Артемий Магун разрабатывает оригинальную версию диалектики, сосредоточив внимание на отрицании. Его мысль наследует учению Георга Гегеля об истории, согласно которому ей движет негативность — отрицание существующих форм реальности для создания новых. Но если у Гегеля негативность — это переходный этап для создания позитивных форм, то Магун ее видит как постоянный и слабо управляемый аспект реальности. Магун обогащает понимание негативности через прояснение социальных изменений, живопись, поэзию, и психоанализ. Кроме того, Магун написал два учебных пособия по политической философии — «Единство и Одиночество» и «Демократия: Демон и Гегемон». Каждую свою книгу он снабжает подробным изложением теорий философов, значимых для разрабатываемой темы, и толкованием их.

Первая его книга «Отрицательная революция» вышла в 2008 году; она посвящена революции как наиболее масштабному и влиятельному в историческом процессе проявлению негативности. Сперва мы остановимся на ней.

О книге "Отрицательная революция"

Автор рассматривает революцию как силу, стремящуюся к тотальному отрицанию всех общественных форм ради свободы, но неизбежно сталкивающуюся с инертной реальностью и не достигающей полного воплощения. В этом противоречии основная драматургия революции. Основное внимание в книге уделено Перестройке и распаду СССР, прежде всего для осмысления этих событий была написана книга. В этом тексте мы сфокусируемся на указанном основном сюжете.

Главная идея: вопреки общепринятому мнению, эти события были настоящей революцией, находящейся в парадигме Французской революции. Магун использует гегелевскую модель ее осмысления, чтобы показать нюансы революционного отрицания в СССР и постсоветской России.

Революция как желание свободы

По Гегелю, политическая свобода возникает из роста самоосознания общества. При чем роста вынужденного. Однажды общество сталкивается с тем, что существующие социальные формы мешают воспроизводству его жизни. (как это было в 1788 году во Франции, когда налоги для третьего сословия были подняты до предела) И тогда общество осознает, что эти формы не обязательны, и начинает их менять, в процессе чего обнаруживается, что они поддаются усилиям вплоть до полного слома. То, что прежде казалось не отменимыми, как силы природы, оказалось податливым. Здесь общество открывает в себе способность к абсолютной самостоятельности — к свободе. Опьянённое этой новой открывшейся возможностью общество не очень понимает, как ей управлять, и начинает действовать беспорядочно; разные силы стремятся воплотить идеалы свободы. Это порождает машинерию конфликтов, здесь революционное вдохновение сталкивается с собственной трагической бестолковостью.

По Гегелю, свобода, осознав свою пустоту, подчиняется разуму, что ведет к созданию рациональных институтов. Революционные идеи трансформируются в новые конструктивные формы, такие как парламент — институт управляемого конфликта. Но, по Магуну, такой результат всегда не удовлетворяет. Революционное чувство разоблачает эти формы как симуляцию народной воли. Здесь обнаруживается, что отрицание превратилось в неконтролируемую негативность, неспособную достичь своей цели — полного разрушения старого и создания нового. Оно упирается в асимметрию: старое быстро ломается, а новое создаётся медленно и неудовлетворительно. И тогда негативность доходит до демонических форм, основной пример — якобинский террор. А в некоторых случаях, таких как российская революция (и для нас этот сюжет ключевой), негативность прячет себя, уходит в глубину, и порождает социальные стрессы и моральные паники.

Современники революций и их потомки вновь и вновь пытаются осмыслить произошедшее, задаваясь вопросом: «кто выиграл от этих событий?». Однако сталкиваются с фрагментарностью и запутанностью произошедшего, и это делает любые интерпретации неудовлетворительными. Революция становится коллективным наваждением. Она одновременно создала общественную идентичность и ее дестабилизирует. Ее изначальная интенция экзаменует их на соответствие себе. Революция — мучительное событие и для современников, и для потомков.

