пути семиотической инерции. Например, произвольная деконструкция моего «я» графически выглядела приблизительно так: я — ja — aj — ай — ай! — … Тем не менее победа присуждалась мне лишь за счёт доминирования знающего референта над гадающим реципиентом.

Некстати субстанционализируется несмешной анекдот: заканчивается суд, и вор-рецидивист, чьи злодеяния записаны на скрытую камеру, признаёт всё, кроме вины, уверяя, что она целиком и полностью лежит на неподконтрольном Восполнении; а судья, ссылаясь всё на то же неподконтрольное Восполнение, приговаривает рецидивиста к 5-ти годам лишения свободы).

____________________________________

Теперь, когда скорость расширения милитаристской вселенной, заданная Большим взрывом Второй мировой войны, сходит на нет под воздействием силы трения времени, истории и жизней, а инобытие (метафизическое, семиотическое, грамматологическое, психоаналитическое, социально-политическое, медийное и проч.) отыскано и освоено, должна во всеуслышание заявить о себе эпоха обжитизма, провозглашающего в искусстве «этику художественного новоселья». Настало время творческой благодарности. Пора сказать спасибо жертвам-ежам взрывной волны ВМВ, показав им, что мы умеем не только мирно бытовать, сосуществовать и коммуницировать, но и концептуализировать, давая человечности хотя бы шанс на нечто большее, чем ничья. Сейчас, когда 1-я мировая виртуальная война постучалась в дисплеи пользователей барабанными перепонками «прослушки», искусство не может мириться с тем, что между двумя великими войнами всё-таки успело образоваться энергетическое устье. Эскалация масскульта заостряет необходимость в творческом противовесе, но он обязан быть не просто ниспровергателем диктаторствующих клише и дрессировщиком вкусов, а доместикатором популярных образов с их последующим поэтическим препарированием. Именно поэтому (и не только) в иерархии релевантных культурных императивов должен занять своё достойное место обжитизм.

Обжитизм — это современное направление в искусстве, постулирующее возможность художественного познания инобытия посредством наполнения его отечественным уютом.

Ранее познание инобытия сводилось к единоличной интроспекции аутиста-авгура с последующим имманентным фланированием и каденциальной некрокриоэстетикой или, того хуже, …этикой, инфернально перекликающейся с неоязычеством.

Другие авторы, ведомые жертвенной тягой к следовому распаду в темпогибриде, пришли ко многоуровневому самоклонированию и беспомощному благоговению перед полумерой «вокруг да около», вместо того чтобы попытаться окрестить неопознанную субстанцию или хотя бы дать ей прозвище, не говоря уже о взятии проб для критического анализа оной.

Третьи авторы склонялись к ремесленным технологиям, выполняли монтажные, коллажные, (эпи)столярные работы по установке дверей в иной мир, ориентируясь на взгляды со смещённым центром тяжести.

Четвёртые авторы, подобно урбанизированным акынам, без шума и пыли исполняли графические песни на социальные темы, ужесточая скучные очевидности матерным материалом и отформованной агрессией. С инобытием у этих авторов отношения были косвенные или никакие, однако даже игнорирование оттеняло его.

Им всем и остальным мы должны быть благодарны как за улики просветов, так и за уроки провалов!

Теперь же, более-менее зная генезис и анамнез инобытия, поэт-обжитист проникает в него не только первопроходцем, но и толкователем. Обжитизм рассматривает инобытие как пространство-повод не к сервилизму, а к аналитическому удивлению. Иномир должен вызывать не страх, а трепет мерцающего дискурса. Обжитизм — это нежное столкновение не просто инобытия и непохожего, а инобытия и непохожего в квадрате (отечественного). Обжитизм в контексте отечественного делает упор на общность как когнитивный опыт с набором индексов, удерживающих референта-исследователя от заносов в кюветы текстотного обезображивания. Инобытие обживается посредством отечественных идиолектов поэта, который запускает в него уют небес, квартир, изб, сундуков, шкатулок, коробков, достижений, пикников, запазух, губ, букв, дум, снов, нонконформистов, эмигрантов, одиночеств, отсутствий… Уют может быть констатирован и метафизически (ностальгия), и физически (теплота), что защищает его от философских анафем. Уют, если и не дезавуирует мифы, то по крайней мере подвергает ретардации (retardatio), редукции, приручает их, одомашнивает. Уютные отечественные символы — это своего рода насечки, по которым части читательского внимания, рассредоточенного в непроходимых трущобах плюрализма, смогут возвращаться к правомочной цельности, а не прозябать в беспризорной бездомности, уповая на дуэльный или, того хуже, русскорулетковый Авось. Отечественный уют — это пространство, где святость и светскость пребывают в наименьшей оппозиции, а атеист наиболее восприимчив к вере, к любви с большой буквы. Обжитизм — это радушие перед проповедью, регистрация в загсе перед венчанием. Инобытие по-разному реагирует на отечественный уют, но даже отторжение в данной системе координат является синонимом преображения.

Юрий Рыдкин, 2013 г.