6 октября в Третьяковской галерее открылась ретроспективная выставка Архипа Куинджи. В первые четыре дня выставку увидело 11 тысяч человек, так что, учитывая всеобщий ажиотаж, всенародно любимая галерея рисковала лишиться входных дверей еще в одном здании. По счастью, штурмом выставку Куинджи не брали, несмотря на московские морозы и длинные очереди, зато случилось нечто и вовсе из ряда вон — галерею ограбили самым что ни на есть авантюрным образом. Итак, у нас есть повод недоуменно посетовать на охрану Третьяковки, порадоваться, что картину быстро нашли и, конечно же, поговорить о самом художнике.

Про жизнь Архипа Куинджи можно было бы написать роман. А может быть, даже эпос, — очень уж по-одиссеевски специфичен был его жизненный путь. Фамилией Куюмджи, которая с загадочного урумского языка переводится как «золотых дел мастер» и копной густых темных волос он был обязан своему греческому происхождению. В 15 лет будущий художник совершил поступок в характерной для эпического героя романтически-мифологичной манере: из родного Мариуполя, Куинджи, движимый желанием обрести наставника, самостоятельно добрался до Феодосии, где на тот момент жил Айвазовский. Чем закончилось это путешествие до сих пор не совсем понятно: вроде как в учениках прославленного мэтра маринистики Куинджи числился, но нет практически никаких свидетельств касательно того, как именно проходило его ученичество. Поговаривают, что обучение триумфально завершилось покраской забора, но это больше похоже на шутку в духе Марка Твена. Факты же говорят о том, что Куинджи, будучи уже состоявшимся художником и окруженный сонмом учеников, относился к Айвазовскому весьма уважительно и поддерживал с ним связь.

Из пронизанной солнцем Тавриды наш герой вернулся домой, затем переехал в Одессу, подрабатывая ретушером, а после отправился поступать в Петербургскую Академию художеств. Однако столичная твердыня, всегда отличавшаяся некоторым снобизмом, отвергла дерзновенного ахейца из Мариуполя и в первый год, и во второй, пока, наконец, не сдалась его упорству. Допущенный к вольным слушаниям Куинджи с головой погружается в артистический контекст эпохи, знакомится с Репиным, Васнецовым, Савицким, однако "…появление его вначале никто не заметил. Он был с большими недочетами в образовании, односторонен, резок и варварски не признавал никаких традиций, — что называется, ломил вовсю и даже оскорблял иногда традиционные святыни художественного культа, считая все это устарелым", — пишет в своих воспоминаниях Репин.

Резкость, несговорчивость и упрямство позволили Куинджи стать действительно оригинальным. Не было художника, по пути которого он мог бы следовать, не было сообщества, к которому он мог бы примкнуть, оставаясь верным при этом своему художественному чутью. Ненадолго он сблизился с передвижниками и даже написал пару работ в их скорбной манере, но, к счастью, быстро отказался трактовать природу как фон для человеческих страданий. Куинджи был фанатиком природы, ее самым трепетным поклонником, поэтому обеднять ее в угоду социальной идее художнику претило. Бытует мнение, что Куинджи был ближе к импрессионистам, чем к передвижникам, но и это нельзя назвать справедливым: если одни приносили природу в жертву морализму, то другие, пожалуй, изменяли правде ради исключительной художественности.

Куинджи не нужно было прибегать к драматическим эффектам, чтобы от его работ захватывало дух. Изумительные краски заставляют думать, будто художник, воспользовавшись божественным откровением и знакомством с Менделеевым, изобрел какие-то загадочные пигменты, которые мерцают в темноте и заставляют лунный свет струиться по полотну. Школьники на экскурсиях подозрительно приглядываются к «Лунной ночи над Днепром», пытаясь найти подсветку и понять, фосфоресцируют краски в темноте или нет. Однако тщательный анализ показал, что краски совершенно обычные. По всей видимости, весь секрет заключается в особенной чувствительности Куинджи к тончайшим цветовым нюансам, в знании и понимании природы. У него темнота появляется «сама собой», естественным образом обладая глубиной и притяжением. Он так верно угадывает, какие краски дополняют и усиливают друг друга, что никакой дополнительный реквизит ему совершенно не нужен. Куинджи не фокусник, он — настоящий маг.

Искренность Куинджи определила его художественный стиль и черты его личности. Он был несговорчив и трогателен, был резким критиком и защищал бунтующих студентов, чинил крылья бабочкам и лечил голубей, долгое время жил абсолютным затворником. Но пока общественность полагала, что Куинджи растерял свой талант и почивает на лаврах, художник сосредоточился на самом главном — на искусстве. В тишине мастерской он творил мир, заново удивляясь его красоте, постигая его величие, наполняя полотна живым воздухом и светом. После его смерти ученики обнаружили десятки необыкновенных полотен, которых никто до этого не видел.

Моновыставка как проект заявляет некоторые претензии на полноту высказывания, однако практика показывает, что это прекрасный повод для разносторонней и динамичной дискуссии, которая разворачивается вокруг творчества художника. Мы обращаемся к его работам, открывая для себя новые эмоции, новое знание. В проекте Science.me проводится цикл лекций, в которых культурологи, искусствоведы, историки и философы обсуждают темы, напрямую или косвенно касающиеся творчества Куинджи. Например, свет в его работах можно рассматривать с точки зрения технического мастерства, а можно — в контексте философии Павла Флоренского, как это сделала доктор философских наук Наталья Ростова. Для Флоренского свет имеет символическое и метафизическое значение, а ведь эти аспекты восприятия бытия были важны и для Куинджи. А вот искусствовед Елена Якимович связывает световые решения в работах художника с научными достижениями того времени, ведь он увлекался наукой и хорошо знал ее законы. Мы можем рассматривать творчество Куинджи, пользуясь философией Мартина Хайдеггера или концептами Розалинды Краусс, можем вдохновляться поэзией или же применять сугубо научные методы анализа, главное — не молчать, а разговаривать об искусстве, приближаясь к его пониманию.

Убийственные штампы вроде «великий русский художник» или же «гений» разят наповал любой познавательный импульс. Худшее, что мы можем сделать с искусством, — назвать его великим, потому как дальше, для большинства людей, и обсуждать становится нечего. Полная и масштабная выставка позволяет вернуть фигуру художника в пространство диалога со зрителем, когда можно сомневаться и удивляться, а не просто смиренно кивать головой в ответ на очередной небрежно брошенный ярлык.

Куинджи писал свои полотна не для собственного величия. Его творчество было поиском, напряженной работой пытливого ума. Встреча с произведением искусства — тоже поиск и, в своем роде, тоже творчество. Если благодаря ему в нас пробудится искреннее любопытство и жажда познания, что ж, значит эта встреча была действительно счастливой.