В нашем рассмотрении мы сосредоточимся на прослеживании «внутренней негативности». Это феномен, описывающий ментальное состояние общества, когда революция произошла, со старым покончено, началось новое, но остаётся мучительная неудовлетворённость. Основное понятие, которым Магун описывает это явление, — меланхолия. Анализируя её, автор опирается на статью Фрейда «Скорбь и меланхолия», показывая, что это чувство связано с утратой значимого объекта и вытеснением памяти об этой утрате. Этот объект рассеивается в подсознании, нагнетает тяжесть и вызывает смутную тоску, требующую объяснения. Эти процессы обретают конкретную форму в постсоветской действительности.

Мрачные чувства

Интеллигенция играла основную роль в распространении меланхолии в 90-е годы, через СМИ продвигая две темы: отставание России от Запада и траур по сталинизму. Магун рассматривает это как реакцию интеллигенции на потерю своей исторической роли. Память о ГУЛАГе и призывы к покаянию, стали способом интеллигенции замаскировать свою трансформацию — ведь с XIX века её роль состояла в помощи обществу на пути к свободе, но в постсоветское время она заняла позицию морализующей элиты. Поэтому темы антисталинизм и отставание от Запада служат ей для вытеснения противоречивости своей идентичности.

Культура траурной памяти о сталинизме конституировала народ как морально ущербный, ибо последний не спешил с ним соглашаться. Зато антисталинский дискурс охотно подхватили медиа-гиганты — телеканалы и газеты, принадлежащие олигархам. Этот дискурс дискредитировал левые идеи, особенно в предвыборной кампании Ельцина, вытеснив коммунистов из публичной сферы. Это стало результатом союза олигархии и интеллигенции. (не всей, но значительной и самой заметной ее части)

Однако мрачность не ограничивалась только интеллектуальной элитой, она распространялась изнутри общества, затрагивая все его слои: повседневность в целом была пронизана меланхолическим дискурсом — сравнениями России с Западом, рассуждениями о недееспособности советского народа, а также риторическими вопросами о безысходности — «Почему у нас всё так плохо?».

Эпоха Путина как ответ

Исходя из анализа меланхолии проследим дальнейшее. Дискурс интеллигенции сеял в обществе напряжение и упаднические настроения. При этом она не предлагала конструктивных решений. У этого дискурса были интересанты — новый класс собственников, которому был выгоден статус-кво. Большинство граждан, не желая переживать напряжение и вину, и подозревая, что за интеллигенцией стоят интересы финансовых элит, его не особенно приветствовали. Не в последнюю очередь именно поэтому в путинскую эпоху либеральные ценности, ассоциировавшиеся с критикой сталинизма и советской эпохи, большей частью общества стали восприниматься с подозрением. Требования честных выборов и независимого суда значительной частью граждан машинально связывались с призывами к покаянию за советское прошлое и преклонением перед Западом.

При Путине начала расти экономика, бедность и хаос 90-х уходили в прошлое, по мере укрепления страны укреплялся политический авторитаризм и у него начали появляться проблемы. В 2012 году в Москве началась волна протестов, требующих честных выборов, чуть не переросшая в свержение власти. В 2014 году в Украине Евромайдан сверг власть Януковича, и российская власть обеспокоилась, что эти события дадут пример российской оппозиции. И тогда Путин присоединяет Крым и на телевидении, а затем и в обществе, начинают доминировать дискурсы национальной гордости и антизападничества.

Эффекты внутренней негативности — меланхолии, обездвиженности, неопределенности в российской идентичности, чувства униженности, в значительной мере преодолеваются. При этом ценности либеральной демократии оказываются еще больше дискредитированы. Уже не только как часть упаднического дискурса, но и как элементы идеологического влияния западных стран.

Получается следующая картина. Не осознавая своей роли в Перестройке и распаде СССР, интеллигенция усиливала влияние мрачного дискурса на общество. Поэтому оно с энтузиазмом избавилось от его давления через национальную гордость и реваншизм, предложенные путинизмом. Присоединение Крыма стало ключевой вехой, а 24 февраля — кульминацией работы с внутренней негативностью. Но что именно интеллигенция не понимала и по каким причинам? Необходимо обратиться к корням этих процессов — к особенностям российской революции.

Этапы революции

В начале книги Магун, ссылаясь на российских историков, пишет, что российская революция была в парадигме Французской. Тут нужно рассмотреть, что это значит. Французская революция была чрезвычайным событием, последствия которого продолжаются до сих пор, и осмысление которого теряется между интерпретациями. Главным образом между тем, как революционеры воспринимали эти события, и тем, как их видят историки по прошествии лет.

