Create post
Poetry

Не 33 комментария к сборнику

Lev Jemenvole

2019 год стал урожайным на поэтические книги в Новосибирске. Наверное, надо оговориться: на хорошие поэтические книги. Вышло «Избранное» Александра Денисенко. Усилиями издательства «Izzdat» и Антона Карманова был, во-первых, издан и, во-вторых, переиздан Андрей Жданов. А Наталья Ибрагимова совместно с кемеровским издательством «ЛитерА» выпустила книжную серию, в которую вошло аж 7 новосибирских авторов. К этой книжной серии мы и обратимся, выудив оттуда сборник Виталия Шатовкина. Называется он «33».

Здесь и далее фотографии Виталия Шатовкина

Здесь и далее фотографии Виталия Шатовкина

Открывается сборник мистическим стихотворением о том, что в каждом звуке есть страх, о приостановке времени, а значит, в некотором роде — жизни вообще. Но автор призывает слушать, как уснут часы. Слушать в данном случае тоже действие, сотворчество.

Честно скажу: я прочитал «33» два раза, и промежуток между прочтениями был довольно-таки большим. В первый раз я даже не задумался, что это название означает. Во второй раз я подумал, что это намëк на алфавит. Потом я попытался понять, что же происходит в книге.

Поначалу кажется, что никакой концепции в сборнике нет, просто одиночные стихотворения в произвольном порядке. Но из того, что кажется проходным, при внимательном прочтении вырастает смысл. Это сборник о памяти. Например, памяти детства (не всë так просто):


Разбег, затем ещё разбег и видно, как сверкают

пятки — по загустевшей мостовой несут в

руке кораблики к ручьям, разливы

серебрятся, а в тетрадке, на


самом дне, колëсики


стучат. Ещë чуть-чуть и зацветëт левкое — забудь

условность скул и женский грех, здесь — в

первородстве замкнутой воды — во

всей красе цветение луговое


и блики абрикосовой

---

слюды.


Памяти природы:


Как бабочка на острие иголки, не шелохнется

день и крыльями — увы — он не очертит

круг над редким лесом, полем,

перепëлкой влетающей


извне в 


пейзаж одутловатый. Речная сырость — вторит

кривизне береговой черты, где скрыты

солнцем комья белой ваты, не 

оставляющие над водой


---

следы.


Есть стихотворение, прямо озаглавленное /Память/. А память, как известно, вещь ненадëжная, то спасающая, то губящая. Можно, конечно, сказать, что любой поэт в таком случае пишет о памяти или по памяти, но мы ведь не прочли и трети сборника. Например, вот что нам сообщает Шатовкин из глубины памяти-истории:


Эта жизнь — превосходство казëнных зеркал

не иначе: балаганчик, трактир, переигранный

театр картонных теней, для которого

каждый второй посетитель


---

незрячий.


И вот чем он эту историю спустя какое-то время дополняет:


из серебра — рождается близнец.

Накормленный, раскрашенный, но 

плоский — переводных


картинок


вернисаж — ты только скажешь слово —

он по-свойски, кивнëт в ответ: и 

то ли чувством сноски, то 

ли лицом твоим


---

заполнится

мираж.


Или вот ещë:


Я слеплю себе память-мираж — в каолиновой

мимике — из листвы, хлороформа и 

войлочной осени


Но эта память оказывается памятью глубинной, памятью, нисходящей к античности, памятью-хранительницей всего хрупкого и ненадëжного мира. Так же и «пейзажные» стихи здесь не совсем, вернее, не только о природе или времени года.


Бессрочная весна на гущу воду лила, ячменных

зëрен размолов плоды. И облака плела из

перьев — ворожила — и заметала,

впопыхах, следы.

<…>

— и вспять текло

бесформенное время в ту

часть меня, где


отрастало в

плоть


---

ребро.


Ещë есть кажущиеся игрушки (/Неваляшка/), предметы (/Бронзовая цапля/). В предметы вдумчиво вглядываются:


Крылья –

впрессованны в твëрдый остов,

в перьях стальных –


усталость, цапле не нужно

каменных снов — ей

бы любовную


---

шалость.

Есть, конечно, небольшие огрехи, которые огрубляют стихи: «И чайки, с криками/ осатанелых стерв», «Долетя до середины моря чайка», «Проклюй ноздрями белоснежный лëн», «На задние лапы встаëт подрастающий жëлудь», «Пальцы холодных, угрюмых/ кистей»…

Но кое-что важное про автора, его, скажем так, судьбоносные обстоятельства, мы узнаëм на 37 странице:


Я плыл, я тëк, я дребезжал — покуда был

расчетвертован, и остриëм осиных

жал — был алфавит на мне


наколот. И буквы — лязгом позвонков —

одна к одной, как жердь в ограде —

вплетались в сотни узелков,


---

как ниточки

на шелкопряде.