При всей ценности и оригинальности анализа Магуном российской революции в его модели есть серьезное ограничение. У него революция в конечном счете представляется как дискретное явление, состоящее из эмоций, политических программ, конфликтов и насилия. Это калейдоскоп плохо связанных событий, из которого интерпретаторы стремятся сложить последовательную картину, но всегда остаются лишние детали. Поэтому окончательная интерпретация революции невозможна. Такова позиция Магуна.

Но неоспоримыми являются как минимум три фактора: к революции привело тяжелое экономическое состояние Франции, она была следствием открытого конфликта между классами, и она привела к радикальному изменению социального устройства. В книге есть места, позволяющие заподозрить, что автор считает подобное восприятие слишком идеологическим, поэтому, например, классовый аспект он не обсуждает. Он фокусируется на внутренней пустоте революционного желания и его крахе. Поэтому рискну сказать, что парадигма Французской революции описывается так: экономические проблемы, ведущие к открытому столкновение классов в результате чего происходит структурное переустройство общества. Привело ли это к построению более справедливой модели — вопрос дискуссионный.

Специфика российской революции

К российской революции тоже привели экономические проблемы — плановая экономика начала сбоить, и она тоже закончилась структурными переменами. Но активность общества существенно отличалась от революций в парадигме французской. Протестующие группы не были за свержение власти. Это не было восстание угнетенных классов против системы, внешней по отношению к ней. Общество стремилось исправить систему, частью которой себя ощущало. Стремление Горбачева восстановить «демократический централизм» — основу политической организации в первые годы после Октября и поддержка этой идеи массами — ярко это показывает. В этом основное отличие от революций типа французской, в которой субъект революции противопоставляет себя системе.

Несмотря на увеличивающийся скепсис в отношении идеологии, поднявшиеся группы оставались носителями её рациональности. Когда система дала сбой, эта рациональность тоже оказалась сломанной, и это затруднило формулирование чётких целей и образа будущего. Но была надежда на Горбачева или Ельцина, что кто-то из них сформулирует новую рациональность. Горбачев в русле самокритики системы предложил введение элементов рынка в плановую экономику, это должно было помочь справиться с экономическими трудностями. В результате появилась часть общества, начавшая богатеть — красные директора.

Новая буржуазия, в отличие от остального общества, четко осознавала свои интересы: сохранение и увеличение ресурсов и власти. И когда общество, стремясь решить проблемы с продовольствием, согласилось с необходимостью введения рыночной экономики, то это совпало с интересами крупной буржуазии. Никакого другого проекта ни политики, ни интеллигенция сформулировать не смогли. Такой анализ революции позволяет увидеть, как неосознанное противоречие между участниками (новые собственники и остальное общество) привело к вытеснению образа общего будущего, и это стало источников постреволюционной упадочности.

Во время Перестройки активно критиковались советские порядки и идеология, ориентированная на утопическое будущее. Поэтому ещё и нигилистическое отношение к самой идее будущего не позволило обществу его сформулировать, а интеллигенции — предложить чёткую программу перемен.

Сталинизм был одним из ключевых факторов компрометации идеологии — он одна из сил подорвавших веру в утопию. Поэтому невозможность сформулировать образ будущего была ещё и следствием гравитации сталинской эпохи.

Теперь становится лучше понятен источник скорбных ламентаций и народных причитаний народа, что мы самые бедные и настрадавшиеся, и интеллигенции, что надо каяться за сталинизм. В классовой самокритике рабочие и интеллигенция породили буржуазию, и реформы произошли прежде всего в её интересах. А остальные классы вынуждены были с разным успехом к этому приспосабливаться. В этой логике меланхолия — это следствие утраты образа СССР как справедливого и свободного общества с социльными гарантиями, и главное — вытеснение памяти об этой утрате. Этот образ был в зачатке перестроечных событий, но не был сформулирован, и расселяся в коллективном подсознании, породив меланхолию. Путинизм стал терапевтической реакцией на нее.

Теперь мы перейдем к книге об аффектах в которой продолжается тема негативности на материале актуальной политики.

О книге "От триггера к трикстеру"

В этой книге, помимо анализа теорий и состояния российского общества на 2021 год, представлена позитивная политическая программа. Некоторые предложения особенно актуальны, ибо затрагивают конфликты идеологических групп в офлайне и соцсетях. Здесь поднимается вопрос о хамстве, непризнании другого, демонизации.

Политическая теория, подчинённая этическому идеалу

Первый важный тезис: добро часто не понимает, что превращается в зло, когда не признает оппонента разумным человеком. Это приводит к упорству обеих сторон, что негативно влияет как на них, так и на действительность. Это видно на примере противостояний, интеллигенции против "простых", тех, кто за СВО и кто против, и прочих. Стремление к идеалам часто приводит к демонизации несогласных с ними, что в конечном итоге мешает достижению этих идеалов. Когда человек называет оппонента порочным, он как будто говорит, что и сама реальность порочна. Это должно привести к вопросу: а не способствую ли я тому, что реальность такова? Ведь я постоянно ее определяю, как падшую.

Решение — в формулировании идеала, в котором зло сосуществует с добром, подчиняясь последнему. В этой логике, добро — это идеал, к которому нужно стремиться, а зло — это часть реальности, которую следует исправлять. В отличие от буржуазной "новой этики," ставящей идеал добра выше реальности, Магун предлагает признавать реальность при стремлении к идеалу. Это означает, что каждое зло содержит частичную правду, но в искажённой форме.

Зёрна истины внутри зла

Автор не приводит примеров, поэтому предложим их сами. Проблема мигрантов хорошо иллюстрирует, как его теория может быть применена на практике. Правый говорит: "они совершают преступления, не хотят интегрироваться, их надо ограничить." Если стандартный либерал отвечает, что это фашистский дискурс и проблемы нет, Магун предлагает признать проблему. В его логике правый взгляд на проблему отражает реальность, но это отражение неполное и искажённое, поэтому следует признать его правоту и указать на её частичность, на ошибочные предпосылки и выводы. В нашем примере — указать на проблемы с трудовыми правами, на отсутствие социальных институтов для мигрантов и тд. Правый дискурс, не осознавая этого, указывает на проблемы, которые могли бы остаться без него незамеченными, поэтому его дискурс может быть полезен, если представить его в прояснённой форме. Можно привести множество других примеров противостояния левых и правых, применив ту же логику.

Магун считает важным находить в позиции оппонента зерно истины. Видеть в его словах часть общего блага, к которому стремятся обе стороны. Но в их ситуации это благо расколото на две части и потому конфликтно. Важно прояснять этот раскол в споре, а не замалчивать его, как это происходит, когда оппоненты воспринимают друг друга как падших. Например, при споре с поддерживающим войну, можно почти всегда договориться о том, что война — это плохо. Это то зерно, которое может дать всход в дальнейшем течении дискуссии.

Иррациональность в спорах и гражданская добродетель

Теория конфликтов Магуна основывается на понимании постоянной незавершённости как того, что мы желаем, так и того, что уже существует. Эти уровни дополняют друг друга. В отличие от теоретиков, верящих в возможность абсолютной рациональности споров и дискуссий, Магун говорит, что страсть и субъективность неизбежны в споре. Значит, они полноценные элементы демократии, но они должны быть направлены прежде всего на раскрытие собственной позиции, а не на раздражение позицией оппонента. "Люди, которые спорят так, словно оставили своё живое 'Я' дома и говорят от лица универсальной истины, должны пересмотреть своё поведение и научиться диалектическому сочетанию аффекта и рациональности. Стороны должны сосредоточиться на обмене мнениями и изложении своих взглядов, а не на отрицании оппонента."

Предлагается этика, в которой идеал идёт на некоторый компромисс с реальностью ради того чтобы этика перестала представлять мир как падший и вечно не соответствующий идеалу. Эта этика, по словам автора, должна быть институционализировала в рамках «Партии». Она должна представлять в публичное поле людей, руководствующихся ей и способных завоевывать авторитет, и они будут воспитывать граждан в духе гражданской добродетели. Эта модель — альтернатива революции. Правда, остается не ясным как ее внедрить практически.