То есть, память такова, что не может не заявить о себе (немного напомнило поэму Евтушенко «Ивановские ситцы»: «А за плечьми на сотни лет вперëд в его телеге грохотали буквы»). Если вы думаете, что это какая-то книга без лирического героя, то неправда ваша. Вот он, лирический герой:


Стоять

впотьмах покуда свет не выбьется наружу –

из пазухи ночной торчит холодное

крыло — и к твоей шее


примерять мерцание жемчужин,

и выдувать из тишины

муранское


---

стекло.


Его много здесь — человечного, проницательного, дающего свободу всему: времени, отношениям, вещам. Окружающему.


Тает голоса нить — и вмерзает рассеянный свет в 

намагниченный зев подворотни с белëсой

десною — тишина — вымещается

большею тишиною.


И помните, мы говорили про первое стихотворение — оно перекликается с последним, круг замкнулся:


Когда часы не в состоянии услышать самих себя — ночь —

торжество — не расстояний, но углов.

------------

И губы начинают

цепенеть, а привкус тишины — как битум — вязок:

рукой дотронешься и Прометей отвязан,

ногой заденешь — разомкнётся


---

сеть.


Осталось упомянуть про форму, в которой записаны стихотворения: подчëркивает она нужное или избыточна? Решать читателю. Мне она иногда двоила смыслы, не смыслы даже — обманывала, играла, выдавая силлаботонику за верлибр (см., например, /Январь/), иногда мешала. Думаю, автор ещë проработает эти моменты в своëм следующем сборнике.

А сказать хочется об одном, моëм любимом здесь стихотворении. Оно перекликается со многим, написанным в «33», и для меня фокусирует сборник именно в этой точке. Итак, /Ослик/.


Всë сильнее дул западный ветер — так Бернини во сне,

сдувал с мрамора лишние складки, прикрывая

руками холодную наготу, волокнистый

бутон зацветающей хлопковой


грозди. В отражении пейзажа


бродила седая вдова: я собою к тебе прирасту — через 

накрепко вбитые памятью ржавые гвозди, так

томительна их теснота в диафрагме

доски. От тоски до тоски —


расстояние — равное взгляду.


Игрушечный ослик, понукаемый веткой-кнутом, ищет

в бархатном дëрне проросшие зëрна овса, где

ночная звезда — начинает, над ним,

нависать своим тонущим


/после/ — там — дойдя до 


изгиба стола он застынет как вкопанный,

малой берцовою костью, а затем

повернется и сменит во 

мне полюса.


Знаете, что мне сразу приходит на ум? Да вот эти строчки того же автора, сказанные чуть позже:


постоянством утраченных

лиц, мы от прошлого

неотделимы.


Какие-то семидесятые годы русской поэзии 20 века (память, память!), то ли Бродский, то ли Кушнер, но /Ослик/-то явно к Парщикову отсылает, свивается лента поэтических смыслов, та самая форма, которая прикидывается верлибром, обнаруживает, раскручиваясь, не слишком тяжеловесную рифму. Я, например, развернул (ещë не разгадывая), его вот так:


Всë сильнее дул западный ветер — так Бернини во сне,

сдувал с мрамора лишние складки, прикрывая руками холодную наготу,

волокнистый бутон зацветающей хлопковой грозди.

В отражении пейзажа бродила седая вдова: я собою к тебе прирасту —

через накрепко вбитые памятью ржавые гвозди,

так томительна их теснота в диафрагме доски.

От тоски до тоски — расстояние — равное взгляду.

Игрушечный ослик,

понукаемый веткой-кнутом, ищет в бархатном дëрне

проросшие зëрна овса, где ночная звезда —

начинает, над ним, нависать своим тонущим /после/ —

там — дойдя до изгиба стола

он застынет как вкопанный, малой берцовою костью,

а затем повернется и сменит во мне полюса.


В середине стиха я начинаю видеть смещëнную внутреннюю рифму, и именно из–за этого смещения она уводит у меня почву из–под ног… И вот вместо Бернини, великого скульптора и нерешаемого уравнения тоски (а кто здесь седая вдова, и нужно ли знать еë историю?) я вижу игрушечного ослика, которого вытолкнула на сцену рука памяти? судьбы?, а над ним, не умаляя, а возвеличивая эту картину, начинает нависать звезда (Вифлеемская ли?), как будто придавая игрушке сил совершить с живым нечто, и пожалуйста — застыв на краю стола, он, вполне уже одушевлëнный, разворачивается и меняет что-то важное в лирическом герое этого стихотворения.

Так что смысл названия сборника для меня раскрывается ещë и таким образом: 33 — это возраст Христа, и этот ослик дан был автору для пробуждения, для того, чтобы, поверив в себя, он отпустил эти стихи наружу.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Lev Jemenvole

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About