Идеологические игры аффектов

Во второй половине книги даётся экспозиция современной теории аффекта с разбором ключевых авторов, затем приводится тезис, что мы живём в эпоху тотальной эмоционализации, и это является частью буржуазной идеологии. В ней автор видит два этически сомнительных компонента. Первый — тотальная эмоционализация разрушает неограниченное, спонтанное поведение. Эта мысль парадоксальна: эмоция, как будто, по природе спонтанна, однако свободное, нестандартное поведение возможно, только если человек управляет собой, а эмоции согласованы с разумом. Только в этом случае он может действовать артистично и креативно, поэтому присущая современному субъекту прямая эмоциональность ограничивает его свободу. (хотя выдается за ее проявление)

Во-вторых, терапевтическая культура, провозглашающая прежде всего доверие к своим чувствам, сильно снижает способность к объективному восприятию. И поэтому она, как и индивидуалистическая буржуазная мораль, навязывает человеку сугубо субъективную позицию.

И действительно, сегодня мы видим, что даже высказывания об общих вещах — искусстве и политике, всё чаще осуществляются с пометкой «я чувствую, что это устроено так-то». Также на навязывание господствующей идеологией субъективной позиции указывает колоссальный расцвет в литературе жанра автофикшн. Современный мир зацикливает человека на его эмоциях, затрудняя доступ к уровнюнаи более общего видения

Трикстер как альтернатива буржуазной эмоциональности

Альтернативой буржуазной эмоциональности выступает центральный концептуальный персонаж книги — трикстер, инфантильный шут, у которого две задачи: провоцировать и превращать любую ситуацию в игровую. Он воспринимает добро, зло и связанные с ними аффекты как временные и преходящие формы. Он ищет в каждой ситуации новое качество. Поскольку это качество всегда заранее не определено, то оно априори находится по ту сторону добра и зла.

Он опробует реальность — что произойдет, если поступить так? сказать эдак? Явиться нечто недерменированное текущим положением, перетасовывающее расклад сил. Трикстер преобразует садистскую позицию, используя её наиболее продуктивную часть — отрицание существующего ради появления нового. Магун говорит, что позиция трикстера аристократична и требует особой гибкости. Она требует умения играть на клавиатуре нервной системы себя и других, не сгущая тона ни до морализаторства, ни до нигилизма.

Из Искуса небытия

Концепт «трикстер» продолжает тему, намеченную в книге, посвящённой икусству «Искус небытия». Основная её мысль — искусство — это область, находящаяся между бытием и небытием. В этой области оно свободно от моральных правил и ставит эксперимент. Например, оно описывает то, чего не было, но могло бы быть, а затем предъявляет зрителю или читателю и этим его провоцирует. (Поэтому искусство — это искус небытия.) Чаще всего оно искушает его злом и свободой. При этом всегда образуется дистанция между социальной реальностью зрителя и тем, к чему призывает его искусство. Оно манит его преодолеть эту дистанцию. Человек переживает смятение, воспринимая произведения искусства. На каком-то уровне он воображает, что, будь он свободен, он поступил бы как герои, но понимает, что его свобода ограничена моральными правилами и внешними обстоятельствами. Поэтому искусство берёт человека «на пробу» — вынуждает его задать себе вопрос Раскольникова: «А мог бы я? А что, если это был бы я?» Тем самым искусство указывает ему на что-то дремлющее, что относится и к нему персонально, и к контексту его существования. Когда зритель желает того, что происходит в искусстве, это указывает на то, что реальность, в которой он находится, ограничена, и в ней есть нечто требующее высвобождения. Поэтому искусство ставит зрителя в антагонистическую позицию по отношению к ней.

Образцы для Магуна — символисты, задействующие эстетику зла и безобразного, например, Рихард Вагнер и Шарль Бодлер, а также парнасцы, к добру и злу безразличные — Поль Верлен и Оскар Уайльд.

(К этой же линии можно отнести и маркиза де Сада. Все они считали, что эстетическое стоит выше морали, разрабатывали тему страстей и крайностей, бросали вызов общественным нормам, поэтому наше предположение о концептуальном садизме Магуна, похоже, оказывается верным.)

Особая их заслуга в том, что они размыли границы между искусством и жизнью, и этим выплеснули имморализм искусства в реальность. Они стали провокаторами в глазах современников, искушая их своим стилем жизни и способом отношения с обществом. Тем самым они выявляли ограниченность и ригидность его морали. Ту можно вспомнить гей-вечеринки Оскара Уайльда, открытые ссоры Бодлера с церковью, его судебное преследование за Цветы зла.

Получается, эти люди делали зло по отношению к современному им обществу, но для нас это зло выглядит как добро. Свобода выражения в искусстве, например, или однополая любовь. Поэтому Магун говорит, что «собственно, и сегодня перед нами стоит этическая задача научиться быть злыми и говорить от имени зла, умея переходить от него к добру». Трикстер — это концептуальная фигура эстета и провокатора, который через артистизм, смелость, и умение играть на нервной системе себя и других, подвешивает мораль. Он действует в той же промежуточной области между бытием и небытием, в которой находится искусство, и своим существованием отменяет его границы с реальностью.

Если в первой половине книги интеграция зла в добродетель происходила через политические институты, то здесь она внедряется на уровне субъекта. И если в первом случае речь шла о том, что этический идеал должен быть под руководством добра, то здесь уже так не говорится. Ведь добро признается как таковое социальными конвенциями, а трикстер их разрушает, действуя рискованно ради свободы и новизны. (или красоты) Если Бодлер и Уайльд вносили новизну, которая для того общества была злом, а для нас добром, то, например, про де Сада так не скажешь. Практики, к которым он призывал и для его современников и для нас очевидное зло.

Трикстер как концептуальный персонаж

Теперь мы более конкретно коснемся этической стороны отношений трикстера с другими. Магун говорит (и будем считать, что делает это из позиции трикстера), что на самом деле любой аффект — «это игровой символ, жест». Из этого следуют принципиальные следствия. Каждый, кто испытывает сильные эмоции, такие как злость или страдание, часто сам, не осознавая, выбирает эти чувства. Наглядней всего это видно у детей, которые, ударившись, пару секунд думают, стоит заплакать или нет.

Аффектированный субъект делает себя снарядом, летящим по собственному произволу. При этом под спудом остается источник его поведения, задача трикстера — ввести его в ситуацию. Трикстер дает понять: «ты так себя ведешь, ибо сам в это нырнул, и я это вижу», или «я знаю, что это игра, что это не по-настоящему». И в подобной коммуникации затрагивается сокровенный центр субъектности, нулевой уровень, таящий в себе Кощееву иглу ситуации. Трикстер осваивает ситуацию, превращая её в рискованную игру.

В этой стратегии на практическом уровне, конечно, есть опасность проявлять то, что называется сегодня эмоциональным насилием или обесцениванием. И такая позиция закрывает возможность воспринять аффекты как выражение чего-то предельного и безусловного в другом. Трикстер, воспринимает то, что выдается за непосредственное, как театральное и идеологическое (например, возмущения новоэтического субъекта). Но зато есть вероятность сделать актуальным тот уровень субъекта, из которого он принимал решение войти в аффект. Вскрыть механизмы из-за которых он принял решение войти в аффект. Трикстер "раскрывает карты" участников через провокацию, вынуждая их реагировать, проявлять скрытые мотивы и слабости.

Наглядным примером трикстерской стратегии будет изысканый троллинг. Тролль провоцирует собеседника, затрагивая его эмоциональную реакцию, и одновременно демонстрирует ему, что та «игра», в которую он вошёл, была его выбором. Показывая, что он действует не от себя, а от имени одного из идеологических аппаратов.

Этическое пари трикстера

Но трикстер может столкнуться и с чем-то глубоким в другом — со страданиями и болью, которые равны тому, что другой высказывает. Хотя бы гипотетически представим, что такое возможно. Здесь, среди резко альтернативных Магуну теорий, стоит вспомнить Симону Вейль, которая в работе Личность и священное утверждает, что в аффекте страдания человеческий голос, интонация, тон становятся выражением родовой сущности человеческого. Такие проявления задают бесконечную перспективу внимания и сострадания. Они свидетельствуют о предельно сгущенной реальности, верность которой является моральным заданием.

Однако, с точки зрения Магуна, такое понимание способствует привязанности к объекту страдания и, таким образом, культивирует зло: погружение в чужое страдание через абсолютное доверие к его проявлениям может провоцировать новые и новые его формы, множить его слои, разрушая психику всех участников. Лучше не влипать чувственно, поставить под сомнение оправданность тона, показать человеку, что он более целый, чем думает. Общая ситуация схватывается им слишком страдательно-субъективно.

Обратим внимание на то, как трикстер общается со страдающими, морализующими или пассивными людьми. Он метит в неопределённое направление за спину обращенного к нему аффекта, сбивает с толку, действует рискованно. Он холоден там, где вроде бы требуется эмоциональность, и наоборот. Если речь идет о страдании, то в короткой перспективе с высокой вероятностью вызывая ещё большие страдания. Вместе с тем, он раскрывает перспективную незавершенность всякой ситуации, обнаруживает частичность аффекта по отношению к ней, провоцирует появление скрытых восстановительных ресурсов. Он экспериментирует с реальностью, отказывается от привычных рамок морали и помогает увидеть реальность с иной перспективы. Вместе с тем, актуализируя подспудное, он может выявить и скрытый резерв ещё больших страданий и привести ситуацию в неразрешимый кризис. Может усугубить, а может вылечить — 50 на 50. При этом, несомненно, что трикстер может действовать как садист-манипулятор, прикрываясь высокими идеалами диалектического вскрытия реальности. Стоит рассмотреть механизмы раскрытия намерений трикстера.

Трикстер и конец света

В заключении обсуждается, что действия трикстера выявляют «главный конфликт». В левой политической мысли эта идиома означает конфликт между трудом и капиталом, от левого философа мы подобное ожидаем в политическом контексте, но Магун действует умышленно трикстерски. Ведь в политической главе он принимает социал-демократический принцип, согласно которому само существование основного конфликта невозможно, так как любое противоречие корректируется обнаружением в нем следующего. А в финальной части, сосредотачиваясь на теории повседневных коммуникаций (структуру которых, конечно, можно перенести и на политику, но всё же), он говорит вдруг о главном конфликте.

Здесь возникает вопрос: в пресловутом «ядерном шантаже» мы разве не видим что-то подобное действиям трикстера? Чередование угроз, намеков и примирительных слов создаёт облако неопределённости. Всё это похоже на провоцирование другой стороны показать, на что она способна. Путин стремится выявить скрытые намерения НАТО, понять насколько союз готов дать отпор. Тестирует границы текущего расположения сил. Основной конфликт может стать актуальным, явившись в форме тотального преступления.

…

Отношения автора с его центарльной темой меняются от восприятия негативности как разрушительной силы к признанию ее потенциально созидательной роли. В первой книге негативность предстает в своей политической ипостаси — как патологическая, неконтролируемая сила, маскирующаяся под лозунги свободы или скрывающаяся за экономическими обстоятельствами. Во второй книге, посвященной искусству, она формализуется и принимает символическую форму произведения, обнажая внутренние противоречия и границы реальности и сознания, тем самым открывая в зрителе дремлющие силы, и побуждая этим к критике действительности.

В третьей книге автор утверждает необходимость осознанной интеграции негативности в общественный и политический дискурс. Лишь посредством признания зла и его включения в обсуждение можно избежать его неконтролируемого и разрушительного воздействия. Это требует как институциональных преобразований, так и изменений в общественном представлении об этике. Негативность перестает быть угрозой; она становится необходимой частью демократического процесса, конструктивной силой, способной к обновлению.

На уровне повседневной субъективности предлагается заимствовать подход искусства, размывая границы между творчеством и реальностью. Психика, подпитываемая начитанностью и насмотренностью, может превратиться в источник провокаций и выхода за пределы обыденных ситуаций, в которых оказывается индивид. Трикстер выявляет скрытые силы реальности и бесстрашно относится к тому, что они могут быть опасными и разрушительными. Драйв, который дает диалектический артистизм превозмогает страх перед негативным.

…

телеграмм канал автора — t.me/tiicckkiiii